Вернувшись через две недели из Чикаго, отдохнувший и готовый к дальнейшей работе Вулф был повержен в неописуемое изумление. Перкинс в его отсутствие «хладнокровно и решительно» отправил рукопись в типографию. Над ней уже трудились наборщики и в редакцию поступала верстка. Вулф негодовал, протестовал, бушевал, требовал остановить печать, заявляя, что книга еще не готова, что над рукописью необходимо работать еще шесть месяцев. На всё это Перкинс спокойно возражал в том духе, что книга совершенно закончена и ни в какой дальнейшей доработке не нуждается. Мало того, если уступить требованиям Вулфа и дать ему запрашиваемые шесть месяцев, то по прошествии этого времени Вулфу потребуется еще шесть месяцев, а потом еще – и так до бесконечности, потому что именно так, напомнил Перкинс, устроен писатель Вулф, пишущий непрерывную книгу и не умеющий останавливать процесс письма.
В первых числах марта 1935 года роман «О времени и о реке» вышел в свет. За неделю до публикации Вулф, гонимый страхом – ему чудилось, что книгу ждет грандиозный провал, – сел на пароход и покинул берега «вольно раскинувшейся, мятежной земли – Америки».
К 8 марта он приплыл в Европу. Остановился в Париже. Там он с ужасом ждал страшных вестей из Нью-Йорка – о разгромных рецензиях, о разочаровании публики, о крушении своей писательской карьеры.
Вскоре Перкинс прислал Вулфу в Париж телеграмму. Она транслировала спокойную уверенность, из которой была соткана вся натура этого таинственного существа:
ПРЕКРАСНАЯ ПРЕССА ХВАЛЯТ ВСЕ КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ СОГЛАСНО ОЖИДАНИЯМ
Получив телеграмму утром, Вулф воспрянул. Но ненадолго. Его натура была совсем другой. Уже к вечеру он терзался сомнениями, а ночью решил, что телеграмма – «не более как приговор»; что сострадательный, как бодхисатва, Перкинс просто выражается завуалированно, не желая расстраивать Вулфа, – а на самом деле сообщает о полном провале книги.
Утром Вулф помчался на почту и отправил Перкинсу «паническую телеграмму», в которой написал, что не может перенести «этой проклятой неопределенности» и просил сказать ему «голую правду, какой бы горькой она ни была».
Можно представить, как изумился Перкинс, когда он прочитал послание Вулфа. Нью-йоркскому бодхисатве в новой телеграмме пришлось показать, что ни о каком сострадании к человеческому существу, зовущемуся Томасом Вулфом, в данном случае речи идти не может, поскольку сострадать нечему – Вулф триумфатор! Он одержал большую и важную победу. Он добился настоящего, грандиозного успеха, и его слава как писателя в Америке упрочилась.
Вторая телеграмма Перкинса расставила все точки над i. Вулф был счастлив. Очень скоро высокая волна славы, поднявшейся в Америке, с головой накрыла его и в Европе. «Пробил наконец час моего торжества, – писал он, – и судьба щедро вознаградила меня, сделав реальным все то, чего ожидал я от жизни, от творчества, от искусства».
Здесь, в Старом Свете, – как и в дни успеха «Ангела» в Новом, – на него посыпались письма, приглашения; его осаждали интервьюеры и новоявленные друзья. К его приезду в тот или иной город Европы специально готовилась восторженная общественность. Ему устраивали пышные приемы, его обожали, боготворили.
Вулф полностью отдавал себе отчет в том, какую роль сыграл Перкинс во всей его волшебно повернувшейся жизни в целом и в этом фантастическом успехе в частности.
Весной 1935 года он прямо написал Перкинсу из Лондона о «немыслимых муках», которые тот «претерпел как человек и как редактор», чтобы Вулф торжествовал победу над своими сомнениями, страхами – над неотступной мнительностью, которая терзала его горькими видениями неудачи и гибели как писателя.
В мае того же года, уже вернувшись в Нью-Йорк, Вулф писал подруге души, школьной учительнице Робертс, о хранителе своего гения: «Он не просто верный друг, он великий человек, личность, исполненная духовной и интеллектуальной мощи».
Вулф продолжал говорить о роли Перкинса в своей писательской судьбе и удивительных свойствах его души повсюду – и в частных беседах, и в письмах к разным литераторам Америки, – продолжал с полной искренностью и безоглядным восторгом отдавать должное редактору от Бога до самого рокового дня, когда ему, писателю, находящемуся на пике славы и способностей, явился другой посланник.
Статья «Гения недостаточно» (Genius is not enough) вышла в свет 25 апреля 1936 года в нью-йоркском еженедельнике «Субботнее обозрение литературы» (The Saturday Review of Literature). Она занимала почти три журнальные полосы и была целиком посвящена феномену писателя Томаса Вулфа. Об авторе статьи – Бернарде Де Вото – скромно сообщалось в неприметной концевой сноске, набранной мелким шрифтом, что он окончил факультет английского языка Гарварда и что его перу принадлежит книжка «Америка Марка Твена». О том, что мистер Де Вото только что стал главным редактором этого журнала, где публикуются самые известные американские критики, и что в их когорте он слывет теперь первым среди равных, будучи автором всевозможных критических работ и имея в управлении ведущий цеховой орган печати, не упоминалось. Не назывались и его многочисленные беллетристические сочинения – Де Вото ощущал себя писателем, умелым и искушенным романистом. Но похвальная скромность биографической справки с лихвой компенсировалась огромным – на полполосы – фотопортретом, который открыто излучал враждебность и злую волю.
Снимок был сделан в теплый солнечный день. На фоне высоких кустов Де Вото позирует перед фотокамерой в белой рубашке и темном галстуке в светлую косую полоску. Брюки подпоясаны узким ремешком. Он в круглых очках, их тонкие дужки заведены за оттопыренные уши. На лице – глумливо-шутливая улыбка и как бы отделенный от улыбки и вовсе не шутливый, зло прицеливающийся прищур цепких глаз, увеличенных толстыми линзами. В правой руке он держит наизготове – стволом вверх над плечом – громадный пистолет. Судя по всему, это кольт «Гавемент» 45-го калибра. Вот сейчас Де Вото распрямит руку, на которой рукав для пущей демонстрации решимости закатан по локоть, и твердо нацелит ствол кольта в того, за кем он пришел. Я пришел по твою душу, Вулф! – как бы говорит с портрета американский малозначительный беллетрист и влиятельный критик родом из города Огден, штат Юта, сын эмигранта из Италии, «Великому Американскому Писателю» родом из города Эшвилл, штат Северная Каролина, потомку выходцев из Германии, всегда сомневающемуся в себе. Противостоящая Небу сила их наконец свела.
Однажды в состоянии глубокой депрессии, которая, как и приступы яростного вдохновения, обостряла в Вулфе способность к ви́дению и фиксации значимых для него образов, он послал Перкинсу мрачное письмо, в котором был удивительный, никак не связанный с последующим текстом зачин:
Дорогой мистер Перкинс!
Каждый из нас создает образ своего отца и каждый из нас создает образ своего врага. Образ моего врага я создал несколько лет назад – это личность, у него есть имя, он ничтожество и бездарность, но он мой Соперник, ибо всегда лишает меня того, чего я хочу больше всего на свете. Он, повторяю, ничтожество, но он всегда тут как тут, чтобы похитить самое для тебя дорогое. Если ты влюблен в женщину, а Соперник твой на другом краю света, он все равно возникает как из-под земли, чтобы тебе напакостить. Он нечто вроде рока, фатума. Он ничтожество, он умеет вселять страх и причинять боль[31].
Боль, причиненная Вулфу тем, кто был послан ему в качестве рока, была рассчитана на то, чтобы напакостить максимально. Де Вото не останавливался ни перед какими, даже самыми жестокими и оскорбительными формулировками, обрисовывая особенности вулфовского письма на свой – умело обезображивающий – манер. Он ловко превращал неповторимые черты прозы Вулфа в отвратительные и «неприемлемые для искусства», представляя их в кривом зеркале как раз далекого от искусства обыденного сознания. Здесь было всё – и «длинные, вихревые потоки слов, не усвоенные романом и не имеющие отношения к собственно художественному делу», и «голые сгустки эмоций», и «бесцельная и совершенно бессмысленная болтовня», и «трескучие фразы», и «напыщенность», и «апокалиптический бред», и «изрыгания ругательств, хрюканье и тарзаноподобные крики», которыми, по мнению Де Вото, наполнены сочинения Вулфа.
Де Вото утверждал, что Вулф «всё еще поразительно незрел» и что он «не овладел ни психическим материалом, из которого делается роман, ни техникой написания художественной литературы».
Но всё это было не главное. По большому счету, эти оценки не могли произвести катастрофических перемен в жизни писателя, признанного в США и Европе. За годы славы Вулф научился не впадать в кромешное отчаяние – хотя и шумно злился – из-за мнения рецензентов, даже таких, которые позволяли себе личные выпады, вплетая в свои опусы рассуждения о его великанском росте, из-за которого будто бы и происходят умопомрачительные преувеличения в образной системе его прозы. Вулф, в общем-то, был способен снести удар любой силы от любого критика.
Но Де Вото был не любым. И главное было в другом.
Как и редактор от Бога, посланный Вулфу враг, транслировавший свою фатальную сущность всеми способами, включая наглядный месседж помпезного фотопортрета, знал абсолютно всё о свойствах его дара и природе его гения. Мало того, Де Вото признавал гениальность Вулфа. И это был тонкий, дьявольски умный ход, без которого ранить душу Вулфа, а тем более прервать ее земной путь было бы невозможно. Знал Де Вото во всех подробностях и то, как именно протекает совместная работа Вулфа и Перкинса над рукописями в редакции издательства «Чарлз Скрибнерз санз». И именно эти познания, а также ясное представление о мнительной натуре Вулфа, давали возможность критику нанести по-настоящему сокрушительные удары по психике и репутации автора романов «Взгляни на дом свой, ангел» и «О времени и о реке».