В своих поездках Юра наслаждался погружением в океан новой информации, насыщался знаниями, впитывал их навсегда. Самолично изобретенные «научно-производственные среды» познакомили Данилина с созвездием выдающихся ученых и производственников. Всё это чрезвычайно пригодилось Юрию, когда его перевели в Москву заведующим в отдел научной, студенческой и школьной молодежи «Комсомолки», а затем утвердили членом редколлегии. Юрий Валерьевич стал одним из самых мощных редакторов за всю историю существования большого объединенного отдела науки, вузов и школ «Комсомольской правды», где в разное время работали такие журналисты и писатели, как Инна Руденко, Симон Соловейчик и его жена Нина Аллахвердова, Михаил Хвастунов, Ярослав Голованов, Владимир Губарев, Леонид Репин, Иван Зюзюкин, Елена Лосото, Зоя Васильцова-Крылова, Ким Смирнов и его жена Татьяна Яковлева, Николай Боднарук, о. Владимир (Сидоров), о. Николай (Булгаков), Алексей Ивкин и его жена Татьяна Иларионова-Ивкина, дочь собкора «Комсомолки» Сергея Иларионова, Юрий Щекочихин и его жена Надежда Ажгихина, Валентин Юмашев, Борис Минаев, Павел Гутионтов, Геннадий Жаворонков, Сергей Кушнерёв, Ольга Мариничева, Елена Воронцова, Сергей Разин, Сергей Викторович Соколов и Соколов-Михалыч Сергей Михайлович, Владимир Умнов, Сергей Лесков, Леонид Загальский, Сергей Козырев, Кирилл Белянинов, Алексей Косульников, Михаил Хромаков, Сергей Брилёв (будущий обозреватель телеканала «Россия 1»), наконец, автор этих строк и другие; какое-то время любимым внештатным автором отдела был будущий знаменитый автор политических детективов писатель Эдуард Тополь.
Затем Юрий Валерьевич Данилин работал заместителем и первым заместителем главного редактора «КП», перешел в «Известия» редактором по отделу науки, через какое-то время стал заместителем главного редактора «Литературной газеты», после этого выпускал первую в стране научно-популярную газету «Эврика», которая позднее стала приложением к «Новой газете». Последние полтора десятка лет является директором Международного конкурса пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко, знаменитой французской и советской пианистки.
…И вот сидим мы с Данилиным в одном из останкинских скверов недалеко от многоэтажек, в которых живем, и беседуем о Геннадии Николаевиче Селезнёве. О том, как Москва и, в частности, коллеги по «Комсомольской правде» безжалостно, но любя оттачивали его личность.
— Тебя, Юра, многие называют человеком, который был другом, советчиком, возможно, даже тайным советником Селезнёва, — сообщаю я Данилину. — Что за тайна? Как это происходило?
— Никаких тайн. Гена, как ты знаешь, — обычный человек, из нормальной хорошей семьи, который знал всё. В самом начале он, как любой новый руководитель, попал в сложную ситуацию в новом коллективе, когда к нему немедленно повадился ходить целый отряд подхалимов и людей, желающих себе что-то выкроить из нового начальства. Устойчивость к подхалимам — это редкое качество.
— Но оно у него было.
— Да! В итоге кто-то обиделся, кто-то ушел сам, там были какие-то свои долгие механизмы. А с теми, кто остался, он, конечно, поддерживал добрые отношения. Но не панибратские, как очень многие любили.
— Это в нем было очень ценно, Юра, — соблюдение дистанции.
— Для «Комсомольской правды» особенно ценно! Потому что там были и особые журналисты, и особые подхалимы. Эти тоже были невероятного мастерства. Каково было Гене — устоять, не клюнуть, не бегать по квартирам с ними пить и вести закулисные интриги? Он был совершеннейший враг интриг! Это очень важно. Я, по крайней мере, это качество очень ценю.
Что касается решений. У него была хорошая манера. Когда он собирался принять непопулярное решение, он являлся ко мне в кабинет и как бы между прочим сообщал о том, что хочет сделать. И тут же получал мою реакцию на это. И мы ее никогда не обсуждали, даже когда я стал его первым заместителем. Он выслушал мое мнение — и ушел. Но дальше начиналась его собственная работа. Уже собственные мытарства. Гена понял мою позицию, он отлично знает, что она не поменяется, потому что он уже привык к тому, что уж если мы обсуждаем серьезный вопрос, то это окончательный вариант.
— А у него самого могла измениться позиция?
— Да, она почти всегда корректировалась. Я не помню ни единого случая, когда бы мы вступили в открытый конфликт. Он отлично знал, что этот открытый конфликт незамедлительно случится, если мы не найдем общего языка. Но что важно: мы друг друга не уговаривали никогда. Он приходил, сообщал, что ему тут интересно, получал на этот счет мое мнение и уходил. Это великолепная манера руководителя, которая, к сожалению, свойственна единицам. Все начинают убеждать друг друга. Как правило, это руководитель с особыми амбициями: если некая мысль пришла ему в голову, то, извините, уже вообще ничего поделать нельзя, и он тебя как бы только информирует. У Гены этого не было.
Он приходил, и это был своеобразный совет двух людей. Я понимал, что он или сам собирался что-то сделать, или его заставляли. Ты же знаешь, что над главным редактором всегда висели люди из обоих ЦК, и не самые умные, и у каждого куча желаний…
Я помню ситуацию со статьей о Вавилове Николае Ивановиче. Это уже глубокая история, когда мы отважились с Владимиром Матвеевичем Полыниным, прекрасным журналистом, ответственным секретарем самого лучшего тогда, на мой взгляд, научного журнала «Природа», сыном Матвея Блантера, очень известного и любимого в стране композитора, реабилитировать Вавилова в «Комсомольской правде». Мы так решили, я его уговорил, и Полынин написал чудесный материал. Я бы даже сказал — вполне компромиссный. Там не было таких крючков, за которые можно было уцепиться и кричать: а, антикоммунисты в поход пошли или еще что-нибудь подобное.
— Трофим Денисович Лысенко — это тебе не крючок?
— Так вот слушай! Выяснилось, что мы всё-таки наступили на чью-то больную мозоль. Причем крепко наступили. Даже Гена не пришел, у меня на столе только гранки появились. Я слежу за продвижением материала, и мне приносят осторожную правку Селезнёва. Я беру эту правку, иду к нему и говорю: «Гена, этот материал совершенно невозможно править. Потому что всё выстрадано, и всё вымерено, мы над этим сидели месяц. Ты убираешь этот абзац — и всё остальное становится непонятным. Потому что вот в этом, например, сокращении — как раз мотив поведения Трофима Лысенко». Он: «Ты понимаешь, утверждают, что Трофим Лысенко вообще ни в чем не повинен». Я: «Вполне возможно, что Лысенко Вавилова лично руками в тюрьму не заталкивал. Но это не значит, что он не повинен».
Смотрю, Гена бледный. Я чувствую, что там рука водит сильная, из ЦК КПСС, конечно. Рука довольно серьезная. Я думаю, что это был один ужасный человек, бывший главный редактор общесоюзного журнала. Не помню его имени. Мы с ним несколько раз сталкивались.
Гена, чего я никак не мог понять, тайно берет гранки и везет в ЦК партии. Потом он приезжает, приходит ко мне с этими гранками. Полматериала выкинуто. Но он уже не скрывает, что это не он выкинул.
Я говорю: «Во-первых, мы поссоримся с лучшим журналом, самым передовым интеллектуальным журналом на сегодня, — „Природа“. Во-вторых, мы обидим всех добрых людей, связанных с именем Николая Ивановича Вавилова. Тут надо решиться. Или мы всё оставляем, и вы получаете по загривку, или я получаю, — кому придется. Или тогда отказываемся печатать. Потому что в таком виде это не может быть напечатано».
Гена мне отвечает: «Я ничего не могу поделать, ты же понимаешь, что это не моя правка».
Я говорю: «Тем более. Скажите, что вы собрали совет редколлегии, что мы это обсудили».
«Но я же не собирал редколлегию».
Я говорю: «И не надо. Потому что редколлегия в большей своей части ничего не знает в этом конфликте. Надо поверить в то, что нас никто не опровергнет».
«Вот это существенно, — сказал он мне. — Что это всё точно. А если мы всё-таки получим опровержение?»
Я говорю: «Будет очень интересно. Пусть попробуют написать. Я не вижу никаких аргументов, которые могли бы опровергнуть нашу версию по Вавилову».
Гена ходил, курил как паровоз. Ходил в буфет. По-моему, выпил.
— Это ты зря, Юра. Наверное, он кофе выпил. Кофеманом был.
— Не знаю. А может быть, и коньячку? Газета стоит, не двигается. Именно эта полоса стоит. Еще до выпуска есть время, но полоса стоит. Ее никто не трогает. Наконец он приходит и говорит: «Ну и пусть дадут по загривку».
Я говорю: «Ну и правильно».
И мы опубликовали Владимира Полынина, не внеся ни единой правки.
Второй инцидент с этим же ЦК. Это я тебе напоминаю о том, что Гена просто нормальный человек. Нормальный в нашем понимании.
Поворот сибирских рек. Вот поворачивайте реки — и всё. Даже у нас в редакции есть люди, которые за поворот рек. Гена в суете. Наконец приходит и говорит: «Ну хоть кого-нибудь мы можем найти — авторитетного человека?» Я говорю: «Давай возьмем академика Яншина. Вице-президент Академии наук СССР, главный эколог в стране. Вот и пусть скажет — поворачивать или не поворачивать?»
Яншин лежит с приступом в Кремлевской больнице. Я разбиваюсь в пух и прах, проникаю в эту Кремлевку в палату к Яншину. Александр Леонидович — благо это сибирский академик и меня знает как облупленного еще по собкоровским временам. Другого и не пустили бы к нему в эту Кремлевку.
Он мне говорит: «Может быть, я умираю».
Я говорю: «Пока еще этого не случилось, слава Богу, мы должны сказать „нет“ повороту рек».
«С удовольствием», — сказал Яншин.
И наговорил мне на диктофон. Яншин очень серьезный ученый, и это были одни аргументы «против». Три колонки на второй полосе! Я прибегаю — Гена с удовольствием всё это читает. Мы ставим все три колонки.
Вдруг мне из цеха звонят мои шпионы и говорят: полматериала вычеркнуто. Я говорю: «Кем?» — «Селезнёвым». — «Как же? Он уже прочел, уже одобрил».
Иду к Селезнёву. Селезнёв смотрит в стол. Я понимаю, что это не Селезнёв. И он глаз не поднимает. Потому что ему ужасно неловко. Он уже это прочел, уже сказал «да». Потом: он знает, какими силами это досталось! Он знает, что я воевал в Кремлевке, со всеми ругался, наконец, проник в палату, уговорил Александра Леонидовича, и он в тяжелом состоянии выдал нам это интервью!