— Ельцин сам настаивал на том, что наступит 2000 год — и он уйдет?
— Он сначала хотел уйти в июне 2000 года, как написано в Конституции. У него не было идеи уйти заранее, 31 декабря. Это решение родилось значительно позже, уже в декабре 1999 года.
— Было официальное обсуждение, кто будет преемником?
— Да. Кто будет на выборах кандидатом от власти, по сути, преемником. В этот момент одним из главных кандидатов был Немцов, и у него был высокий рейтинг. Борис Николаевич его в тот момент активно поддерживал. Но при этом Ельцин думал, что нельзя иметь одного кандидата, что было правильно. Были поездки, мы встречались с губернаторами. Он сам меня спрашивал: «Валентин, что вы думаете про этого?» Я говорю: «На мой взгляд, такие-то недостатки, такие-то достоинства». Он всё время на мне проверял каких-то людей. И я говорил ему то, что думал.
Первый плотный контакт Ельцина с Путиным произошел, повторю, когда Путин стал первым заместителем главы администрации.
Потом последовала длинная история, связанная с тем, что Путин становится директором ФСБ. Сергей Кириенко, бывший тогда премьер-министром, попросил усилить силовую составляющую. Он сам поехал к Ельцину и попросил, чтобы Путина назначили директором ФСБ. К тому времени Владимир Владимирович проработал первым заместителем всего несколько месяцев, и для меня его новое назначение было… не очень хорошо. У нас с Сергеем был сложный разговор. Я говорю: «Мне нужен этот человек. Он хорошо работает. И я доволен, и Борис Николаевич. А ты у нас его отбираешь». На что Кириенко говорил: «Это важная позиция — директор ФСБ. Если мы там будем иметь сильного человека, то это важно для всех. И для президента, и для меня».
Путин стал директором ФСБ. Затем Борис Николаевич делает его директором ФСБ и одновременно секретарем Совета Безопасности, чего не было никогда. Я бы на месте аналитиков уже в тот момент обратил на это внимание. Но все они это пропустили, потому что думали о других кандидатах: о Юрии Лужкове, о Евгении Примакове, о Николае Аксёненко, о ком угодно, но только не о Владимире Путине.
Затем был кризис, связанный с импичментом. И Ельцин, чтобы переломить эту ситуацию, перед импичментом отправил в отставку правительство Примакова и назначил Степашина главой правительства. В этот момент уже была и возможность, и выбор поставить Путина премьер-министром. Я в этот момент уже меньше с ним общаюсь, потому что главой администрации Президента РФ назначается Александр Волошин, а я становлюсь советником. У меня есть кабинет в Кремле, я всем этим продолжаю заниматься, но уже все формальные обязанности, всю формальную работу, связанную с работой главы администрации, осуществляет Волошин.
— Как Борис Николаевич реагировал на саму возможность импичмента?
— Ситуация была на грани. Но он был уверен, что в Думе импичмент не пройдет. А если вдруг в Думе пройдет, то уж в Совете Федерации на 99 % это будет заморожено. У Совета Федерации с Ельциным отношения были лучше. Там тоже голосование, нужно для принятия решения две трети голосов. Чтобы импичмент вообще состоялся, нужно две трети Думы, потом две трети Совета Федерации. И потом еще Конституционный суд.
Когда перед голосованием Борис Николаевич отправил правительство Примакова в отставку, это оказалось сильным ударом для Думы. Они этого не ожидали. Это были агрессивные действия против коммунистов. Примаков для них был герой. Они его любили. В его правительстве было человек пять из коммунистов на одних из самых главных позиций.
— Как всё это время Ельцин относился к Селезнёву?
— В принципе у них были неплохие отношения. Я думаю, в том числе и благодаря тому, что я стал главой администрации. Поскольку у нас с Селезнёвым были хорошие отношения, как только меня назначили, я сразу поехал к нему, а он уже был председателем Госдумы…
Кстати, Ельцин, конечно же, хотел, чтобы председателем Госдумы был кто-то другой. Но выиграли коммунисты с аграриями, и Селезнёв стал главой парламента, и именно поэтому у Бориса Николаевича было сложное отношение к Селезнёву. Дума стала принимать совершенно безумные вещи. В самом начале они приняли решение о денонсации Беловежских соглашений, а это грозило реальным конституционным кризисом. Однако думцы вот так выражали свою позицию и бесили этим Ельцина. У них с Селезнёвым не было личных напряженных отношений, но поскольку Селезнёв представлял коммунистов, то Ельцин ко всему этому так и относился.
В общем, когда я пришел в Кремль и стал главой администрации, я сразу поехал к Геннадию Николаевичу. Сказал ему: «Есть возможность выстроить нормальные рабочие отношения с президентом. Поскольку мы с вами коллеги, друг друга хорошо знаем, мы точно сможем что-то решить. Понятно, что у вас в Думе есть сумасшедшие. Понятно, что около Бориса Николаевича тоже есть сумасшедшие. Но у нас с вами есть возможность этот корабль под названием Россия двигать вперед в спокойном режиме. А то, что Борис Николаевич готов сотрудничать с Думой, — это я знаю точно. Много вопросов, по которым надо вместе сотрудничать, — законы, бюджеты, миллион вопросов».
После этого родилось несколько форматов, которые оказались плодотворными. Встреча «четверки», например, — я предложил этот формат: Селезнёв, Строев, Черномырдин и Ельцин (Строев был председателем Совета Федерации). Абсолютно неформальный формат, он никак конституционно не был записан. Но его участники реально решали сложные вопросы. Такого никогда не было, это было в первый раз. Но эта инновация потом закончилась, после того как состоялась попытка импичмента, когда возникли сложные ситуации, связанные со Скуратовым, и Черномырдин уже не был премьер-министром, а Селезнёв и Строев не захотели встречаться с Сергеем Кириенко: «Кто он такой? Мальчик. А мы мастодонты».
И всё же года полтора этот формат проработал.
— Это, видимо, было первым этапом создания политической культуры российского толка: неприлично ссориться на государственном уровне…
— …Да! Что есть возможность находить те позиции, по которым мы можем договориться. И при этом соблюдать приличия. Любой конфликт внутри власти — это всегда проблемы для экономики страны. А экономика — это и есть настроение людей. Если народ получает зарплаты и пенсии, у него всё хорошо. Если есть проблемы с деньгами, то сразу… Ну, понимаешь.
— Это нововведение действовало еще до попытки импичмента?
— Да. Просто у меня благодаря тому, что были старые отношения по «Комсомольской правде», всегда была возможность позвонить Селезнёву. Или он мне звонил. Он продолжал меня называть Валей, а я его по-прежнему называл Геннадием Николаевичем, на «вы». Если вдруг возникала острая ситуация, в Думе какой-то бурлеж, он мог мне позвонить: такая-то проблема, давай думать, как ее снять. У нас возникли очень позитивные рабочие отношения, которые позволяли разрешать горячие ситуации.
Была так называемая попытка Черномырдина второй раз войти во власть еще в августе 1998 года, после дефолта, когда было три голосования: дважды Черномырдин, на третий раз — Примаков. Мы договорились с Селезнёвым, что создадим рабочую группу — администрация президента, Дума, правительство. И Черномырдин сам участвовал, и руководители Думы. Планировалось заключить общее соглашение исполнительной власти, президентской и Думы, которое бы гарантировало, что до 2000 года Черномырдин доработает без всяких отставок. В том числе были и политические вещи внутри этого пакета. Всё это сорвалось из-за Лужкова. Но Селезнёв свою часть работы сделал честно. Он старался изо всех сил, чтобы эта договоренность была сформулирована и соблюдена и на третьем голосовании Черномырдин мог победить.
— Лужков в тот момент, по сути, объявил о том, что он хочет идти в премьеры, вернее, что он идет в премьеры. А потом в 2000 году идет в президенты… Вернемся к Селезнёву. Видимо, он верил, что импичмент состоится?
— Мы перестали с ним общаться после того, как я ушел с поста главы администрации. Он всегда действовал самостоятельно. То количество голосов во время импичмента, что Селезнёв и Зюганов контролировали, они ровно то и дали. Все члены Аграрной партии и коммунисты проголосовали за импичмент.
— Ельцин не был мстительным?
— Нет.
— Он спокойно отнесся к тому, что Селезнёв участвовал и возглавлял эту ситуацию по должности?
— Он считал, что это естественная политическая борьба: они пытаются сделать это — «а я им этого сделать не дам, потому что мои политические ресурсы позволяют даже на уровне Думы это всё остановить».
— Борис Николаевич был в привычном ему состоянии политического куража?
— Я бы сказал, политического противостояния с коммунистами. Он всегда Селезнёва воспринимал не просто как председателя Думы, а председателя Думы — коммуниста. Причиной того, что им удавалось договориться, было как раз то, что и Ельцин, и Селезнёв могли свои партийные пристрастия и то, что стояло за ними, убрать и попытаться по-человечески, сняв партийные разногласия, договориться.
— Ты тогда редактировал книгу о Ельцине. Всё заканчивается мартом 1989 года. А когда он отказался от коммунистической идеи? Ведь Селезнёв не отказался, по крайней мере, от идеи социал-демократической. Ельцин вообще отказался от самой по себе левой идеи. Когда это произошло?
— Я думаю, что на те события повлияла логика всей долгой политической борьбы. Из-за того, что с самого начала имело место явное противостояние демократической части общества и консервативной его части во главе даже не с Горбачёвым, а с Лигачёвым, которое в конце концов вылилось в путч 1991 года. Борис Николаевич оказался рядом с людьми, которые были довольно агрессивны по отношению к коммунизму, к самой этой идее, к Ленину, к Сталину. Его общение с Андреем Сахаровым, общение с Гавриилом Поповым, с Анатолием Собчаком и так далее подействовало на его взгляды. Это тот круг людей, который образовался после I съезда Советов, в мае 1989 года, когда мы все телевизор смотрели. Межрегиональная депутатская группа. Борис Николаевич даже возглавил ее вместе с Сахаровым. Их было там пять человек: Сахаров, Афанасьев, Ельцин, Попов, Пальм. Это общение его и оттащило.