Геноведьма внезапно погладила Гензеля между лопатками. Не ласково, не страстно, не грубо, а механически, небрежно, как гладят набитое опилками чучело старого домашнего животного. Ее прикосновение не было прикосновением живого человека. Лишь его имитацией. Как и ее лицо, ее тело, ее голос. Все — имитация, понял он. Тщательная, кропотливая, сложная имитация. Геноведьма воссоздала свое тело, как предмет искусства, слепо копируя то, что ей казалось необходимым. Но даже слепой скульптор вкладывает в свои творения душу. Телесная же оболочка геноведьмы так и осталась бездушной и холодной. Тщательная имитация, не хранящая внутри человеческой искры.
— …Я вонзила иглу в пухлую детскую попку и сказала: «Принцесса умрет, не дожив до своего шестнадцатилетия! Ее погубит веретено деления, о котором я вас предупреждала. Но я позволила себе преподнести ей особый подарок… Ваша дочь умрет. Но не просто испустит дух, чтобы вы смогли положить ее в золоченый ящик, закопать и вздохнуть с облегчением. Умрет лишь ее мозг. Генетическая инфекция выест его изнутри, превратив в сгнивший орех. Нейроны обратятся в труху, сознание растает без следа. Но ее тело… Ее тело останется в порядке. Вы ведь так чтите форму, ваше величество, так заботитесь о фенотипе, не обращая внимания на то, что внутри! Принцесса не утратит своей красоты после смерти. Она будет прекрасна, розовощека и голубоглаза. По ее венам будет бежать свежая кровь, легкие будут работать, сердце — биться. Но внутри… Внутри она будет мертва. Я оставлю вам лишь оболочку. Красивую куклу, которая никогда не откроет глаз. Пустое тело, из которого навек ушел разум. Мертвый мозг в живом и прекрасном теле. Живой памятник покойнику. Вот мой подарок вам. Мертвая, хоть и дышащая, принцесса станет тем проклятием, которое повиснет на вас. Вы не сможете убить ее — у вас не поднимется рука повредить ее псевдо-живую оболочку. Вы не сможете вылечить ее — невозможно вылечить то, что было уничтожено. Вы будете обречены годами смотреть в ее пустые глаза, понимая, что ваша дочь и мертва, и жива одновременно. Вот мой дар! Как он вам?..»
Чудовище, понял он. И что самое страшное, не кровожадное чудовище, пышущее злобой, ненавистью ко всему живому, терзаемое голодом. Чудовище иного рода — безразличное, хладнокровное и равнодушное. В когтях которого ощущаешь себя даже не жертвой, а вырванной из тела крохотной трепещущей клеткой, зажатой в холодном металлическом пинцете…
Сделав еще несколько сложных пассов над обнаженной раной, служившей одним из центров управления живым домом, геноведьма легко поправила Гензеля на плече и продолжила путь.
— Из королевства, конечно, пришлось бежать. — Прикосновением изящной руки она отворила очередную дверь-перепонку. — Как ты понимаешь, после всего, что случилось, мне сложно было бы найти там контракты. Пришлось сменить много королевств. От тех, где геноведьм сжигали на площадях, до тех, где о них даже не слыхали. Мир велик, милый Гензель… Сбережений у меня не имелось, а генетические исследования — удовольствие не из дешевых, так что пришлось мне вспомнить ремесло странствующей геноведьмы. Но с тех пор я уже не повторяла прошлых ошибок. Не позволяла гнилым росткам того, что вы называете человечностью, проникнуть в сознание и заразить его. И это самым лучшим образом сказалось на эффективности. Гораздо проще работать, зная, что человек — это не священный сосуд, а груда плоти, в которой сидит самовлюбленный, трусливый и жадный паразит, именуемый человеческим разумом. Больше меня ничто не сдерживало. Я шла тропой истинной геномагии, и то, что она все дальше уводила меня от шумных городов и обитающих в них организмов, уже не казалось мне странным. В какой-то момент вслед мне стали сыпаться одни лишь проклятия. Люди по своему устройству примитивны, но всякий примитивный разум имеет защитные инстинкты, в первую очередь — инстинкт родства, позволяющий отличить близкую форму жизни от чужеродной и, следовательно, опасной. Ксенофобия — очередной бессмысленный и извращенный инструмент вашего сознания. Во мне стали ощущать чужую, где бы я ни оказалась, и в какой-то момент пришлось оставить практику. Но меня это не огорчало. Я поселилась здесь, в глуши, подальше от копошащейся и бурлящей биомассы, молящейся на свой генокод. И знаешь, ничуть об этом не жалею. Единственный недостаток — очень уж редко здесь оказываются молодые, полные живой горячей крови квартероны…
Страх вновь навалился на Гензеля с такой силой, что, казалось, парализовал бы все мышцы надежнее любого яда. Геноведьма мягко улыбнулась, словно какими-то замаскированными рецепторами уловила его страх. Изысканный и сладкий детский страх, пьянящий, как хорошее вино…
— Да, с юными квартеронами сложнее всего, — произнесла она задумчиво. — Редко кто в наше время отпускает детей погулять в Железном лесу. Мне пришлось заключить со здешними обитателями определенный договор. Не удивляйся так, мальчишка, мы, геноведьмы, способны договориться с любой живой материей, пусть даже столь искаженной и изувеченной, как здешние обитатели. Я подкармливаю Железный лес тем, что ему надо. Кусочки генокода, искусственно синтезированные пептидные гормоны, моторные белки, цитокины… У него изощренные вкусы, но в моих возможностях дать ему многое необходимое. Взамен я получаю вас. Маленьких квартеронов со сладким мясом и горячей кровью. Ярнвид — мои охотничьи угодья. Мои живые силки, неуклонно сгоняющие всю неиспорченную живность к моему порогу.
Еще одна гладкая мышца мгновенно раскрылась перед ними, отчего в кишке-коридоре возник порыв сквозняка, донесший до Гензеля множество новых запахов на волне неприятно теплого воздуха. Здесь пахло… Он никогда не мог бы сказать чем. Вроде и кислым, и соленым, и сладким одновременно. Отдавало сразу и едким запахом раздавленного жука, и древесным соком, и кишечными газами, и свежевымытыми волосами… Запахов было слишком много, чтобы человеческий нос смог разобрать их, к тому же сплетались они между собой так густо, что порождали единый удушающий аромат, названия которому Гензель не смог бы дать. Единственное, что их роднило, — все они казались на удивление естественными. Здесь не было запаха озона, который обычно царит на фабриках с плохой изоляцией. И не было запаха металла, оставляющего кислинку на языке.
Чем именно пахнет, Гензель сообразил только тогда, когда геноведьма легко положила его на выступивший из пола мышечный бугор из гладких влажных волокон. Пахло жизнью. Жизнью в сотне ее проявлений, иногда самых невозможных и несочетаемых. Гноем, свежей младенческой кожей, ушной серой, потом, жженой костью, несвежим дыханием…
Это и в самом деле было сердцем живого дома.
Гензель ожидал увидеть сложные механизмы, плюющиеся искрами и деловито жужжащие, но ничего подобного в этой комнате не оказалось. Большая, раздутая, похожая на розовый кожистый пузырь, исчерченная сотнями пульсирующих вен, она была заполнена совсем другими вещами. Наверно, все это были органы. Если так, Гензелю не были известны их названия, как и их предназначение. Единственное, что он мог определенно сказать, — все они были живыми и функционирующими.
Из органических стен выдавались куски плоти, похожие на правильной формы опухоли размером с добрый бочонок. Они ритмично сокращались, пропуская через себя кровь, а некоторые даже едва слышно шипели. Они выглядели безобидными, по крайней мере, ни один из этих живых агрегатов не имел зубов или когтей, но — может, здешний запах тому виной — Гензель вдруг ощутил исходящую от них смертельную опасность. Это было не сердце дома, это был его желудок. Место, где разумные существа прекращают свое существование, превращаясь в питательные субстанции и препарированные образцы. И он уже был в этом желудке, отрезанный от внешнего мира.
Впрочем, здесь находилась отнюдь не только биологическая техника, выращенная в пробирке. На костяных и хрящевых полках, выдающихся из стен, возвышались целые батареи пробирок, реторт и причудливых пузатых бутылок. Наверно, только Гретель могла определить предназначение всего того, что использовала ведьма. Хитрые змеевики, металлические контейнеры, футляры, отдельные механизмы…
Гретель.
Она тоже была здесь. Просто он не сразу заметил ее — слишком уж она сливалась с обстановкой в своем сером платье. Она выглядела уставшей и сосредоточенной. Гензель не мог вскрикнуть от радости, но взгляд его, не скованный параличом, метнулся к сестре со скоростью выпущенной пули. Метнулся — и дрогнул, едва не отскочив в сторону.
Гретель взглянула на брата совершенно равнодушно, как на препарат, распластанный под микроскопом. Не очень интересный препарат. Глаза больше не были прозрачными чистыми стеклышками, теперь они скорее походили на льдинки, начавшие было таять, но прихваченные морозцем. Напрасно Гензель через силу смотрел в эти глаза, пытаясь нащупать присутствие Гретель, — эти глаза не отвечали ему. Словно не узнавали. Возможно, глаза эти за время их разлуки стали столь сложны, что и им теперь нужен специальный ключ, чтобы опознать человека.
Только у Гензеля этого ключа не было.
— Все в порядке? — деловито спросила ученицу геноведьма. — Показатели не выбились?
Гретель коснулась пальцем нескольких багровых желез на поверхности опухоли, провела рукой по слизистой оболочке чего-то, напоминающего гигантскую почку, понюхала испарения какого-то нароста, выдающегося из стены, и задумалась на несколько секунд. Когда она заговорила, голос у нее был ровным и монотонным, похожим на голос прежней Гретель лишь отдельными обертонами.
— Все показатели в норме. Сосудистое давление за последний час немного снизилось, но это нормально на фоне повышенного количества ацетилхолина в крови.
— Уровень сахара?
— Пять и шесть молей.
— Многовато… — прищурилась ведьма.
— Стимулировать поджелудочную для выделения инсулина?
— Нет, пока не будем. Превышение некритичное. Гормональный уровень проверила?
— Тироксин, мелатонин, серотонин, гастрин — в норме.