Главное было — отвлечь их внимание от Гретель. Кажется, ему вполне это удалось — едва прогремел выстрел, как оба противника забыли про беловолосую ведьму, решив в первую очередь уничтожить ее зубастого защитника. Естественный инстинкт. Его собственные акульи инстинкты диктовали ему совсем иное. Ничего удивительного. Если верить Гретель, инстинкты эти были сформированы в ту доисторическую эпоху, когда священный человеческий геном еще не появился на свет. Увернуться от удара просто лишь в том бою, в котором сам выступаешь зрителем. Хорошо поставленный и грамотный удар точен и быстр настолько, что избежать его дьявольски сложно. А удар мехоса был и поставленным, и грамотным. Стонущая от натуги гидравлика придала его огромным рукам силу, достаточную, чтобы проломить стену дома.
От первого Гензель увернулся лишь чудом, ощутив, как прогудел возле лица многокилограммовый стальной кулак размером с его собственную голову. На миг он ощутил запах смазки, но почти тотчас аромат разлитой по переулку крови затопил его без остатка, смывая все прочие запахи.
Запах крови. Вкус крови. Теплая красная жижа, растворенная вокруг…
Стремительный и грациозный танец хищного стремительного тела в сладком алом облаке.
Акула довольно осклабилась. Она понимала в этом толк. И любила, когда жертва беспомощно трепыхается, совершая множество напрасных движений. Иногда жертва сама не понимает, когда борьба превращается в агонию…
Второй удар прокатился бесконечно высоко над Гензелем. Третий ушел далеко вправо. Четвертый не достал до него полметра. Сочленения мехоса лязгали, когда он пытался двигаться быстрее Гензеля, лязг этот был грозным и яростным, как шум танковых гусениц, давящих бруствер траншеи. Но сам по себе этот лязг не был опасен. Гензель двигался быстро и стремительно, как двигается рожденный в воде хищник, беззвучно скользил, не позволяя себе ни секунды оставаться в одном положении.
Иногда акулы не сразу убивают свою добычу. Даже опьяненные кровью, они ценят азарт настоящей схватки…
Промахнувшись несколько раз, лишенный сердца мехос взревел и принялся колотить обеими руками сразу. Размеренные удары сменились настоящим градом. От стены отлетали куски камня, звенели каскады выбитого стекла, брусчатка волнами прыскала в стороны. Водопроводные трубы, которые задевал мехос, раскалывались подобно стеблям тростника. Ржавые оконные решетки превращались в искореженное переплетение прутьев. Не прошло и десяти секунд, как переулок уже выглядел так, словно его засыпала снарядами тяжелая осадная артиллерия.
Иногда трепыхающаяся жертва делает слишком много лишних движений.
Раздутый толстяк оказался не так уж и глуп, как сперва казался. По крайней мере, ему хватило ума обойти Гензеля сзади и попытаться сграбастать его своими огромными мясистыми руками. Даже в бою лицо его выглядело бессмысленным и пустым — не человек, а биологический механизм, подчиненный единственному приказу. Гензель позволил ему приблизиться — чем дальше от Гретель, тем лучше — и даже схватить себя за плечо.
Хватка была сильнейшей: точно капкан впился. Еще мгновение — и пригвозженного к земле Гензеля настигнет стальной кулак его механического компаньона, расплескав по всему переулку содержимое черепа. Мехос уже занес свою руку-наковальню, готовый обрушить ее. В этот раз он уже не должен был промахнуться.
Расплывшееся чудовище, схватившее Гензеля, довольно заурчало, но насладиться успехом не успело: увидело перед лицом его улыбку, ощетинившуюся десятками акульих зубов.
Гензель извернулся и впился в сдавившую его плечо руку. В рот хлынуло горячее и сладкое, под зубами захрустели, лопаясь подобно старым трухлявым веткам, кости. Упоительное, неповторимое ощущение…
Мозг толстяка был действительно неразвит. Даже боли потребовалась секунда или две, чтобы отыскать верный путь к уцелевшим нервным центрам. Страшилище удивленно уставилось на обрубок своей руки, больше похожий на мясную кость, побывавшую в зубах у своры уличных псов. Осколки костей перемешались с разодранным мясом, на брусчатке стремительно расширялась темная лужа удивительно округлой формы. То, что когда-то было его кистью, шлепнулось беззвучно в пыль. Толстяк зачарованно уставился на руку, на миг показалось, что его пустое лицо озарится какой-то пробившейся на поверхность мыслью, что какой-то импульс, молнией резанувший мозг, сможет поколебать этот застоявшийся пруд. Но лицо расплывшегося мула практически не изменилось, лишь округлились в немом удивлении глаза. Должно быть, впервые в его жизни произошло что-то такое, чего он не понимал.
А спустя еще половину секунды его лицо действительно изменилось — когда кулак мехоса, разогнавшийся так, что вокруг него гудел воздух, разминувшись с Гензелем, врезался толстяку в голову.
Раздался громкий хруст, какой бывает, если наступить каблуком на подгнивший орех. И сходство не ограничивалось одним лишь звуком — голова толстяка лопнула, расколовшись на части, толстенные кости черепа разошлись, обнажив серую мякоть мозга, деформированные зубы неправильной формы и зазубренный остов позвоночника. Один глаз треснул в глазнице, мгновенно став черно-багровым, другой вовсе пропал.
Этот удар, размозживший голову толстяка, на месте уничтожил бы любое живое существо. Но силы генетической скверны, спрятанные в его изуродованном теле, были воистину всемогущи. Рваные лохмотья губ, свисавшие из изломанной челюсти, вдруг шевельнулись. Черно-багровый глаз затрепетал в глазнице. Мул издал нечленораздельный звук и зашатался, но не упал. Это было жуткое зрелище. Практически обезглавленный, он дергался, шатаясь из стороны в сторону, и тянул к своей расколотой голове руки — уцелевшую и культю, — словно пытаясь соединить обратно лопнувшие кости.
Невероятная живучесть за пределами человеческой природы. Далеко за ними.
Но Гензель на него уже не смотрел — толстяк вышел из боя и больше не представлял опасности. А значит, следовало сосредоточиться на последнем противнике.
Мехос исторг из своей стальной груди поток ругательств, слишком сумбурно и нечетко, чтобы Гензель смог их оценить. Гигант, желавший иметь человеческое сердце, на миг опешил, увидев, как его приятель бесцельно бредет по переулку, раскачиваясь как пьяный и пытаясь удержать на плечах расползающуюся бесформенную кучу, прежде бывшую головой. Там, где толстяк задевал еще державшиеся стены, на камне оставались алые, серые и багровые мазки, кое-где на водосточных трубах оставались висеть куски скальпа.
Будь мехос хладнокровнее, не задержись он с атакой, возможно, ему удалось бы прожить на несколько секунд дольше. Но, видимо, что бы ни говорила Гретель, под прочной броней осталось слишком много человеческого.
Воспользовавшись его замешательством, Гензель одним длинным и резким шагом оказался почти вплотную. Бронированные пластины бывшего лесоруба, издалека выглядевшие весьма пристойно, вблизи производили заметно худшее впечатление. Давно не полированные, местами покрытые рыжими пятнами ржавчины, они свидетельствовали о том, что хозяину давно не по карману было ухаживать за ними должным образом. Даже металл, который в сто раз прочнее человеческой плоти, требует ухода.
Кое-где на бронированном теле красовались металлические заплаты и следы ремонта, в других же местах на броне, давно не знавшей пощады, образовались трещины, зазоры и отверстия.
Даже в сверхпрочной шкуре можно найти уязвимое место.
Последний удар мехоса был неуклюж и почти не опасен. Гензель легко пропустил его над головой и, качнувшись, коротким движением вогнал мушкет в проржавевший бок гиганта. В снопе искр стволы погрузились во внутренности мехоса, точно пика, всаженная под ребра огромному быку. Наружу торчал лишь укороченный приклад.
Гензель одновременно спустил оба взведенных курка.
В последнюю секунду перед выстрелом Гензелю показалось, что за скрежетом, шипением и треском большого тела он слышит размеренные ритмичные удары под металлической обшивкой. Точно там и в самом деле работал крошечный метроном…
Громыхнуло так, точно в огромном жестяном тазу взорвалась пороховая граната. С крыш посыпалась крошка глиняной черепицы, зазвенели каскады стеклянных осколков, ссыпаясь из оконных проемов.
Торс стального гиганта дрогнул и навалился на стену, отчего та опасно затрещала. Из щелей, прорех и отверстий, медленно сплетаясь в смоляные косы, потянулись струйки дыма. Мехос выгнулся, заскрежетал, литая голова-шлем стала быстро подергиваться. Гензель на всякий случай проворно отскочил в сторону. Правы старые охотники, умирающая добыча — самая опасная.
Мехос и в самом деле занес огромную руку, которая теперь двигалась неуверенно, рывками. Но вместо того чтобы ударить Гензеля, он помедлил и с оглушающим звоном вдруг ударил себя в грудь-кирасу. Еще один удар. Еще. Дымящийся мехос ворочался, скрипел, дергал головой и раз за разом наносил себе сокрушительные удары. Точно пытался проделать отверстие в своем прочном панцире, чтоб выпустить наружу мучающую его боль. Из зарешеченного отверстия рта доносилось утробное хриплое подвывание вперемешку с шипением — ни дать ни взять кто-то медленно сгорал в раскаленном чреве медного быка…
Гензель наблюдал за ним, сжимая в опущенной руке разряженный мушкет.
Седьмой или восьмой удар оказался последним. Панцирь мехоса заскрежетал и развалился на две неровные части. Из проломов пыхнуло зловонным дымом, вонью горелой изоляции и паленого мяса. Затрещало пламя, кое-где оно прорывалось наружу деловито гудящими оранжевыми языками. Судя по всему, внутри мехоса бушевал пожар.
Когда броневые пластины разошлись, вниз стали хлестать потоки прозрачного, резко пахнущего физраствора пополам с кипящим маслом и быстро сворачивающейся кровью. Потом в быстро образовавшуюся лужу стали шлепаться и шипеть в ней объятые огнем детали и внутренности. Некоторые из них плавились, на глазах превращаясь в бесформенные комки пластика, другие еще долго полыхали, стреляя во все стороны искрами.
Гензель увидел, как глубоко внутри развороченного и чадящего корпуса ворочается что-то скользкое, состоящее из хрящей и влажно блестящих тканей, похожее на человеческий зародыш. Оно дергалось, как птенец, пытающийся выбраться из горящего гнезда. И у него в конце концов это получилось. Комок плоти шлепнулся в лужу из масла, физраствора и крови, полную оплавленных фрагментов, и беспомо