ы, следовательно, ушли из церкви, а принявшие новые обряды. Что восторжествовали носители новых обрядов, старообрядцы объясняли себе наступлением последних времен, когда по всем сказаниям и пророчествам ожидалось падение истинной веры и торжество ее искажения. Это предание и припомнили старообрядцы, и на выводах из него построилось все их тогдашнее «смущенное и смятенное» душевное состояние.
Итак, наступили последние времена. Целый трактат, так называемая «Книга о вере», указывал даже год, а именно 1666, как год великой грозы и несчастья для церкви. Припоминали пророчества Апокалипсиса и рассчитывали, основываясь на этой книге, что если в 1666 г. надо ждать антихриста, то раз в Апокалипсисе стоит, что царство этого врага Божия продлится два с половиной года, то конец миру наступит, значит, в 1669 г. Впечатление от этих выкладок было такое сильное, что во многих местностях тогдашней России с осени 1668 г. люди перестали заниматься обыденными делами своими, забросили поля, не пахали, не сеяли; с 1669 г. бросили избы, собирались под открытым небом, молились, постились, каялись друг другу в грехах, причащались св. дарами, освященными еще до реформы обрядов, и ждали с замиранием сердечным каждой полуночи, так как в полночь, по преданию, раздастся страшный звук трубы архангельской, возвещающей пришествие Сына Божия для последнего суда над миром. Но 1669 г. прошел, не принеся никаких ужасов, все в мире стояло неколебимо и нерушимо. Одни стали тогда говорить, что нечего ждать чувственного антихриста, видимого и осязаемого, нельзя и буквально понимать все сказанное о нем: антихрист придет и воцарится духовно, да он и пришел уже духовно и царствует. Другие победоносно возражали против этого мнения, доказывая, что Св. Писание ясно говорит не о духовном, а именно о чувственном антихристе, и что по воле Божией не исполнился еще финал Его гнева, что возможно еще торжество правой веры: она не может не торжествовать, если переживаемое время далеко от конца вселенной.
Начетчики еще раз пересмотрели все сказания и пророчества и нашли большую ошибку в прежних выкладках. Дело в том, что считали годы от Рождества Христова. Пришествие же антихриста надо отодвинуть на срок всей земной жизни Господа, т. е. на 33 года, и ждать антихриста надо, следовательно, в 1699 г., конца же вселенной — в 1702 г. «О последнем дне и об антихристе не соблазнитеся, — писал после этих новых разъяснений Аввакум, — еще он, последний черт, не бывал. Нынешние бояре комнатные, ближние друзья его, еще возятся яко бесы, путь ему подстилают и имя Христово выгоняют. А как вычистят везде, так еще Илия и Енох, обличители, прежде придут, а потом антихрист, в свое время».
Гонения на старообрядцев, наступившие при Софии, конечно, старообрядства не уничтожили, а напряженности ожидания скорого второго пришествия Спасителя не уменьшили. Отсроченное вычислениями начетчиков, ожидание даже возрастало в силе и в конце концов разразилось страшной эпидемией самосожжений. Люди стали стремиться сгореть, утопиться, уморить себя голодом — только бы уйти из этого мира, обреченного в достояние антихристу. Такая смерть, хотя и самовольная, но имевшая целью спасти душу от когтей антихристовых, приравнивалась проповедниками самосожжения к мученичеству. Ждать светопреставления в миру без того, чтобы как-нибудь нечаянно «не причаститься антихристовым князем», невозможно, так как невозможно, уберечься от ядения и питья с еретиками, «а как сгорел, от всего уже ушел». Все грехи очищает огонь, и при конце вселенныя река огненная потечет через всю землю и поглотит все, святые и апостолы должны будут пройти через этот очистительный поток, а кто вкусит огненную смерть здесь, тот будет избавлен от страшного огня. В писаниях протопопа Аввакума вычитали призыв к самоубийственной огненной смерти, хотя он имел в виду, ободряя единомышленников на смерть в огне, не самоубийство, а те срубы и костры, которые щедро стало уготовлять для последователей старообрядства правительство. «О, братеи и сестры, — возглашали проповедники самоубийственных смертей. — полно вам плутати и попам окуп давати: елицы ести до-брии свое спасение возлюбите и скорым путем с женами и детьми в царствие Божие тецыте. Радейте и не слабейте; великий страдалец Аввакум благословляет и вечную вам память воспевает: тецыте, тецыте да вси огнем сгорите. Приближися семо, старче, с седыми своими власы; приникни, о, невесто, с девическою красотою; воззрите в сию книгу, священную тетрадь: что — мутим мы вас или обманываем? Зрите слог словес и чья рука, знайте: сам сие начертал великий Аввакум, славный страдалец, второй во всем Павел; се сие слово чту, еже святая его рука писала», и проповедник рассказывал дальше, «распалялся», словеса на словеса нанизывая, о близкой кончине мира, о святых мучениках, которые при Деции и Диоклетиане, безбожных римских царях, сами шли на самовольную смерть, предпочитая ее грешной жизни.
Душевное напряжение самосжигателей достигало той крайности, когда люди жаждали увлечь с собой всех, всех спасти и очистить огнем; на своей уверенности в спасительной силе огня основывали они свое право вести в печь хотящих и не хотящих. «Хотел бы я, — говорил, как передает нам современник, один учитель самосожжения, — дабы весь Романов (родной его город) притек на берег Волги с женами бы да с детьми, побро-салися бы в воду и погрязли бы на дно, и чтобы не увлекаться соблазнами мира; а то и еще лучше: взял бы я сам огонь и запалил бы город; как бы весело было, кабы сгорел он из конца в конец со старцами и младенцами, чтоб никто не принял из них антихристовой печати». За Романовым сгорел бы, быть может, другой город, там третий, вся бы Русь святая приняла огненное очищение, а за ней очистилась бы огнем и вся земля от конец и до конец вселенныя.
Это был ревнительный мистический огненный бред, от которого кружилась голова, терялось всякое ощущение действительности, и людей охватывала одна сильная и стремительная мысль — итти в огонь. О смерти в огне говорили даже малые дети. Те, кто не решались сами пойти в огонь, заставляли себя сделать это под страхом казни, вызывая на себя посылку солдат после сознательного совершения какого-нибудь грубого кощунства или святотатства в православном храме. Тогда по Уложению и по закону царевны Софии все равно грозила смерть, и напряженному уму старообрядца казалось лучше самому пойти ей навстречу, а не ждать «скверного» прикосновения к себе слуг антихристовых. С 1666-го по 1690-й г. сгорело таким образом не менее 20 000 человек, причем количество жертв на отдельных гарях доходило до 3 000. Эта эпидемия огненной смерти испугала самих старообрядцев: в среде их учителей поднялись голоса, резко осуждавшие обычай «противозаконных самоубийственных смертей». Наиболее уважаемые в старообрядчестве иноки и учители, собравшись числом до 200, единогласно осудили этот ужас. Добровольные смерти были признаны противными Христову учению, учению апостолов и всех святых. Старец Евфросин составил в 1691 г. сильное «отрази-тельное писание» против самосожженцев, беспощадно осуждавшее ревность проповедников огненной смерти, как неразумное и бесовское наваждение.
Но если замер пароксизм самоубийственных смертей, то не замерло ожидание скорого второго пришествия, не замерло, а скорее возросло в своей силе убеждение в наступлении царства антихристова. Приближался роковой 1699 г. Давно уж в смятенном народе шли толки, что не все-то ладно обстоит в православном царстве Молодой царь явно сдружился с немцами, днюет и ночует в проклятом Кокуе, с немцами табак носом пьет, с немками танцует, стрельцов, что за истинную веру стояли, не любит, завел себе солдат немецких, и вот еще к немцам уехал, и что он там делает, никому не ведомо. Но вот 25 августа 1698 г., ровно за пять дней до нового 1699 г., когда ожидалось появление антихриста, возвратился из-за границы в Москву царь Петр. Не заезжая в Кремль, не поклонившись мощам чудотворцев, не побывав ни у Иверской, ни у гробов родителей в Архангельском соборе, проехал он прямо в Немецкую слободу, часть ночи пропировал у Лефорта, а остальную в солдатской избе у своих преображенцев. На утро, принимая поздравления с приездом, царь собственноручно обрезал несколько пышных боярских бород, а патриарх Адриан накануне осудил брадобритие как смертный грех, грозя брадобрийцам лишением св. тайн и христианского погребения! 1-го сентября, в Новый год, царь не присутствовал на торжественной церемонии в Кремле, не принимал на новолетие патриаршего благословления и не «здравствовал народ»; весь день и добрую часть ночи провел он на пиру у Шеина, и стояло там море разливное; среди гостей шныряли с ужимками и гримасами царские шуты и резали ножницами последние бороды, владельцы которых, не поняв царского намека, не обрились и явились на царский пир во всей старорусской красе. Затем началась суровая расправа со стрельцами, «а стрельцы ведь за веру стояли», приговаривали пораженные всем виденным московские люди. Рассказывали, что царь сам отрубил несколько голов и с казни отправился на пир. Патриарха, который со святыней пришел печаловаться за стрельцов, он прогнал грубыми словами. Да что же это такое?
И вот появляется объяснение: за границу уехал действительно царь, да царь ли оттуда вернулся? Стали рассказывать такую сказку: «Как государь и его ближние люди были за морем и ходил он по немецким землям и был в Стекольном (т. е., в Стокгольме), а в немецкой земле стекольное царство держит девица, и та девица над государем ругалась, ставила его на горячую сковороду и, сняв со сковороды, велела его бросить в темницу. И как та девица была именинница, и в то время князья ея и бояре стали ей говорить: «Пожалуй, государыня, ради такого своего дни выпусти его, государя», и она им сказала: «Подите, посмотрите, — буде он жив валяется, для вашего прошения выпущу». И князи, и бояре, посмотря его, государя, ей сказали: «Томен, государыня!» — и она им сказала: «Коли томен, и вы его выньте!» — и они его, выняв, отпустили. И он пришел к нашим боярам; бояре перекрестились, сделали бочку и в ней набили гвоздья и в тое бочку хотели его положить, и про то увидел стрелец и, прибежав к государю к постели, говорил: «Царь государь, изволь встать и выйти, ничего ты не ведаешь, что над тобой чинится!» и он, государь, встал и вышел, и тот стрелец на постелю лег на его место, и бояре пришли и того стрельца, с постели хватая и положа в тое бочку, бросили в море».