Геноцид и массовые репрессии — страница 43 из 48

«КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ»

То, что в Пекине называют «великой культурной революцией», было задумано в 1965 г. 17 июня 1966 г. агентство Синьхуа сообщило:

«В сентябре 1965 г. на рабочем совещании Центрального Комитета Коммунистической партии Китая председатель Мао подчеркнул необходимость подвергнуть критике реакционные буржуазные идеи».

Эта кампания должна была затронуть все сферы жизни страны. Вот что писал журнал «Хунци» 3 июля 1966 г.:

«Мы должны в первую очередь разоблачать, критиковать и бороться с представителями буржуазии, пробравшимися в партию, в правительство, в армию и во все области культуры».

Историками «культурная революция» справедливо оценивается как прежде всего политический переворот, как борьба за власть в партии и государстве. Но фактом является и то, что «культурная революция» началась формально серией критических кампаний именно в сфере литературы и искусства и глубоко затронула каждого, кто имел к этой сфере хоть малейшее отношение. Культурная жизнь страны была опустошена, культурная политика подвергалась коренному пересмотру.

Китайская творческая интеллигенция вынесла широчайшее по масштабам гонение, творческая деятельность в стране остановилась на годы, писатели умолкли: кого затравили, кого выслали без права на творчество. Издание художественной литературы было прекращено вплоть до 1972 г., выпуск игровых кинофильмов — до 1974 г. Целью было провозглашено создание «новой пролетарской литературы и искусства», которые не должны были иметь ничего общего с литературой и искусством предшествующего периода — «семнадцати лет черной линии».

Программным документом «культурной революции» стал «Протокол совещания по вопросам работы в области литературы и искусства в армии, созванного т. Цзян Цин по поручению т. Линь Бяо». Совещание состоялось в Шанхае со 2 по 20 февраля 1966 г., сам протокол был впервые опубликован 29 мая 1967 г., затем в течение четырех лет его роль была определяющей в культурной политике.

Творческими принципами отвергнутой «черной линии» объявлялись установки: «писать правду», «открыть широкую дорогу реализму», «углубить реализм», «отказ от решающего значения темы», теории «среднего героя», «долой запах пороха», «смешанного духа времени».

Все перечисленные в «Протоколе», теории, установки или крылатые словечки вроде «долой запах пороха» уже подвергались проработке в китайской печати в первой половине 60-х годов. Совсем новым было заявление «Протокола», что хороших произведений литературы и искусства за все семнадцать лет «было немного». Это означало, что помимо уже раскритикованных печатью уклонов, взглядов и произведений отрицаются вообще все достижения китайской культуры в годы развития Китая по пути к социализму.

«В некоторых произведениях извращались исторические факты, вместо правильной линии в них отображалась одна лишь ошибочная линия. В других хотя и имеются положительные герои, но их или изображают нарушителями дисциплины, или же заставляют умереть, искусственно создавая трагическую развязку. В третьих вместо положительных героев преподносятся только средние герои, фактически же отсталые элементы. Образы рабочих, крестьян и солдат уродуются, а враги, вместо того, чтобы разоблачать их классовую природу как эксплуататоров и угнетателей народа, приукрашиваются.

Наконец, есть низкопробные произведения на сугубо любовные сюжеты. Проповедуется, что «любовь» и «смерть» — это-де вечная тема. Все это буржуазный ревизионистский хлам, против которого необходимо вести решительную борьбу».

«Протокол» призвал «покончить со слепой верой в китайскую и зарубежную классическую литературу», «разрушить старое и создавать новое». В качестве достижений в нем утверждались успехи Цзян Цин в ре-волюционизации китайского театра, массовая деятельность непрофессиональных писателей из рабочих, крестьян и солдат, «творческий метод сочетания революционного реализма с революционным романтизмом». Провозглашалась необходимость «перевоспитывать» всех работников литературы и искусства Китая, необходимость «идти в гущу жизни, сливаться с рабочими, крестьянами и солдатами».

Так была отчетливо сформулирована платформа «культурной революции».

«Культурной революции» предшествовала проработочная кампания. Базой для развертывания критики стал Шанхай.

КАЗАРМА — ОБРАЗЕЦДЛЯ ВСЕЙ СТРАНЫ

«Культурную революцию» стали проводить и в армии. Руководил ею сам маршал Линь Бяо, а его газета «Цзефанцзюнь бао» играла при этом первую роль.

Восемнадцатого ноября 1965 г. Линь Бяо объявил «пять пунктов», в которых, между прочим, говорилось:

«Изучать и творчески применять произведения председателя Мао, в особенности делать все, что в наших силах, для их претворения в жизнь. Рассматривать произведения председателя Мао как наивысшие указания во всей деятельности нашей армии.

Руководителей надлежит направлять в низовые подразделения, наладить их деятельность и добиться хорошего стиля руководства.

Смело выдвигать на главные ответственные должности лучших командиров и руководителей».

За этими сдержанными словами скрывалось намерение осуществить ряд важных перестановок в руководстве армией.

Доклад Сяо Хуа, опубликованный 24 января 1966 г., дал первое представление о смысле этих перемен. Заклеймив позором тех военных работников, которые не ставят политику и идеи Мао Цзэ-дуна превыше всего, Сяо Хуа заявил: «Мы должны смело ломать все условности и действительно выдвигать тех командиров и бойцов, которые политически благонадежны».

Речь шла о преодолёнии сопротивления теориям руководящей пекинской группы, о смещении с занимаемых постов «строптивых» офицеров, выступающих против этих теорий, и замене их надежными людьми. Прежде чем атаковать партию, взялись за армию. Чтобы легко сломить это сопротивление, в 1965 г. решено было отменить все воинские звания и знаки различия.

Кто же были эти офицеры, недостаточно благонадежные с точки зрения Линь Бяо и Сяо Хуа? Не те ли военные работники, которые хотели следовать решениям 8 съезда КПК? На этом съезде с речью выступил тогдашний министр обороны маршал Пын Дэ-хуай, уволенный в 1959 г. в отставку и замененный Линь Бяо за то, что не одобрял внутреннюю политику Мао Цзэ-дуна в своей речи на 8 съезде КПК в 1956 г.

Об изучении военного опыта иностранных государств Пын Дэ-хуай сказал:

«…У нас встречаются некоторые товарищи, проявляющие элементы зазнайства и самоуспокоенности в учебе и считающие, что поскольку опыт, накопленный нами, уже достаточен на случай любых возможных неожиданностей как в настоящее время, так и в будущем… поэтому нам якобы не следует изучать положительный опыт других. Такое отношение к учебе является ошибочным…

…даже наш прошлый правильный опыт может оказаться неправильным или не совсем правильным в будущем ввиду изменения обстановки».

Третьего сентября 1966 г., отмечая первую годовщину со дня опубликования статьи Линь Бяо «Да здравствует победа народной войны!», газета подчеркивала:

«Лучшее оружие — это не то или иное смертоносное оружие вроде самолета, пушки, танка или атомной бомбы, но идеи Мао Цзэ-дуна, а самой большой силой в бою является народ, пробужденный и вооруженный идеями Мао Цзэ-дуна, а не мощь какого-либо нового оружия».

Понятно, что многие офицеры, знающие, что такое современное оружие, хорошо осведомленные о серьезности современного положения в мире и о разрушительной силе ядерного оружия, втайне или даже открыто отвергают утверждения Линь Бяо, предпочитая им точку зрения Пын Дэ-хуая.

Шестого июня 1966 г. армейская газета «Цзефанцзюнь бао» предостерегала:

«Если идеология людей, которые держат в руках винтовки, изменится, то эти винтовки будут служить другой цели, другому хозяину. Было бы глупо забывать об этом…»

Итак, «великая пролетарская культурная революция» проводилась в течение нескольких месяцев в армии, чтобы прежде всего была обеспечена «поддержка винтовкой». Но против кого же? Против «ревизионистов», которые «в партии, в правительстве, в армии, во всех культурных организациях плетут нити заговоров».

Чтобы пояснить, как китайские руководители дошли до всего этого, придется набросать хотя бы беглую картину развития борьбы в КПК, ставшей относительно острой с 1957 г. и приведшей в 1966 г. к прямому столкновению между группой Мао Цзэ-дуна, Линь Бяо и их хунвейбинов, с одной стороны, и значительной частью Коммунистической партии Китая — с другой.

В мае 1958 г., выступая на второй сессии 8 съезда КПК, Лю Шао-ци заявил:

«В результате борьбы против правых элементов антикоммунистические, антинародные, антисоциалистические буржуазные правые элементы были окончательно изолированы в массах, и они начали расслаиваться…» И далее: «Мы очистили партию от находившихся в ее рядах правых элементов. Они занимались ревизионистской и другой антисоциалистической и антикоммунистической деятельностью…»

30 марта 1960 г. заместитель премьер-министра Ли Фу-чунь в докладе об экономическом плане на текущий год заявил:

«В партии горстка правых оппортунистов сопротивлялась генеральной линии партии, большому скачку в области производства и движению народных коммун. Они объединялись в группы и занимались подрывной деятельностью с целью расколоть партию, предпринимали ожесточенные атаки изнутри партии против ее большинства».

В сентябре 1962 г. X Пленум Центрального Комитета отмечал, что «борьба между социалистическим путем и капиталистическим путем» будет продолжаться «несколько десятилетий или даже еще больше»; что в классовой борьбе бывают «приливы и отливы и порой она принимает весьма ожесточенный характер»; что она «неизбежно найдет свое отражение внутри партии».

В 1966 г. дело дошло уже до необходимости «бороться и раздавить тех, кто пробрался на руководящие посты, но идет капиталистическим путем». Этого требовало постановление Центрально Комитета от 8 августа, где, кроме того, говорилось:

«Будучи революцией, культурная революция неизбежно встречает сопротивление. Источником этого сопротивления являются главным образом те облеченные властью, которые пролезли в партию и идут по капиталистическому пути… В настоящее время это сопротивление все еще является довольно большим и упорным».

В сентябре 1959 г. Линь Бяо, только что сменив на посту тогдашнего министра обороны маршала Пын Дэ-хуая, написал статью, в которой напомнил, что на второй сессии 8 съезда КПК в мае 1958 г. было отмечено:

«Народно-освободительная армия является защитником, а также строителем социализма»,

«После освобождения всей континентальной части страны, — писал Линь Бяо, — задачи нашей армии изменились: до этого главное место занимали боевые операции, а после — боевая подготовка. От распыленного размещения в деревнях армия перешла на казарменный режим. Сократились возможности непосредственных контактов между армией и народными массами. В то время некоторые товарищи считали, что, поскольку есть разделение труда на экономическое строительство и оборонное строительство и к тому же на армию возложены очень сложные и тяжелые задачи по боевой подготовке армии, мол, необязательно принимать участие в революционной борьбе масс и в государственном экономическом строительстве, необязательно, дескать, принимать участие в «местных» делах. Мы своевременно осудили и решительно исправили такой ошибочный взгляд… Народно-освободительная армия является орудием политической борьбы… А практика массовых движений, практика общественной борьбы как раз и насыщена политикой…» Поэтому, требовал Линь Бяо, армия должна «активно и инициативно участвовать… в массовых движениях».

Здесь необходимо подчеркнуть одно важнейшее обстоятельство: в Китае нет воинской повинности. Солдат — это доброволец, обязующийся служить не менее трех лет, но обычно остающийся в армии, шесть, девять, двенадцать, пятнадцать или даже больше лет.

В Китае всеобщая воинская повинность, бесспорно, неприменима из-за огромной численности населения этой страны.

От китайских офицеров, занимающихся отбором добровольцев, требуют оценивать последних по одному-единственному критерию — безоговорочной преданности «идеям Мао Цзэ-дуна». Значит, в меру применения этого критерия армия превращается в инструмент «группы по делам культурной революции».

«С 1964 г. весь народ в ответ на великий призыв товарища Мао Цзэ-дуна ведет широкую и полную энтузиазма кампанию, суть которой состоит в том, чтобы следовать примеру Народно-освободительной армий…», — писала «Жэньминь жибао» 1 августа 1966 г.

Народу в качестве примера показали целую плеяду героев: Лэй Фэн, Цян Хай, Ван Цзе, Май Сянь-дэ и так далее. Все это были военные.

Рабочим было предложено следовать «образцово организованному» предприятию — нефтяному центру в Дацине, крестьянам — брать пример с производственной сельскохозяйственной бригады в Дачжае. И в том и в другом случае вся работа регламентирована как в армии, трудящиеся живут как солдаты, в силу чего им выплачивают меньшую зарплату, чем на других предприятиях. Об этом газеты пишут почти ежедневно. На заводах и в деревнях, в учреждениях и школах многие соревнуются, стремясь подражать образу жизни, уста-нов ленному в Дацине и в Дачжае. Кадровые или недавно демобилизованные военнослужащие во все больших количествах направляются на заводы и в народные коммуны для «организации труда».

Четвертого января 1965 г. Всекитайское собрание народных представителей утверждает новый состав Государственного совета. Портфели получает ряд военных, в том числе линь Бяо. Министр общественной безопасности генерал Се Фу-чжи становится заместителем премьера. Три других заместителя премьера — маршалы. Пять из восьми недавно созданных машиностроительных министерств также передаются под начало военных.

В состав Постоянного комитета Политбюро, который вопреки Уставу КПК фактически стал ее руководящим органом, входят семь человек, одновременно являющихся членами Военного комитета ЦК КПК, то есть руководящего политоргана армии.

Первого августа 1966 г. смещен со своего поста министр культуры Лу Дин-и. Его заменил генерал Сяо Ван-дун, бывший его заместителем с 1965 г.

Как видим, роль армии не ограничивается ее влиянием в области идеологии. Ей предоставляются руководящие посты, включая самые высокие. Именно такую армию Линь Бяо и стремится прибрать к рукам. В 1959 г. среди военных кадров была проведена жесткая «чистка».

«Главные члены антипартийной группировки, разоблаченные на Лушаньском пленуме партии, злоупотребляя своим важным служебным положением в армии, они всячески стремились ликвидировать безраздельное руководство партии армией, отменить политическую работу, аннулировать задачу армии участвовать в социалистическом строительстве и вести работу среди масс». Им нужна была «ревизионистская» армия, как заявила «Цзефанцзюнь бао» в номере от 1 августа 1966 г.

«В 1960 г. под председательством товарища Линь Бяо созвано расширенное заседание военного комитета ЦК КПК, — говорится в той же статье. — Это совещание еще радикальнее покончило с влиянием буржуазной военной линии. Третье крупное сражение имело место совсем недавно. Разоблаченные в этой борьбе представители буржуазии, пробравшиеся на важные посты в армии, — это важные участники антипартийной, антисоциалистической, контрреволюционной группировки, раскрытой нашей партией в последнее время. Они выступают против Центрального Комитета партии, против идей Мао Цзэ-дуна и двурушнически отнеслись к указанию товарища Линь Бяо о выдвижении политики на первое место. На словах они кричали, что политика — командная сила, а на деле ставили на первое место военное дело, технику и профессионализм».

После этих трех последовательных «чисток», позволивших назначить на командные должности «благонадежные элементы», Мао Цзэ-дун и Линь Бяо считают, что в их руках идеальный инструмент, которым можно «изменить духовный облик трудящихся».

Первого августа 1966 г. газета «Цзефанцзюнь бао» опубликовала один из самых важных в этом смысле материалов:

«Наш великий вождь председатель Мао недавно дал чрезвычайно важное указание о строительстве нашей армии.

Председатель Мао говорит: «Народно-освободительная армия должна быть великой школой. В этой школе овладевают политикой, военным делом и культурой, и в то же время занимаются сельским хозяйством, организуют средние и мелкие промышленные предприятия, призванные выпускать некоторые виды продукции, предназначенной для удовлетворения собственных нужд, а также производить эквивалентный обмен с государством. Эта школа ведет работу среди масс и принимает участие в движении за социалистическое воспитание на заводах и фабриках и в деревне… Она в любое время принимает участие в такой борьбе, как критика буржуазии, культурная революция… Отдельная воинская часть может взять на себя по совместительству одну или две, но не все одновременно, из следующих трех задач: сельское хозяйство, промышленность и работа среди масс».

Председатель Мао указал: «Таким образом, многомиллионная армия будет играть огромную роль».

Этот текст и в самом деле «чрезвычайно важен», а посему заслуживает внимания.

Указания Мао предусматривают, чтобы армия, эта чисто военная сила, стала одновременно и автономной экономической силой, чтобы у нее были свои заводы, фабрики и фермы, которыми она сама будет руководить, пользуясь при этом правом продавать соответствующую продукцию государству и самостоятельно распоряжаться полученной прибылью. Участие солдат в труде, в строительстве социализма на их родине — вполне нормальное явление, особенно в такой стране, как Китай, который вынужден прилагать величайшие усилия для создания современной экономики. Но наделять армию в целом какими-то особыми экономическими полномочиями — значит в известном смысле создать государство в государстве.

Но и этого мало: будучи военной и экономической силой, армия становится вдобавок еще и политической организацией, призванной непосредственно вмешиваться в политическую жизнь страны, причем не в целях самовоспитания, а для воспитания других — рабочих и крестьян. Кроме того, там уточняется, что некоторые соединения будут работать на заводах, фабриках и в деревне, а другим предстоит специализироваться в области политической работы среди масс.

Первого августа 1966 г., «Жэньминь жибао» выступает со следующим призывом:

«Освободительная армия является наилучшей великой школой овладения идеями Мао Цзэ-дуна. Все заводы и фабрики, сельские народные коммуны, учебные заведения, магазины и предприятия бытового обслуживания, партийно-правительственные учреждения нашей страны должны брать пример с Народно-освободительной армии, стать великими школами идей Мао Цзэ-дуна».

Назначение Линь Бяо на пост, который, по существу, делает его преемником Мао Цзэ-дуна, говорит о том, что тенденция превратить армию в самую главную, самую «передовую» часть народа восторжествовала. Это и есть победа «военного коммунизма», победа «военной линии» Мао Цзэ-дуна.

Двадцать первого августа 1966 г. агентство Синьхуа сообщило, что в ответ на призыв Линь Бяо «…большая группа командиров из Гуанчжоу, Пекина, Цзинани, Ланьчжоу, Чжэнчжоу, Уханя и других китайских городов пошла в массы, чтобы пропагандировать идеи Мао Цзэ-дуна. Они обязались изучать произведения председателя Мао и распространять его идеи в течение всей своей жизни, чтобы 700 миллионов китайцев глубоко усвоили великие идеи Мао Цзэ-дуна».

Другие подробности о роли, которую сыграли военные в 1965 г., были опубликованы 17 октября 1966 г. в «Пекин энформасьон»:

«В течение истекшего года в соответствии с указаниями председателя Мао командиры и солдаты ходили в массы, чтобы распространить идеи Мао Цзэ-дуна; они побывали на шахтах, на промышленных предприятиях и в народных коммунах, где участвовали в движении по социалистическому воспитанию; они отправлялись в места, где классовая борьба была особенно ожесточенной; они находились там в порядке «политической закалки» и занимались разнообразной деятельностью».

Семнадцатого октября 1966 г. агентство Синьхуа, снова напомнив об «указаниях товарища Линь Бяо относительно необходимости начать новый этап массового движения за изучение и творческое применение произведений Мао Цзэ-дуна», сообщило:

«Партийные комитеты военных округов в Шэньяне, Пекине, Цзинани, Нанкине, Гуанчжоу и Ухане приняли энергичные меры, чтобы быстро довести эти указания до подразделений и полностью претворить их в жизнь». В некоторых районах офицеры и солдаты «уже покинули казармы, аэродромы, посты на границах или на побережье», чтобы практически осуществлять эти указания среди народа.

Руководство КПК все еще находилось в плену «военного коммунизма», который помог ему захватить власть.

Мао Цзэ-дун и его сторонники в Коммунистической партии Китая видели все того же, прежнего врага, который будто бы появляется вновь и вновь и с которым необходимо бороться. А если он не появляется, что ж, тогда его «воссоздают». Коль скоро буржуазия устранена. значит теперь уже «ревизионисты» хотят «реставрировать капитализм».

«Борьба… по необходимости будет продолжаться долго», — гласило «Постановление из 16 пунктов» о развертывании «культурной революции», принятое Центральным Комитетом КПК в августе 1966 г. Она будет продолжаться «из поколения в поколение», писала «Жэньминь жибао».

«КРАСНАЯ ОХРАНА»

В один из майских дней 1966 г. семь аспирантов философского факультета Пекинского университета в кинозале студенческого городка вывесили дацзыбао — прокламацию, написанную от руки крупными иероглифами. В прокламации ректор университета Лу Пин был объявлен «антипартийным черным бандитом».

Текст прокламации появился в газете «Жэньминь жибао». Вся пресса КНР открыла шумную кампанию подстрекательства учащихся страны к аналогичным действиям. Дацзыбао (в университете их количество достигло 100 тысяч) появились на улицах столицы, крупных городов Китая. Загремели гонги и барабаны. В обыденный лексикон втиснулись понятия: «черная банда», «собачьи головы», «современный ревизионизм» и т. д.

В календарь «великой пролетарской культурной революции» день 18 августа 1966 г. вошел как день рождения «красной охраны». Выход Мао Цзэ-дуна на трибуну площади Тяньаньмынь был обставлен, словно явление Будды. Не сказав ни единого слова неистовствующему морю «революционных учащихся», он долго позировал перед кинокамерами. Затем несколько подростков поднялись на трибуну и вручили Мао Цзэ-дуну красную повязку с иероглифами «хунвейбин» («красный охранник»). Он надел ее и выбросил руку вверх.

«Группа хунвейбинов, — писало агентство Синьхуа, — в восторге воскликнула: «Председатель Мао надел нашу красную повязку! Он утвердил создание нашей красной охраны!»

В действительности первые отряды «красной охраны» сформировались несколько раньше. Прокламации, расклеенные на улицах Пекина, свидетельствуют, что еще 1 августа Мао Цзэ-дун в письме к учащимся пекинской средней школы при институте «Цинхуа» поощрял их на «ниспровержение реакционеров и ревизионистов». Но его появление к «революционным учащимся» 18 августа как бы окончательно санкционировало создание «красной охраны».

18 августа площадь Тяньаньмынь, по определению агентства Синьхуа, «напоминала море красных знамен». Когда митинг окончился, это «море» разлилось по городским улицам.

С этого дня Пекин стал походить на город, куда съехались сотни тысяч молодых людей.

По улицам стали водить людей с шутовскими колпаками на голове и черными табличками «бандит», «контрреволюционер», «преступник», первое время это были преподаватели школ и вузов. Под неистовые вопли хунвейбины ставили их на колени и били головой о землю. Это называлось «коу тоу» («поклон раскаяния»). Вот как описал все это китайский школьник:

«Я несчастный ученик средней школы. В этом году мне исполнилось 18 лет. В «дни избиений» отряд хунвейбинов ворвался в нам в дом. Хунвейбины, подстрекаемые соседями, устроили у нас обыск, перевернули все вверх дном. Затем они вызвали мою мать с работы. Когда она пришла домой, устроили ей незаконный допрос и, как фашисты, избили. (Это я перенес тяжелее всего. Они действовали, как стая диких зверей. Каждый из них был вооружен ремнем. Они били мою мать ремнями, и каждый удар, как игла, вонзался в мое сердце). Они заставили мою мать встать на колени на два кирпича, поставленных стоймя, и били ее больше часа. В результате моя мать потеряла человеческий облик.

Затем хунвейбины погрузили на грузовик и увезли почти все вещи из нашего дома. На чем же нам спать, на чем сидеть, как жить? Но разве им есть дело до того, будешь ли ты жить или умрешь! Вечером мой отец вернулся из учреждения. Увидев все это, он внешне ничем не вызывал своих чувств. Вероятно, желая тем самым успокоить мать, меня и брата. Он только прикрепил на стене по бокам от портрета председателя Мао два изречения Мао Цзэ-дуна. Затем расспросил нас о случившемся.

Однако в тот же день вечером наши соседи (все они хунвейбины) снова набросились на моих родителей. Они грозили им смертью. Хотели той же ночью устроить «собрание борьбы». И только когда моя мать встала перед ними на колени, а отец долго молил, они согласились перенести эту «борьбу» на завтра. В ту же ночь из соседнего двора донеслись крики, свидетельствующие еще об одном избиении.

В «период избиений» каждый день убивали десятки, а то и сотни людей. Трупы перевозили автомашинами. Некоторые были убиты, иные сами покончили с собой. Тем же, кто был избит до полусмерти, больницы не решались оказывать помощь и в лучшем случае проводили освидетельствование. В то время считалось: если забили до смерти плохого человека, то так ему и надо, а если забили до смерти хорошего человека, то это лишь недоразумение. И вот в таких чрезвычайных обстоятельствах мои несчастные родители, написав завещание «лучше умереть от своей руки, чем от рук хунвейбинов», решили покончить с собой.

Обманом выпроводив меня с братом из дому, мои несчастные родители решили умереть, прикоснувшись к электрическим проводам! Однако из-за того, что напряжение было не слишком большим, моя мать не умерла. Тогда она вскрыла себе вены на руке и перерезала вены на шее. Увидев это, хунвейбины стали ругаться и смеяться. Моей матери опять не удалось покончить с собой. Но, потеряв слишком много крови, она впала в забытье. Я видел, как мои родители лежали на кровати, они были в крови, и одеяла пропитались их кровью.

Прошло очень много времени, прежде чем хунвейбины отправили, наконец, мою мать в больницу, чтобы там зашили ей раны. А когда раны были зашиты, они заставили моего брата немедленно отнести ее домой. Дома один из полицейских сказал мне: «Твою мать отправили в больницу не для того, чтобы спасти ей жизнь, а для того, чтобы иметь рот, способный говорить, и чтобы мы могли разобраться».

Меня хунвейбины отправили в школьную тюрьму. В то время в ней уже забили до смерти больше десяти человек! Когда я хотел вернуться домой, они стали угрожать мне и говорить, что я стою на реакционной платформе! Моя несчастная мать все время плачет и страдает, комнаты, в которых мы жили, опечатаны хунвейбинами. Когда хунвейбины узнали, что я вернулся домой, они стали опять орать и ругаться. Потом решили отправить меня, как и некоторых других учащихся нашей школы, в деревню на трудовое воспитание.

Как они относились к нам! Хуже, чем к собакам. Они били нас, когда хотели. Помимо того, что мы каждый день по восемь часов работали под их надзором, они заставляли нас работать еще и еще. По ночам мы не могли спокойно спать, потому что в любой момент тебя могли поднять и выгнать в темноту, во двор, а там заставить «делать упражнения» или трудиться. Душевные страдания и физические муки постепенно подорвали мои силы, но все-таки я все вынес!

Я не мог спокойно думать о трагической судьбе моих родителей. Мой доведенный до самоубийства отец был объявлен «контрреволюционером», а мою несчастную мать хотели либо понизить по службе, либо отправить в деревню. У меня больше нет сил терпеть все это! Я не могу не обратиться к богу с вопросом: «За какие грехи мы попали в такое положение? Почему так трагична судьба моих родителей? Почему эти хунвейбины, которые принесли нам столько горя, пользуются защитой закона, а мы ее лишены? Почему в ходе этого движения меня едва не убили? Почему все это?!

И сейчас у хунвейбинов нет никаких материалов, подтверждающих, что мои родители контрреволюционеры, что они кончали жизнь самоубийством, чувствуя якобы за собой вину. Почему же все так происходит? В ходе движения было убито столько людей, что эти цифры поражают, но что значат цифры в сравнении с 700 миллионами людей? Ведь китайцев слишком много! Пусть умрут сотни, тысячи, десятки тысяч… Ничего не случиться.

Чем больше я думаю о своем будущем, тем более безнадежным кажется оно мне, и я спрашиваю себя: есть ли вообще будущее у таких, как я, молодых людей, выросших в новом обществе? Передо мною тупик. Умереть? Нет! Я еще молод! Я хочу жить! Мне всего восемнадцать».

Правящая группировка звала всех «бунтарей» причаститься к «революционному делу» в столице. Началось невиданное паломничество в Пекин за опытом столичных хунвейбинов. В терминологии «культурной революции» это называлось «революционной смычкой».

О том, сколько значительным было число этих экскурсантов, свидетельствует, например, специальное уведомление ЦК КПК и горсовета КНР от 5 сентября 1966 г., расклеенное на улицах города. Там, в частности, указывалось, что в Пекин для участия в «революционной смычке» могут ехать абсолютно все учащиеся высших учебных заведений страны. Для приезда была установлена норма — один человек на пятьдесят студентов. Что касается учащихся средних школ, то они «ввиду того, что их общее количество очень велико», должны были посылать по одному представителю от каждых десяти тысяч. Преподаватели, служащие и рабочие имеют право посылать одного человека на каждую сотню выехавших в Пекин учеников.

Беспорядочный вихрь хунвейбинов внес сумятицу в напряженный ритм жизни больших и малых городов.

Хунвейбины и цзаофани объединены в батальоны, роты, взводы, звенья. Они имеются в провинциях, городах, университетах, школах. С самого первого дня было заявлено, что «красные бунтари» должны стать резервом Народно-освободительной армии.

День «красного охранника» разбит на две части. Первая — так называемая учеба. Точнее, это неоднократно возобновляемая зубрежка цитат Мао плюс многочасовой рейд по центральным улицам, площадям, бульварам, где уже с рассвета вывешены свежие дацзыбао. Сидя на корточках, стоя в толпе, лежа на тротуаре, хунвейбины старательно переписывают с них все подряд в свои толстые тетради и блокноты. Это главный капитал, который юные «миссионеры маонизма» должны унести на периферию и с его помощью склонять к исповеданию той же «религии» полуграмотную, а то и вовсе неграмотную массу в деревне.

Вторая половина «рабочего дня» хунвейбина, как правило, начинается двухчасовой военной подготовкой.

Агентство Синьхуа сообщало: «Каждый день хунвейбины проходят военное обучение, отрабатывая штыковой бой, стрельбу по мишеням, метание гранаты и другие основные упражнения». Как сообщала печать, для организации военной подготовки «красных охранников» было выделено свыше 100 тысяч советников из числа военнослужащих.

Ни днем, ни ночью не смыкают глаз города, оккупированные шумным воинством. «Красные охранники» уже не прочь попросить и оружие. Но пока сам премьер увещевает пылких революционеров: «Вы правильно говорите, что вы резерв нашей Народно-освободительной армии. В вашей среде раздаются голоса, чтобы дать вам оружие. Мы не можем этого сделать».

В Пекине вывешены дацзыбао с текстом «приказа №76 военного комитета ЦК КПК» об участии армии в «культурной революции». Командирам и солдатам приказано поддержать действия хунвейбинов и цзаофаней. Согласно этому приказу армейские части могут самостоятельно производить аресты, обыски и подвергать людей физическим наказаниям.

Юнцы с красными повязками разрушили множество ценнейших памятников культуры — древних скульптур, древних архитектурных сооружений, созданных гением народа.

В древней столице Тибета — Лхасе хунвейбины разрушили и разграбили бесценные сокровища храмов, в том числе уничтожили и растащили по кускам статую тибетского «Бога бесконечного милосердия». Это одна из самых знаменитых скульптур Востока — фигура с одиннадцатью головами и тысячью рук, в ладонь каждой руки был вложен глаз Будды. Согласно легенде глина для этой скульптуры была собрана в разных местах Индии и смешана с водой Ганга. Поколения паломников покрыли эту статую листами узорного золота…

Разрушена могила крупнейшего китайского художника Ци Бай-ши, снесен бюст Пушкина в Шанхае, загажены уникальные галереи императорского дворца в Пекине.

Впрочем, хунвейбины не просто разоряют исторические и художественные ценности, принадлежавшие народу. Их руками сознательно уничтожают культуру те, кому она мешает. При этом группа Мао Цзэ-дуна не останавливается только на разрушении памятников культуры. Инакомыслящие должны быть унижены и подавлены.

Одним из первых в черных списках «великой пролетарской культурной революции» был ректор, секретарь парткома Пекинского университета Лу Пин, которого ныне в Китае именуют не иначе, как «черным бандитом, контрреволюционером, агентом советских ревизионистов». Его преступления состоят в том, что он придерживался принципов обучения принятых в СССР. В том, что студенты философского факультета изучали философию, исторического — историю, физического - физику вместо того, чтобы заниматься лишь зубрежкой цитат Мао Цзэ-дуна. Добавим к этому, что, помимо ректора, в черном списке оказалось несколько десятков профессоров и преподавателей Пекинского университета и что подобной участи не избежало почти ни одно высшее учебное заведение КНР.

В конце июня 1966 г. «Чжунго цинняньбао» в передовице «Ученики могут помочь революционизации учителей» давалась следующая установка школьникам: «В рядах учителей имеется часть пролетарских, революционных, смелых элементов. У большинства учителей пролетарское мировоззрение еще не окончательно заменило буржуазное. Имеется еще и группка, нечисти, настроенной против партии, против социализма, против идей Мао Цзэ-дуна. Мы должны под руководством партии, опираясь на левые элементы, имеющиеся среди учителей, в процессе упорной работы постепенно сплотить большинство учителей до конца обнажать, до конца критиковать, до конца уничтожать всю нечисть».

Последние годы в Китае велась массовая пропаганда новых «героев» китайской молодежи, в основном из числа бойцов Народно-освободительной армии.

Лично Мао Цзэ-дун в 1963 г. отдал команду «учиться у Лэй Фэна», который после своей гибели оставил дневник, исписанный цитатами из его произведений.

Дневник издан с предисловием Мао цзэ-дуна: «Учитесь у товарища Лэй Фэна. Мао цзэ-дун», и Линь Бяо: «Вся молодежь должна учиться у товарища Лэй Фэна быть верным солдатом председателя Мао. Линь Бяо».

Вот отрывок из дневника Лэй Фэна:

«1959 г.

Председатель Мао — это мой отец.

Идеи председателя Мао как солнце!»

«1959 г. Октябрь.

Вчера я слушал товарища, который вернулся с большого митинга в Пекине. Он рассказывал, что председатель Мао встречался с ними… В эти минуты мое сердце билось так, что готово было выскочить из груди. Я думаю, что однажды я тоже, как и он, увижу Мао, о котором думаю день и ночь… О, вчера вечером я заснул и во сне увидел председателя Мао».

«1960 г. 8 января.

Я обязательно должен стать хорошим солдатом эпохи Мао Цзэ-дуна».

«1960 г. 21 ноября

… Необходимо добросовестно изучать труды председателя Мао, слушать председателя Мао… Руководствоваться в делах указаниями председателя Мао, только тогда можно стать хорошим солдатом председателя Мао».

«1960 г. 18 декабря.

Каждое слово председателя Мао, каждый иероглиф Мао прибавляют мне безграничные силы и глубоко учат меня».

«1961 г. 22 февраля.

… Когда я погрузился в сон, я увидел во сне председателя Мао… Я действительно стану хорошим солдатом председателя Мао».

В дневниках других героев та же фанатичная преданность Мао Цзэ-дуну, клятвы громить всех, кто выступает против председателя Мао.

Раньше у китайской молодежи были другие любимые герои. Теперь в музеях целые стенды посвящены «новым» героям.

Эти герои совершали подвиги и умирали уже и с именем Мао Цзэ-дуна на устах.

…От неосторожного обращения с миной погиб солдат Ван Цзе. Пресса возвела его в ранг героя. Газета «Чжунго цинняньбао», орган ЦК КСМК, писала: «Ван Цзе — герой, взращенный на идеях Мао Цзэ-дуна. Моральные качества Ван Цзе являются концентрирован-ним выражением революционного духовного облика широких масс молодежи нашей страны. Такой образец, подобно Лэй Фэну, является духовной атомной бомбой, этот пример, безусловно вызовет мощный отклик среди молодежи страны».

Группа Мао Цзэ-дуна, Главпур НОАК обратились к китайской молодежи с призывами: «Учиться революционному духу Ван Цзе, не бояться трудностей, не бояться смерти!»

В «дневнике» Ван Цзе — сплошные цитаты из Мао Цзэ-дуна и собственные «сочинения». Вот одно из них: «В настоящее время империализм, реакционеры всех стран и современные ревизионисты организовали большой антикитайский хор. Я, революционный боец с винтовкой в руках, приложу все усилия для боевой подготовки, буду в любое время готов разгромить все новые происки врага».

В мае 1965 г. он сделал другую запись: «Сегодня в 10 часов утра успешно испытана вторая атомная бомба нашей страны, это еще одна важная победа нашей науки, это еще одна победа под руководством партии и председателя Мао Цзэ-дуна, еще один тяжелый удар по империализму и ревизионизму».

Среди студентов-иностранцев, которым правительство КНР предложило покинуть Китай, был 23-летний студент Дашдава из Монголии, обучавшийся на последнем курсе Шанхайского текстильного училища. Местные революционные учащиеся устроили ему весьма своеобразные проводы.

2 октября 1966 г. Группа подростков с красными повязками среди бела дня забросала монгольского студента камнями, в результате чего Дашдава был вынужден потребовать защиту в полицейского, наблюдавшего за этой сценой с полным безразличием.

3 октября. Решив, что поскольку до отъезда остались считанные дни, а появляться на улице небезопасно, Дашдава остался в общежитии. В тот момент, когда он сидел у себя и слушал пластинки, дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвались несколько парней. С некоторыми их них Дашдава был знаком, еще недавно встречался в студенческих аудиториях. Но сейчас они кричали, словно впервые его видели: «Кто такой?», «Как смеешь слушать контрреволюционную музыку?»

Вести диспут об эстетике было бессмысленно, и Дашдава попытался ответить непрошенным оппонентам их же излюбленной формулой. «Эта музыка болгарская, — сказал он. — Болгария — социалистическая страна, значит, музыка не контрреволюционная». Его слова вызвали еще больший гнев. «Это ревизионистская музыка! Запрещаем ее слушать!»

Впрочем, самые серьезные испытания были впереди.

5 октября. Вынужденный выйти в город для выполнения формальностей в связи с отъездом, Дашдава вечером возвращался в свое училище. На улице Янаньсилу, метрах в 500 от училища, он остановился при виде большой толпы хунвейбинов, окруживших седую женщину и заставлявших ее кланяться так, чтобы лбом касаться земли. «Мы с тебя собьем буржуазную спесь!» — кричали они модный в «культурной революции» лозунг. Вдруг кто-то из подростков увидел остроносые ботинки Дашдава. Последовал приказ: «Разувайся!» Вероятно, благоразумнее всего было бы разуться и идти в общежитие босиком, как это приходилось уже делать некоторым иностранным студентам, обучающимся в КНР.

Однако Дашдава отказался выполнять это требование. Тогда вся толпа, оставив женщину, переключилась на него. Ему стали выкручивать руки, рвать одежду, волосы. Дашдава отбивался как мог. Его свалили на землю и хотели убить. Но тут среди хунвейбинов возникли разногласия. Одни были готовы линчевать «враждебного элемента» на месте, другие сочли более целесообразным отвести ее в полицию. И только в полиции Дашдава стало страшно. Если Хунвейбины могли принять его за какого-нибудь китайского эмигранта, который вернулся на родную землю, не продумав предварительно свой туалет, то полицейские прекрасно знали, что перед ними иностранный гражданин.

Но перед монгольским студентом не подумали извиниться. Ему устроили многочасовой допрос, шантажировали: «Ты долго дома не увидишь, останешься здесь, в тюрьме, будем тебя судить». За что?» Ну, например, за то, что ты… избил восемь хунвейбинов, — сказал ему полицейский не моргнув глазом. — Это очень серьезное преступление — избить восемь человек…» Наконец, его принудили подписать протокол допроса, содержавший, в частности, «признание», что он, Дашдава, «нанес троим хунвейбинам удары рукой и пяти хунвейбинам — ногой». Лишь шестого утром измученный и избитый Дашдава вернулся в общежитие.

Прощаясь на вокзале у поезда «Пекин — Улан-Батор», он сказал:

«Напишите все как было, но не раньше, чем я пересеку китайско-монгольскую границу».

(Г. Елисеев, А. Крушинский, В. Милютенко Кричащие батальоны. М. 1967)

Новое обострение борьбы в руководстве КПК произошло в 1961–1962 гг.

Как бы то ни было, но имелись все основания для того, чтобы 1966–1967 годы стали годами «реванша»: авторов политики «урегулирования» сразу же обвинили в том, что они «буржуазные академические авторитеты», что они «противятся идеям Мао Цзэ-дуна» и хотят «реставрировать в Китае капитализм», — одним словом, что они «ревизионисты».

Сунь Е-фан, директор Института экономики Академии наук КНР, арестованный в конце 1966 г., «в течение длительного времени распространял большое количество нелепостей, заимствованных у современных ревизионистов Советского Союза», — писал в начале ноября 1966 г. журнал «Хунци».

«В течение трех лет стихийных бедствий Сунь Е-фан действовал заодно с внутренними и внешними классовыми врагами, свирепо атаковавшими партию и социализм, и выдвинул насквозь ревизионистскую экономическую программу, тщетно надеясь добиться реставрации капитализма в Китае… Он цинично заявил, что его взгляды «согласуются» со взглядами ревизионистского советского экономиста Либермана».

Роспуск в конце декабря 1966 г. Всекитайской федерации профсоюзов, арест 3 января 1967 г. Во И-бо, руководившего планированием в Китае, обвинение в «экономизме», выдвинутое в начале 1967 г. против тех, кто «увеличивает заработную плату и продажу товаров широкого потребления», кто «применяет засахаренные снаряды, то есть разговорами о благосостоянии обманывает массы», — все это показывает, каков характер разногласий.

Статья «Да здравствует мятежный революционный дух пролетариата!», написана хунвейбинами пекинского университета «Цинхуа» и опубликована в журнале «Хунци» 10 ноября.

Вот что можно было прочитать в этом центральном органе КПК:

«Тысячи и тысячи положений марксизма в конце концов сводятся к одному: «Бунт — дело правое». В этом сама душа идей Мао Цзэ-дуна. Основным и самым драгоценным качеством революционных пролетариев является отвага. Они должны смело думать, говорить и действовать, чтобы преодолеть все преграды и завершить революцию. В этом и заключается основа партийного духа пролетариата. Уклоняться от бунта — значит попросту погрязнуть в ревизионизме.

Вот уже семнадцать лет, как наше образование находится под влиянием ревизионизма. Если мы не восстанем против этого сейчас, то когда же еще?

Кое-кто из тех, кто открыто противился нашему бунту, теперь прикидываются робкими и сдержанными. Они желчно причитают, что мы слишком пристрастны, слишком дерзки, слишком грубы и заходим слишком далеко. Все это сплошная глупость. Если вы против нас, скажите об этом прямо. Зачем бояться?

Но поскольку мы полны решимости бунтовать, то вам ничто не поможет. Мы, конечно же, не боимся запаха порохового дыма. Разглагольствования о «человечности» и «беспристрастии» не дают ровным счетом ничего, и с ними надо покончить.

Вы говорить, что мы пристрастны. Но какой же вид беспристрастности устроил бы вас? Уж не та ли эклектическая беспристрастность, когда две точки зрения сливаются в одну?

Вы полагаете, что мы чрезмерно дерзки. Но как раз такими мы и хотим быть. Председатель Мао говорит: «Тех, кто занимает высокие посты, следует ценить дороже, чем пыль». Мы намерены нанести удар не только по реакционерам нашего университета, но и по реакционерам всего мира. Преобразование мира — вот задача революционера. Как же нам в таком случае не быть дерзкими?

Вы говорите, что мы грубы и жестоки. Но именно такими мы и хотим быть. Как можем мы быть мягкими и покладистыми в отношении ревизионизма или проявлять к нему какую-то особенную умеренность? Проявлять умеренность к врагу — значит быть жестоким к революции.

Вы утверждаете, что мы заходим слишком далеко. Откровенно говоря, ваш совет «не заходить слишком далеко» выражает всего лишь реформистскую концепцию о «мирном переходе». Что ж, мы собьем вас с ног и не дадим подняться».

Далее хунвейбины из университета «Цинхуа» заявляют, что намерены «перевернуть старый мир вверх тормашками, разнести его в щепки, создать хаос, сплошную неразбериху. И чем больше эта неразбериха, тем лучше… Мы хотим довести наш мятеж до конца, вызвать грандиозное восстание пролетариата и сотворить новый, пролетарский мир».

Стало также известно, что «первой обязанностью хунвейбинов является сформирование боевой армии, готовой защищать и охранять председателя Мао» и окончательно устранить «лиц, которые все еще находятся у власти в партии, но идут по капиталистическому пути».

Новый первый секретарь Пекинского комитета КПК Ли Сюэ-фэн, 3 июня сменивший на этом посту Пын Чжэ-ня, в середине октября в свою очередь подвергся резким нападкам, как, впрочем, и весь новый горком, членов которого стали называть «черными бандитами», плетущими коварные интриги» против Мао Цзэ-Дуна и «группы по делам культурной революции Центрального Комитета», руководимой Чэнь Бо-да, членом постоянного комитета Политбюро, и Цзян Цин, супругой Мао Цзэ-дуна.

Ван Куан, заведующий отделом пропаганды Центрально-Южного бюро ЦК (провинции Гуандун, Гуаней, Хубэй, Хуанань и Хэнань) и второй секретарь партийного комитета провинции Гуандун, были отстранены от должности «как ревизионисты, сторонники буржуазной линии и враги идей Мао Цзэ-дуна… сообщники Чжой Яна, противники большого скачка и народных коммун».

Популяризацию цитат из произведений председателя Мао в газетах, плакатах и по радио Ван Куан назвал «прагматической и упрощенной вульгаризацией».

Северо-Западное и Юго-Западное бюро Центрального Комитета, а также секретари партийных комитетов провинций Хубэй, Хунань, Шаньдун, Шэнси, Анхой, Гуйчжоу и так далее примкнули к организациям и руководителям, выступающим против «идей Мао Цзэ-дуна», то есть к «антипартийным элементам».

Появились плакаты с требованием «сжечь живьем» Ван Энь-мао, первого секретаря комитета КПК Синцзян-Уйгурского автономного района, и «разбомбить» этот комитет за подстрекательство масс к дурному обращению с хунвейбинами.

Снова несколько китайских писателей, в частности Ша Тин и Вань Юань-чжэнь, были внесены в «черные списки». Хэ Лун, член Политбюро ЦК КПК, Тань Чжэнь-линь, член Политбюро, секретарь ЦК КПК и заместитель премьера Государственного совета, Во И-бо, кандидат в члены Политбюро, заместитель премьера Государственного совета и председатель Комитета по народному хозяйству, Чэнь Чжэн-жэнь, один из министров машиностроительной промышленности, Чжао Хуа-минь, заместитель министра торговли, — все они подверглись нападкам или были арестованы; Хэ Чан-гун, заместитель министра геологии, был снят с поста за то, что, как говорили, якобы «сообщил советским геологам о недавних открытиях их китайских коллег». Заодно его обвинили в «пацифизме». Хэ — ветеран Великого похода; в двадцать четыре года он командовал полком и в бою лишился ноги. Лю Синь-цюань, заместитель министра иностранных дел, был также снят с работы.

В конце октября восемь из шестнадцати заместителей председателя Государственного совета, в том числе Лу Дин-и и Ло Жуй-цин, подверглись нападкам хунвейбинов. Около двадцати министров и заместителей министров и четырнадцать министерств в целом были объявлены противниками «культурной революции».

В кругу руководящей пекинской группы царила атмосфера неустойчивости. С одинаковой быстротой одно за другим следовали выдвижения и смещения. Самой сенсационной оказалась судьба Тао Чжу, которого вдруг, ни с того ни с сего, причислили к «черной банде» и тут же убрали. Сяо Хуа, начальник Главного политического управления армии, считавшийся одним из ближайших людей Линь Бяо, внезапно подвергся нападкам со стороны Чэнь бо-да и Цзян Цин, после чего на его защиту неожиданно встал Чжоу Энь-лай. Тан Пин-чжу, назначенный 13 января 1967 г. главным редактором «Жэньминь жиабо», заведующим отделом пропаганды Центрального Комитета (вместо Тао Чжу) и членом Военного комитета «культурной революции», через четыре дня, как утверждалось в широковещательных плакатах, оказался «ревизионистским буржуазным элементом».

Множились аресты. Начиная с 16 января в Пекине стали появляться плакаты, иллюстрированные фотографиями арестованных руководителей, которые присутствовали на митингах, где против них выдвигались обвинения. Под солидной охраной хунвейбинов и солдат, низко опустив головы, они стояли перед своими обвинителями на коленях. Так во время аграрной реформы обходились с крупными помещиками-феодалами.

На фотографиях, расклеенных в столице, люди узнавали Пын Чжэня, мэра Пекина и члена Политбюро; Линь Фэна, заместителя председателя Всекитайского собрания народных представителей; генерала Ло Жуй-цина, начальника генерального штаба армии; Лу Дин-и, кандидата в члены политбюро, заведующего отделом пропаганды Центрального Комитета, министра культуры; Линь Мо-ханя, заместителя министра; У Лэн-си, главного редактора «Жэньминь жиабо» и генерального директора агентства Синьхуа; Чжоу Яна, заместителя заведующего отделом пропаганды; историка У Ханя и г-жу Фань Цзинь — заместителей мэра Пекина; Лу Пина, ректора Пекинского университета; Ян Шан-куня, кандидата в члены секретариата Центрального Комитета, и т. д. и т. п.

Во второй половине дня 20 января появились плакаты с сообщением о самоубийстве арестованных Во И-бо (кандидат в члены Политбюро и председатель экономической комиссии Государственного совета КНР) и Ло Жуй-цина (секретарь ЦК и начальник Генерального штаба). Согласно тем же сообщениям, генеральный секретарь КПК Дэн Сяо-пин и Ян Сюфэн, председатель Верховного народного суда, пытались покончить с собой. Через несколько дней Дэн Сяо-пин повторил такую попытку и был отправлен в больницу.

В феврале 1967 г. более двух третей членов Центрального Комитета подверглись нападкам и публичным унижениям, их снимали с постов. Вот каким образом меньшинство, которое поддерживало Мао Цзэ-дуна, устранив своих противников, стало большинством.

«НАРОДНЫЕ КОММУНЫ»

В 1958 г. в Китае началась очередная всенародная кампания. На этот раз ее объектом стали мухи, комары, воробьи и крысы. Каждая китайская семья должна была продемонстрировать свое участие в кампании и собрать большой мешок, доверху этими вредителями. Особенно интенсивными было наступление на воробьев. Его стратегия заключалась в том, чтобы не давать воробьям сесть, держать их все время в воздухе, в полете, пока не упадут в изнеможении. Тогда их убивали. Прекрасно!

Но неожиданно все это обернулось экологической катастрофой. Жители Китая стали наблюдать что-то невероятное: деревья покрылись белой паутиной, вырабатываемой какими-то червями и гусеницами. Вскоре миллионы отвратительных насекомых заполнили все: они забирались людям в волосы, под одежду. Рабочие в заводской столовой, получая обед, находили в своих тарелках плавающих там гусениц и других насекомых. И хотя китайцы не очень-то избалованы, но и у них это вызвало отвращение.

Природа отомстила за варварское обращение с собой. Кампанию против воробьев и насекомых пришлось свернуть.

Зато полным ходом развертывалась другая кампания. Ее объектом стали люди — 500 млн. китайских крестьян, на которых ставился невиданный эксперимент приобщения к неведомым им новым формам существования; На них решили опробовать идею, которая запала в сознание вождя. Это была идея «большого скачка» и «народных коммун». Как началось дело?

Выступая на пленуме ЦК КПК в Лушане (23 июля 1959 г.) уже после провала политики «народных коммун», Мао так объяснял возникновение самой идеи: «Когда я был в Шаньдуне, один корреспондент спросил меня: «Народные коммуны — это хорошо?» Я сказал: «Хорошо», а он сразу же поместил это в газете, в чем также проявилась некоторая мелкобуржуазная горячность. Потом корреспондент должен был уехать».

Дело, конечно, обстояло куда сложнее. Фактическая сторона его выглядела следующим образом. В начале 1958 г. Мао Цзэ-дун отправился в провинцию Хэнань. Во время этого вояжа и появилась первая китайская «коммуна». Она родилась в апреле 1958 г., когда 27 коллективных хозяйств численностью 43,8 тыс. объединились в первую коммуну, которая была названа «Спутник».

Именно так началась кампания по осуществлению социальной утопии Мао Цзэ-дуна.

По инициативе Мао в мае 1958 г. 2-я сессия VIII съезда КПК одобрила так называемый курс «трех красных знамен» («генеральная линия», «большой скачок», «народные коммуны»). Его суть формулировалась так: «упорно бороться три года и добиться перемены в основном облике большинства районов страны», «несколько лет упорного труда — десять тысяч лет счастья».

В августе 1958 г. по предложению Мао было принято решение Политбюро ЦК КПК о создании «народных коммун», и через 45 дней появилось официальное сообщение, что практически все крестьянство — 121 936 350 семейств, или более 500 млн. человек — вступили в «коммуны».

Какие конкретно цели ставили перед собой китайские руководители?

Обратимся прежде всего к упомянутому решению Политбюро ЦК КПК от 29 августа 1958 г. Оно состоит из шести пунктов, которые содержат попытку теоретического обоснования этого шага. Здесь утверждается, что «народные коммуны» «являются неизбежной тенденцией развития общества». В решении указывалось далее, что создание «народных коммун» будто бы позволит значительно ускорить экономическое развитие страны. Это-де произойдет потому, что удастся высвободить и использовать больше рабочей силы для проведения агротехнических мероприятий в широких масштабах, высвободить и перевести в сферу промышленного производства рабочие руки с фронта сельскохозяйственного производства. В конечном счете создание «коммун» явится «основным курсом руководства строительства, в деле досрочного построения социализма и постепенного перехода к коммунизму».

Иными словами, политика «коммунизации» преследовала, по замыслу ее организаторов, цели как экономические — повышение эффективности общественного производства, так и социальные — ускорение строительства социалистического и коммунистического общества.

Что касается методов ускорения темпов экономического строительства, то на этот вопрос проливают свет массовые пропагандистские кампании, которые проводились в тот период. Газеты, журналы, дацзыбао (газета больших иероглифов), развешанные на стенах домов, содержали стереотипные призывы: «боритесь за каждую минуту и секунду ночью и днем, в солнце и дождь», «ешь и спи на полях и борись день и ночь», «работай, как муравей, двигающий гору». На этом последнем лозунге стоит остановиться особо.

Организаторы «коммун» ставили задачу приобщить народ Китая к совершенно новым формам трудовых отношений, общественной жизни, быта, семьи, морали. Предполагалось, что «коммуна», которая впоследствии должна была распространяться на городское население, станет универсальной производственной и бытовой единицей существования каждого человека. Все существовавшие до этого общественные и личные формы отношений были обречены на разрушение: кооперативная собственность и приусадебные участки, распределение по труду и сохранение дворового дохода, участие в управлении кооперативными. делами и т. п… Даже семья — этот высокочтимый испокон веков в Китае институт — должна быть разрушена, а взаимопонимания внутри ее подчинены жесткому контролю со стороны властей.

Вот что можно было прочесть в ту пору в китайских газетах: «Народная коммуна — вот наша семья, не следует уделять особого внимания‘созданию собственной небольшой семьи…», «Родители — самые близкие, самые любимые люди в мире, и все же их нельзя равнять с Председателем Мао и Коммунистической партией», «Личная жизнь — дело второстепенное, вот почему женщины не должны требовать от своих мужей слишком большой отдачи энергии…»

Исполнители на местах не только ухитрялись осуществить в течение нескольких месяцев «коммунизацию» всего сельского населения страны, но и двинулись решительно вперед, огосударствив собственность кооперативов, личную собственность крестьян, военизируя их труд и быт.

Члены «коммун» отказывались не только от своего пая в качестве кооператоров, но и отдавали сады, огороды, мелкий домашний скот и даже предметы домашнего обихода.

В конце 1959 г. стали возникать городские «коммуны». Вскоре движение за «коммунизацию» в городах усилилось, оно проводилось под лозунгом» все принадлежит государству, за исключением зубной щетки».

Другая черта «коммун» — военизация труда, создание трудовых армий и отказ от социалистического принципа распределения по труду. Крестьян — мужчин, женщин — обязали проходить военную подготовку, они были объединены в роты, батальоны, нередко отправлялись вооруженные в строю, солдатским шагом на полевые работы. Кроме того, их перебрасывали с места на место, в другие районы и даже провинции, где возникала потребность в рабочей силе.

Корреспондент пекинского агентства Синьхуа писал в ту пору: «…Через какие-то четверть часа крестьяне выстраиваются. По команде командира роты или взводного держа развернутые знамена, они отправляются на поля. Здесь уже не увидишь людей, которые, собравшись группами по два, по три человека, курят или бродят лениво по полю. Слышны только размеренные шаги и военные песни. Неорганизованные формы жизни крестьян… ушли навсегда».

Во многих «коммунах» стали применять так называемую оплату по потребностям. Члены «коммуны» получали за свой труд тарелку супа в общественной столовой и пару матерчатых тапочек. В некоторых более состоятельных «народных коммунах» декларировались «гарантии» бесплатного распределения товаров и услуг. К числу таких гарантий относились питание, одежда, медицинская помощь, организация свадеб, похорон, обучение детей в школе и т. п.

Особенностью «коммун» было также включение их в систему государственного управления. Как заявило агентство Синьхуа (31 августа 1958 г.) «коммуны должны сочетать промышленность, сельское хозяйство, торговлю, образование, ополчение в одной единице и, таким образом, облегчить руководство».

Наконец, «коммунизация» зашла так далеко, что распространилась на семейную и личную жизнь крестьян. Вот что писали в ту пору китайские газеты по этому поводу: «Коллективная жизнь полностью освобождает женщину и таким образом ликвидирует семью как экономическую единицу общества». «Детей нужно, отдавать воспитывать в коммуне, как только их можно будет отделить от матерей».

Печать сообщала, например, что в 500 селениях провинции Цзянсу дома крестьян были разрушены, чтобы построить новые 10 тыс. общежитий и столовых из их материала. Подчеркивалось, что концентрация домов в одном месте позволит осуществить «организацию по военным образцам, выполнение задач в боевом духе и коллективную жизнь… В каждом центре крестьяне собираются за 15 минут и направляются немедленно на поля, повышая производительность труда».

В столице рабочие спали на фабриках. Их лозунгом было: «Не оставляй поле боя, не победив врага».

В Хунани «люди сражались день и ночь, оставив все свои занятия — сон, работу, собрания и даже детей — ради полей». В той же провинции в женском батальоне «ни один его член не оставил свой пост 10 дней и 10 ночей».

Крестьян объединяли в военизированные бригады и направляли то на полевые работы, то на строительство плотин; вместо работы на заводах люди лили металл в плавильных печах, сооруженных во дворах домов. Под неумолкаемый призыв лозунгов и агитаторов люди работали круглосуточно ради экономического чуда. «За одну ночь можно достичь такого результата, что он превзойдет то, что сделано за тысячелетия, — говорилось в обращениях. — Большой скачок открыл новую историческую эпоху, свидетельствующую о том, что Китай обгоняет Советский Союз в переходе к коммунизму».

После провала политики «большого скачка» и «народных коммун» Мао говорил: «…Я не претендую на право автора идеи создания народных коммун, я только внес предложение о них… Я виновен в двух преступлениях: первое — призывал к массовой выплавке 10,7 млн. т. стали, и если вы одобряли это, тоже можете разделить со мной часть вины, но стал погребальной куклой все-таки я, никуда не денешься, главную ответственность несу я. Весь мир против опыта народных коммун. Может быть, мы потерпели полное поражение? Мы потерпели только частичное поражение, раздули поветрие коммунизма, что послужило уроком для всей страны».

Так говорил Мао Цзэ-дун на Лушаньском совещании Политбюро ЦК КПК 23 июля 1959 г. Говорил, как видим, довольно самокритично. Погребальной куклой, однако, сделали вовсе не его, а многих кадровых работников и руководящих деятелей, которые осмелились выступать с критикой линии «скачка» и «коммун»…

Мао замечает: «Говорить неосторожно невелико искусство, нужно быть осторожнее. Хорошо еще, что крепкое здоровье позволяет нести бремя ответственности. Это лучше, чем какая-то скорбь и безутешность. Но выдвижение обвинений по важным вопросам требует осторожности. Кое-кто также выдвинул три крупных обвинения: по народным коммунам, выплавке стали и генеральной линии… Я действительно иду напролом, как Чжан Фэй (легендарный герой из классического произведения «Троецарствие», но я умею и лавировать. Я говорю, что в народных коммунах существует система коллективной собственности, что для процесса перехода от системы коллективной собственности к системе коммунистической, общенародной собственности период двух пятилеток слишком короток, возможно, потребуется 20 пятилеток».

Итак, раньше для построения «коммунизма» в деревне достаточно было 45 дней, а теперь — не меньше 100 лет (20 пятилеток). «Маятник» сознания Мао снова резко качнулся в другую сторону.

В апреле 1958 г. Мао с большой горячностью говорил: «Нет ничего плохого в том, чтобы стремиться к величию и успеху. Нет также ничего плохого… в том, чтобы немедленно получить вознаграждение за усилия. Надо ковать железо, пока оно горячо. Лучше одним рывком добиться чего то, чем прозябать. Революция должна следовать за революцией…»

Во многих выступлениях того времени Мао повторяет, что главное — это поддерживать на высоком уровне энтузиазм народных масс. «Я был свидетелем потрясающей силы и энергии масс. На таком фундаменте можно решить любую задачу», — восторженно говорил Мао в сентябре 1958 г.

Первые симптомы поражения политики «скачка» и «народных коммун» появились очень быстро. Это позволило противникам экстремистской линии активизировать свои действия. На 6-м пленуме ЦК КПК, который состоялся в Ухане (в ноябре — декабре 1958 г.), была принята пространная резолюция «О некоторых вопросах, касающихся народных коммун». Внешне она, как это принято в КПК, где тщательно заботятся о сохранении «лица», вовсю трубила о победах: «В 1958 г. над бескрайним горизонтом Восточной Азии взошло солнце, солнце новой формы организации общества — народной коммуны…» Но на самом деле уханьская резолюция била отбой и давала сигналы к отступлению. Всем своим содержанием она была направлена против «забегания вперед», подвергая критике людей, которые «переусердствовали, думая, что построение коммунизма — «дело совсем несложное». Резолюция подтверждала постепенность процесса перехода к коммунизму, указывая, в частности, что процесс «насаждения коммун» займет не меньше 15–20 лет.

(Ф. Бурлацкий Мао Цзе-дун и его наследники. М. 1979) Руководство народной коммуны — этого огромного целого, объединявшего в среднем три десятка прежних кооперативов, от 20 до 60 тысяч человек (а некоторые коммуны объединяли даже до 400 тысяч человек), — организовывало и распределяло рабочую силу в централизованном порядке. В тот период каждый китаец был обязан в той или иной мере трудиться у маленьких примитивных домен, выплавлять чугун и сталь. Во время осенних уборочных работ «эра маленьких домен» достигла своей кульминации.

«На юго-западе провинции Хэнань, — писал французский журналист Ж. Видаль (кн. Куда ведет Китай группа Мао Цзе-дуна. М. 1967), — в уезде Ю, у подножия одной горы, мне довелось осмотреть такой «центр производства стали». Из соседних коммун сюда стянули 20 тысяч крестьян, чтобы они добывали руду и по «местному способу» превращали ее в чугун, а затем в сталь. Издалека на сотнях тачек и лошадей доставлялся уголь. Все эти люди и транспортные средства были нужны на полях. В 1959 г. официально объявили, что произведенная таким образом сталь непригодна для промышленного использования. Ее даже не стали учитывать в показателях выполнения плана. Часть металла пошла на изготовление лопат и мотыг, себестоимость которых оказалась непомерно высокой.

На обратном пути из уезда Ю, следуя по провинции Хэнань, я пересек огромные хлопковые поля» Урожай гнил на корню».

Во всем Китае на строительство и эксплуатацию «маленьких домен» было мобилизовано около 60 миллионов человек. Таким образом, сельское хозяйство полностью лишилось этой крайне необходимой ему рабочей силы.

В декабре 1958 г. Центральный Комитет КПК, собравшись в Учане, принял резолюцию «О некоторых вопросах, касающихся народных коммун». Подтвердив положения августовской резолюции, этот документ все же содержал некоторые важные уточнения.

«Основываясь на обильных урожаях, — говорилось в последней резолюции, — многие народные коммуны применяли систему вознаграждения, сочетающую бесплатное снабжение с денежной оплатой… Семьи, для которых вопрос ежедневного пропитания некогда был предметом весьма серьезных забот… отныне могут «есть и ничего не платить». Иными словами, теперь к их услугам самая значительная и надежная общественная помощь».

Увы, эта помощь продолжалась всего несколько месяцев. 1959, 1960 и 1961 годы прошли под знаком тяжелых недородов. В резолюции вновь говорилось о «коммунистических факторах, значение которых по необходимости должно постепенно нарастать. Разумеется, нельзя игнорировать или тем более задерживать этот ход развития и отодвигать коммунизм в какое-то далекое будущее». Однако несколько дальше в резолюции отмечалось:

«В целях поощрения трудового энтузиазма членов коммун, а также более полного удовлетворения совокупности всех их повседневных нужд коммуны должны постепенно увеличивать своим членам заработную плату. Всякая преждевременная попытка отойти от принципа «каждому по труду» и заменить его принципом «от каждого по потребностям», то есть попытка прийти к коммунизму, когда условия для него еще не созрели, является, безусловно, утопической концепцией, которая не может привести к успеху».

В период 1958–1962 годов народные коммуны, хотя и сохранившие свое название, не были полностью реорганизованы. Произошла эволюция, совершенно противоположная той, какую предсказывали в пору их образования.

В 1958 г. народная коммуна и даже более того. Газета «Жэньминь жиабо» ставила в пример коммуну «Чанч-жэнь» (провинция Аньхой), где «все крестьянские дома принадлежат коммуне». В начале осени 1958 г. такая «коммунизация» личного имущества была проведена во многих районах страны.

«Временный устав коммуны «Вэйсин», который приводился в качестве типового образца, предусматривал, что «члены сельскохозяйственных кооперативов, переходящих в коммуны, передают последней все участки земли, находящиеся в их личном пользовании, а также сдают ей в общественную собственность все принадлежащие им средства производства… строительные участки и так далее».

В провинции Хэнань коммуны стали владельцами швейных машин, некогда приобретенных крестьянскими семьями. В районе Баодин (провинции Хэбэй) крестьян обязали сдать в коммуну личные велосипеды.

Тогда крестьян призывали искать и находить свое счастье в «великой семье», то есть в коллективной жизни коммуны, построенной по образцу военных организаций, но отнюдь не в «малой семье», то есть в родном семейном очаге.

В январе 1959 г. печать сообщала о дискуссиях, вызванных подобными представлениями о «семейной жизни». «Жэньминь жиабо» опубликовала 8 января 1959 г. статью «О связи между коллективной жизнью и личной свободой после основания народных коммун».

В ходе дискуссии, состоявшейся в коммуне «Наньван» (провинция Шаньси), «один крестьянин заявил, что народная коммуна принесла с собой коллективную жизнь, но оставила мало места для личной свободы в связи с «военизированной организацией» и так далее. Некоторые люди разделяют это мнение, писала «Жэньминь жиабо».

Тринадцатого января та же газета сообщала о другой дискуссии, происходившей в коммуне «Суньхуа» (тоже в Шаньси):

«Вначале слово взял крестьянин Цзань Се-дун. Он сказал, что сейчас все питаются вместе. Существует ли еще семья? По-моему, моя семья уже не моя семья, а только спальня, потому что каждый день я прихожу домой, только чтобы лечь спать…»

«Жэньминь жиабо» пространно разъяснила, что коллектив, являющийся «великой семьей», разрушал старую семью, где царил феодальный патриархат (это само по себе верно), что после создания народных коммун все стали лучше питаться, лучше одеваться и что через «три года напряженных усилий» и труда, «организованного по военному образцу», народ достигнет известного уровня изобилия и обретет счастье.

Менее чем через год после появления народных коммун поневоле пришлось приступить к исправлению утопической политики «коммунизации». 9 июня 1959 г. газета «Хэбэй жиабо», отвечая одному читателю, писала:

«Велосипеды, которые были источником существования, возвращены их бывшим владельцам. Если эти велосипеды были повреждены или проданы, владельцам выплатили соответствующую компенсацию».

В 1959 г. крестьянам вернули приусадебные участки и предложили вновь выращивать свой домашний скот и птицу. Благодаря этому быстро увеличилось поголовье свиней. В трудные годы (1960–1962) продукция этих приусадебных участков в значительной мере обеспечила снабжение сельских и городских рынков овощами, птицей и мясом (с 1958 г. и до указанного периода эти рынки были закрыты).

Частичное восстановление принципа материальной заинтересованности и оплаты по количеству и качеству выполненных работ стимулировало производительность труда. «Зародыши коммунизма», которые были декретированы в 1958 г., разумеется, исчезли. Но меры, принятые под давлением реальных фактов жизни, сыграли положительную роль, и с 1963 г. стал восстанавливаться объем продукции. Эти меры привели к постепенному восстановлению резко снизившегося жизненного уровня населения городов и деревень.

ЖЕРТВЫ «КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

1 января 1966 г. газеты опубликовали доклад Чжоу Яна 29 ноября 1965 г. на Всекитайском слете молодых непрофессиональных писателей. В докладе Чжоу Ян признал чуть ли не все те обвинения, которые впоследствии привели к осуждению его самого. Он говорил о «попятном течении» в китайской культуре 1961–1962 гг., критиковал принцип изображать «среднего человека» и восхваление «традиции 30-х годов».

«Это наступление буржуазии в области литературы и искусства мы осознали сравнительно поздно и противодействовали ему недостаточно сильно. Как и в случаях с другими движениями борьбы в области литературы и искусства, на этот раз тоже товарищ Мао Цзэ-дун первым забил тревогу… Согласно указаниям ЦК партии и товарища Мао Цзэ-дуна мы разобрались в своих недостатках и ошибках, провели кампанию исправления стиля в литературе и искусстве, осуществили суровую критику разнообразной буржуазной и ревизионистской идеологии в области литературы, искусства и науки…» Далее Чжоу Ян обрушился на интеллигенцию, «получившую буржуазное воспитание».

Обращаясь к молодым непрофессиональным писателям, Чжоу Ян самоуничижался: «Я по сравнению с вами отсталый элемент. Я хочу учиться у вас. Вы с самого начала возвышены партией и идеями Мао Цзэ-дуна, а старые писатели не совсем такие».

Ближайшее будущее показало, что попытка Чжоу Яна уцелеть самому, сохранить свое положение и аппарат в целом, выдав на расправу творческую интеллигенцию, не удалась.

В докладе Чжоу Ян выдвинул новый принцип творческого решения современной темы: «сочетание трех». Он имел в виду партийное руководство, помощь масс и работу автора. Отметим, что для «идей» Мао Цзэ-дуна в этом перечне не было выделено места. Чжоу Ян унижался, отступал, но не капитулировал полностью.

4 июля того же года в газетах были опубликованы материалы с критикой Чжоу Яна, которому не удалось отвести от себя удар. Первым обвинением ему было «злонамеренное извращение истории» — по воле Чжоу Яна в шестом томе сочинений Лу Синя было помещено благоприятное для Чжоу Яна примечание по поводу дискуссии о лозунге «литературы национальной обороны» тридцатилетней давности. За первой статьей последовала широкая проработанная кампания, которая завершилась арестом Чжоу Яна 2 января 1967 г. по обвинению в участии в заговоре.

В статье от 4 июля указана причина, которая, возможно, была одним из подлинных мотивов критики: «Чжоу Ян действовал самовольно… В политическом смысле Чжоу Ян является главным представителем черной линии». Вероятно, относительная самостоятельность Чжоу Яна, проявившаяся в годы «урегулирования», раздражала Мао Цзэ-дуна и его окружение.

Деятельность Чжоу Яна была очернена полностью. Его активная борьба с «правыми элементами» в 1957 г. была квалифицирована как карьеризм; ему были зачтены выступления против гипертрофии «классовой борьбы», высказывания за «всенародную литературу и искусство». Его прямо обвинили в заимствовании советских идей и методов руководства, в «поощрении абсурдных теорий… «писать правду», изображать «среднего человека», «отказаться от решающего значения темы». Статья утверждала, что Чжоу Ян — «глава черного притона», создал вокруг себя «черную банду своих учеников, ветеранов буржуазной литературы, феодалов, национальных предателей, изменников и реакционных авторитетов». Министерство культуры КНР было официально объявлено «орудием диктатуры буржуазии против пролетариата», а творческие союзы стали называть «ревизионистскими организациями типа венгерского клуба «Петефи».

Зимой 1966-67 гг. центральная пресса перешла к публикации хунвейбиновских материалов об осужденных деятелях китайской культуры. Так стали известны обвинения, предъявленные Тянь Заню, Ся Яню, Оуян Шаню, Ша Тину, Чжао Шу-ли, Хуа Цзюнь-у и др. Осужденные очерняются от начала до конца, о них не говорится ни единого доброго слова. Обвинения тоже стандартны: антипартийная, антисоциалистическая деятельность, буржуазная идеология, ревизионизм. За всем этим стояла единственная реальная причина: сопротивление в той или иной форме насаждению культа личности Мао Цзэ-дуна и его политическому курсу.

В июле 1966 г. языком «культурной революции» стала площадная ругань. Печать непрерывно прорабатывала осужденных деятелей культуры, причем наибольшая доля критики досталась так называемым «четырем молодчикам»: Чжоу Яну, Тянь Ханю, Ся Яню и Ян Хань-шэну, которые практически осуществляли руководство творческими союзами в КНР.

Ни возраст, ни положение не могли защитить деятелей культуры от хунвейбиновского произвола. Трагическая участь постигла Лао Шэ. Против него кампании в печати не было, в Пекине постарались замолчать обстоятельства его гибели. В начале сентября на углу небольшой площади перед универмагом по улице Ванфуцзии висело рукописное сообщение одного из хунвейбинов-ских боевых отрядов: «Буржуазный элемент Лао Шэ черным самоубийством доказал свою контрреволюционность».

В настенном листке говорилось, что боевой отряд хунвейбинов прочесывал один из районов столицы: В доме Лао Шэ они испытали «возмущение и революционный гнев». Образ жизни писателя показался им «смесью феодализма и капитализма». В квартире Лао Шэ стены были увешаны картинами мастеров китайской национальной живописи, но среди этого, по выражению хунвейбинов, «феодального мусора» не нашлось места для портрета Мао Цзэ-дуна. В доме была выставлена коллекция китайского фарфора — и «ни одной чашки с изображением красного знамени». Наконец, в доме «до сих пор хранились ядовитые книги на русском зыке». Писатель не проявлял раболепия перед налетчиками, и поэтому с ним решили «бороться в духе культурной революции». Хунвейбины перешли к решительным действиям: порвали коллекцию старинных картин и перебили редкий фарфор.

Лао Шэ произнес речь, которую хунвейбины сочли «контрреволюционной». Лао Шэ сказал, что они сами не ведают, что творят, но когда вырастут, то раскаются. Последнее было воспринято хунвейбинами как неслыханная дерзость. Они предложили писателю сейчас же самому сжечь все книги прямо на полу комнаты. Лао Шэ отказался. Апофеозом враждебности «был его следующий поступок: «ослепленный классовой ненавистью», старый писатель покончил с собой.

Самоубийства в Китае в 1966 г. были частыми и обычными. И все-таки в принципе хунвейбины были против самоубийства, а потому в случае с Лао шэ сообщение о самоубийстве сомнительно. Писатель был в руках целого боевого отряда, и привыкшие к насилию юнцы могли лишить его жизни. Даже из хунвейбиновской листовки ясно, что старый писатель не склонил головы перед штурмовиками «культурной революции».

Репрессии «культурной революции» отличались необыкновенной даже для Китая массовостью и масштабностью, особой свирепостью морального подавления. Практически все слои интеллигенции подпали под их действие. Во всех государственных учреждениях, в системе органов образования — от начальной до высшей школы, в творческих союзах, редакциях и научных учреждениях, в аппарате государственного управления — пострадали практически все, хотя и в разной степени.

Главной целью, которая достигалась жестокими мерами морального унижения, был подрыв репутации интеллигенции и образованности в глазах народа. Необходимо было показать, что прежние знания, прежняя наука и культура — всего лишь «старье», «хлам», а их носители недостойны звания человека. Врагов официально именовали «уродами и чудовищами».

Хунвейбины из Педагогического университета Пекина врывались в квартиры и уничтожали предметы «старой культуры»: книги, картины, фарфор и т. п. — и затем изолировали задержанных от семьи, помещая их в старое складское помещение. Осужденные жили там под предлогом «охраны от гнева масс», дескать, в интересах сохранения их жизни. Их кормили полугнилой капустой, заставляли заниматься физическим трудом, если не тяжелым, то унизительным, непрерывно оплевывали и били. Ежедневно устраивались «выставки», где осужденные стояли с позорными надписями на груди и громким голосом перечисляли свои «преступления», или же их водили по улицам в колпаках, исписывая одежду грязными ругательствами, а лицо замазывая белой краской (грим отрицательных персонажей в китайском театре).

Некоторые по многу часов проводили на помостах перед митингами хунвейбинов, где каждый участник имел возможность выступить с обвинением в их адрес, издеваясь над беспомощными жертвами. Многие люди пожилого возраста, проводя целые дни под жарким солнцем с непокрытой головой, не выносили издевательств и умирали «от болезни», как например, Ли Да — ректор Народного университета Пекина.

Обычной пыткой было заставлять осужденных публично стоять с поднятыми вверх руками в течение долгого времени; когда же они теряли сознание, их подвергали избиениям. Изобретательность и изуверство хунвейбинов, пользовавшихся полной безнаказанностью, не знали границ. Считалось, что гораздо лучше попасть в тюрьму, чем оказаться в руках хунвейбинов, которые месяцами издевались над жертвами.

Долгое время жизнь осужденных в ходе «культурной революции» лиц висела на волоске, но затем было принято решение выслать основную массу их в деревню на «перевоспитание ручным трудом». Наиболее видных партийных активистов направляли в так называемые «школы 7 мая», которые были созданы согласно директиве Мао Цзэ-дуна, датированной 7 мая 1966 г.

Первая волна высылаемых в деревню направлялась туда без указания срока и без надежды на возвращение.

Масштабы этих мероприятий по «перевоспитанию», которые одновременно помогали разгружать китайские города от лишних ртов, были грандиозны: В 1969 г. около 25 миллионов человек, или 15 % городского населения, были отправлены в деревню и тем самым сняты с государственного продовольственного снабжения.

В ходе «великой пролетарской культурной революции» в Китае уничтожались национальные культурные ценности и были отвергнуты национальные традиции. Старая китайская культура — все, что наличествовало до «культурной революции», независимо от классового содержания, — была отвергнута в числе «четырех старых», т. е. вместе со старыми идеями, нравами и обычаями.

Чтобы обосновать уничтожение этого «старого», писателей прошлого объявляли «покойниками». Логика осуждения была прямолинейна: всякий живущий в феодальном или буржуазном обществе тем самым оказывается представителем культуры буржуазного или феодального общества, т. е. культуры старой, вредной и ненужной для будущего.

22 сентября 1966 г. «Жэньминь жибао» поместила подборку материалов, осуждающих бывшего заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПК Линь Мо-ханя. Прежде Линь Мо-хань неоднократно выступал с руководящими статьями по вопросам теории и литературной политики. Его обвинили в совместной деятельностью с Чжоу Яном, в «клевете на великие идеи Мао Цзэ-дуна», в том, что он выступал против массовых тиражей сочинений Мао Цзэ-дуна, против песен о Мао Цзэ-дуне, против «революционной» литературы, что он «пропагандировал советскую литературу и искусство».

В августе 1967 г. в печати был осужден бывший заведующий отделом пропаганды ЦК КПК Лу Дин-и, которого назвали «владыкой ада». 25 августа «Гуанмин жи-бао», сообщила о «преступлениях Лу Дин-и. Так, о выступлениях Мао Цзэ-дуна в Яньани в 1942 г. он говорил, что это «устные выводы», и добавил: «Могут ли литература и искусство играть столь важную роль? Я не верю, это пустословие».

В 1953 году Лу Дин-и рекомендовал литературно-художественной общественности КНР читать книгу И. Эренбурга «О работе писателя»: «Он хотел, чтобы работники литературы и искусства Китая поступали согласно установленным Эренбургом принципами. За десять с лишним лет Лу Дин-и не удосужился распорядиться, чтобы литературно-художественная общественность изучала «Выступления на совещании работников литературы и искусства в Яньани» и другие лучезарные сочинения председателя Мао, напротив, он возвел в ранг классики черный товар Эренбурга».

Из статьи стало известно, что именно Лу Дин-и в 1962 г. выдвинул в КНР лозунг «общенародной литературы и искусства» и говорил в докладе, который не был тогда опубликован: «Литература и искусство должны просвещать народ все страны, а в народ входят рабочие, крестьяне, интеллигенция, прочие патриотические деятели, вплоть даже до заключенных в тюрьмах». Лу Дин-и отстаивал лозунг «пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто ученых» и заявил: «Тематика литературы и искусства должна быть необычайно широкой. В произведениях можно выводить не только все в мире сущее или исторически существовавшее, но и то, чего никогда не бывало, например небожителей или говорящих животных и птиц».

Лу Дин-и инкриминировались «ненависть» к «отважной» знаменосце великой культурной революции Цзян Цин» и симпатии ко многим осужденным в КНР литераторам. Он якобы четырежды ходатайствовал об освобождении из заключения Ху Фэна и просил об освобождении Дин Лин.

Критические кампании распространились на все области культурной жизни страны. Кинематография пострадала, пожалуй, даже больше, чем другие виды искусства. Фильмы КНР выпуска прошлых лет были в большинстве своем раскритикованы, их изъяли из прокатного фонда, совершенно прекратилась демонстрация иностранных кинокартин. Выпуск новых фильмов резко упал: с мая по октябрь 1966 г. появился только один новый художественный фильм на военную тему и один сусальный фильм о «процветании» национальных меньшинств в Синьцзяне. Кинематографы стали снимать хунвейбиновские парады, испытания атомного оружия, торжественные приемы у Мао Цзэ-дуна, массовые сборища участников «культурной революции» в присутствии высших руководителей и т. п. Жизнь страны и народа исчезла с китайского экрана.

Та же политика национальной изоляции и шовинистической исключительности проводилась и в театре и в музыке.

Еще совсем недавно старая пекинская опера мирно сосуществовала с классическим мировым наследием — на театральных сценах с неизменным успехом ставились «Евгений Онегин», «Бахчисарайский фонтан», «Травиат», а симфонические оркестры регулярно исполняли произведения Чайковского и Рахманинова, Бетховена и Баха.

Но вот уже итальянская газета публикует интервью с одной из китайских актрис, которая заявляет: «Балет — это западная форма искусства, но мы можем принять его, если он становиться инструментов революции. Только не должно повторяться то что было в прошлом, когда ставили «Лебединое озеро» и публика скучала. Мы, актеры, должны коренным образом переделать нашу идеологию, читая произведения председателя Мао».

Впрочем, такая трактовка не случайна. Ведущие художественные ансамбли Китая переданы армии. Ими сейчас занимается Цзян Цин — жена Мао Цзэ-дуна, проводившая в свое время реформу пекинской оперы. Эта форма, как известно, явилась фактическим запретом любимого китайским народом театрального жанра. Древний мир символических масок, мелких шажков по мосткам, подвешенным над рекой, блистательных хореографических представлений в декорациях традиционного Китая — все это полностью отвергается.

В так называемой «новой опере» уже в прологе актеры в солдатской форме то выступают вперед, что отодвигаются в глубь сцены и повторяют: «Учите наизусть произведения председателя Мао». По ходу представления в качестве комментария к действию в кульминационные моменты за кулисами раздается голос, читающий изречения Мао.

На гигантской панораме, каждая фигура которой в 10 раз больше человеческой, есть сцена «суда» в Хуашан-ской коммуне провинции Гуандун. Человек поставлен коленями на битый Кирпич, на шее табличка: «ревизионист», под дулом винтовки он читает разложенные перед ним труды Мао Цзэ-дуна. Подобные скульптурные группы и картины можно было встретить на фронтонах домов и площадях многих городов Китая.

Уже накануне «культурной революции» в декабре 1965 г., была осуждена пользовавшаяся успехом у китайского зрителя постановка опера «Травиата». Когда летом 1966 г. была поднята молодежь на «борьбу со старым», то борьба повелась прямолинейно: насилием. Студенты консерватории с энтузиазмом выбрасывали из окон классов рояли и пианино: они поверили, что фортепьяно — «буржуазный инструмент» и его следует уничтожить. За «иностранное происхождение» ломали скрипки. В магазинах грампластинок полы покрылись толстым слоем битого шеллака: кроме записей песен о Мао Цзэ-дуне, все было уничтожено.

Творческий союз работников музыкальной культуры был разогнан. Директор Центральной консерватории в Пекине Ма Сы-цун вместе с семьей подвергся издевательствам и был вынужден бежать за границу. Председателя союза Люй Цзи схватили в Шанхае. Его позорили перед толпой на стадионе и подвергли побоям. Несколько недель подряд издевались над композитором и директором Шанхайской консерватории Хэ Лу-тином.

В одном из номеров газеты «Цзэфан жибао» была помещена статья, посвященная крупнейшему китайскому композитору, еще недавно занимавшему пост директора Шанхайской консерватории.

«Антипартийный и антисоциалистический элемент Хэ Лу-тин долгое время занимал руководящий пост в области музыкального творчества, взыграл много антипартийных и антисоциалистических черных песен. Сейчас мы должны окончательно сорвать с него маску, окончательно разоблачить все его происки».

Далее идет анализ одной из его последних хоровых песен — «Ночь над рекой Синьцзян»: «Под ширмой воспевания социалистического строительства Хэ Лу-тин злобно распространял отраву. Во-первых, он написал мотив этой песни бессильным и вялым, он даже употребил размер «шесть восьмых», наподобие колыбельных песен и танцевальной музыки европейской буржуазии ХVIII-ХIХ веков. Во-вторых, он сделал пометку «с тонким чувством».

В чем крылось его намерение? Разве еще не ясно, что он тем самым пытался представить боевой пафос нашего рабочего класса как стремление к покою и праздности! Разве он хотел через эту песню воспевать героев, нашего рабочего класса, занятых строительством гидроэлектростанций, их революционный энтузиазм, выражающийся в духе опоры на собственные силы? Нет, вовсе не так! Он искажал героический образ нашего рабочего класса, он разнузданно выступал против нашего большого скачка!

Но еще более преступно то, что во всей песне с начала до конца Хэ Лу-тин использовал гармонию, употребляемую на Западе для церковной музыки. Что он хотел, кроме того, как осквернить революционный дух нашего большого скачка? Это ли не яркое свидетельство того, что Хэ Лун-тин питал лютую ненависть к генеральной линии и большому скачку».

Свой «музыкальный анализ» газета завершает тем, что обвиняет Хэ Лу-тина в стремлении «при помощи своих черных вредительских песен расчистить дорогу для реставрации капитализма».

Поэта Хэ Цзин-чжи не спасло то, что он написал слова для массовой песни о Лэй Фэне: его обвинили в лицемерии…

С разгоном творческого союза прекратили существовать журнал «Чжунго иньюэ» и другие музыкальные издания. Всех, кто выучился играть на фортепьяно, ждала принудительная высылка в деревню на физическую работу, причем предварительно брали подписку об отказе когда — либо прикасаться к «буржуазному инструменту».

В годы «культурной революции» китайское радио непрестанно передавало мелодию песен о Мао Цзэ-дуне «Алеет восток». Толпы хунвейбинов распевали на улицах «В открытом море полагайся на кормчего, Мао Цзэдун подобен солнцу…» Гимн КНР не исполнялся, концертов не было совсем. Постепенно стали появляться новые массовые песни, которые сочинялись боевыми группами хунвейбинов в погромном стиле:

Мы Хунвейбины председателя Мао,

Авангард культурной революции!

Мы сплачиваем массы и ведем их на борьбу,

Дочиста истребляем уродов и чудовищ!

(Судьбы культуры КНР. М. 1978)

ВЬЕТНАМ