Конец затянувшейся ситуации положил сэр Томас Ловелл, прибыв в Кале в феврале 1502 года. Он без проблем попал в Гин, поговорил с Тиреллом, привез его в Кале, и они вместе сели на корабль, идущий в Англию. В Гине Тирелл оставил своего сына Томаса. Пенн утверждает, что в открытом море Ловелл пригрозил Тиреллу, что выбросит его за борт, если он не отправит сыну приказ сдать Гин, и таким образом вся честная компания оказалась в Тауэре. Откровенно говоря, я не могу понять, откуда Пенн разжился такой подробностью, разве что в книге Стивена Ганна (Steven J. Gunn, “Henry VII's New Men and the Making of Tudor England”), но она была издана таким малым тиражом, что стоит 77 фунтов самое малое, которые я совершенно не готова платить. Так что факт или не факт — вопрос открытый. В любом случае, сын Тирелла прожил благополучную жизнь, а сын казненного Виндэма и вовсе стал адмиралом, так что можно утверждать хотя бы одно: что бы ни натворило старшее поколение, младшее за их грехи не ответило.
Кстати, Каннингем ничего не упоминает о том, что Тирелл признался «заодно» в убийстве Принцев из Башни. Пенн упоминает, но перекладывает ответственность за это утверждение на Томаса Мора, который и пристегнул Тирелла к истории принцев, сочиняя свой пасквиль о Ричарде III.
А сэр Керзон, избежав заключения или плахи, оказался при дворе императора Максимилиана, где его произвели в графы империи за исключительную храбрость, проявленную в походе против османов.
Помимо получения почестей, он, возможно, поразнюхал слегка, имеются ли у императора планы на де ла Поля, потому что Керзон вновь оказывается в числе лиц, получивших королевский пардон, и 5 мая 1504 года, и 10 апреля 1505 года.
Если следить за передвижением денег, то в 1506 году Генри VII наградил Керзона крупным годовым доходом, но вот в 1504-м объявил предателем и изменником, в результате чего люди, поручившиеся за его лояльность своими залогами, деньги потеряли. Хотя, в случае именно этого короля, такое действие отнюдь не казалось ему бесстыдным или несправедливым, хотя сэр Керзон явно крутился вокруг Саффолка, работая на корону. Всё должно было быть абсолютно достоверно, недооценивать врагов Генри VII не собирался.
Надо сказать, что Максимилиан не встрял в авантюру с де ла Полем потому, что Генри VII почуял в нём родственную душу в плане любви к деньгам, и, не прибегая, на этот раз, к угрозам всякими там экономическими санкциями за укрывательство беглого де ла Поля, пообещал ему «займ» в 10 000 фунтов на крестовый поход против турок (на самом деле, Максимилиан нуждался в деньгах на покрытие расходов от военных действий во Франции и в Италии). С другой стороны, Максимилиан не то чтобы имел какую-то политическую стыдливость, не желая продавать де ла Поля за 10 000 фунтов, но ужасно не хотел отказываться от такой блестящей фигуры для будущих дипломатических сражений с королем Англии. И он прибегнул к крючкотворству, заявив послам Генри VII, что таки да, договор с Англией обязывает его выдать врага английской короны по первому требованию, но этот договор не может касаться тех свободных городов, которые не попадают под юрисдикцию империи — и быстренько отправил де ла Поля в Аахен. Ну и 10 000 фунтов он тоже взял.
На самом деле, все эти дипломатические кадрили и совсем не дипломатические зачистки йоркистов, спутавшихся с заговором в Тауэре и делом де ла Поля, проходили параллельно с событиями, всерьез потрясшими династию до самого её основания — 2 апреля 1502 года умер принц Артур, наследник престола. Нет, он вовсе не был болезненным юношей, поэтому-то все и были так потрясены. Узнав же, от чего принц умер, многие были напуганы. Это была та сама «потовая лихорадка», sweating sickness, которая когда-то пришла в Англию именно вместе с жалким войском графа Ричмонда, набранного по французским каталажкам и кабакам. Нужно ли это было понимать как Божью кару за казнь простого умом молодого человека?
О том, как пристраивали испанскую инфанту
Известие о смерти сына Генри VII получил поздно вечером 4 апреля 1502 года. Король, собственно, уже улегся спать, когда в дверь опочивальни постучал его исповедник, и сообщил о трагедии. Наверное, было бы человечнее дождаться утра, но известие из Ладлоу, за печатью Ричарда Поля, главного камергера принца, было документом официальным, и советники не посмели его задержать. Хотя последовавший за приходом исповедника эпизод Каннингем и называет редким инсайдом в реальную частную жизнь короля, он все-таки рассказан крайне сдержанно и формально.
Первым делом, король послал за женой. Судя по тому, что королева утешала его, напоминая, что он был единственным сыном у матери, и судьба его все-таки хранила, несмотря на все выпавшие испытания, и напоминала, что они оба ещё молоды и могут иметь детей, Генри VII не только убивался об Артуре, но и был в полной панике относительно судьбы династии, всё будущее которой зависело теперь от одного-единственного сына, причем весьма непоседливого. Потом король, видимо, то ли углубился в молитву, то ли «перешел в руки» исповедника, и Элизабет смогла уйти к себе, где у неё началась настоящая истерика. Теперь послали уже за королем, который смог успокоить жену, и их оставили, наконец, вдвоем, дав возможность сбросить роли королевы и короля, и просто скорбить, как скорбят родители, потерявшие уже третьего ребенка.
В этом плане, у королевской четы было чрезвычайно мало времени предаваться горю. Помимо того, что смерть двух королевских сыновей подряд, одним из которых был наследник престола, стала потрясением для королевства, чьё будущее внезапно стало казаться зыбким, опасным и непредсказуемым, встал вопрос о том, что делать с женой Артура — с Катариной Арагонской. В то время никаких сомнений относительно того, что молодая пара жила насыщенной интимной жизнью, не было. Помимо хвастовства самого Артура, было общее знание всех приближенных и прислуги — в те времена, значительные люди всё ещё были практически лишены приватности из-за множества ритуалов обслуживания, которые существовали для подчеркивания статуса обслуживаемого. Поэтому, изначально Генри VII с супругой надеялись на то, что Катарина осталась беременной. Увы, эта надежда не осуществилась. И тогда встал вопрос о статусе вдовой принцессы при английском королевском дворе.
Катарине было 16 лет, она была вдовой, и вскоре должна была стать чьей-то женой — спрос на испанских инфант тогда превышал предложение. Генри VII не хотелось выпускать из своих рук дочь Изабеллы и Фердинанда, слишком много в его международной политике было завязано на их авторитете. Опять же, деньги. Как положено, за Катариной дали приданое, и первая часть этого приданого, 20 000 золотом, была выплачена на глазах «всего Лондона» в день её свадьбы с Артуром. Но, помимо этого, была оговорена и вдовья часть испанской принцессы, причем переговоры были нелегкими. Теперь Катарина, теоретически, стала богатейшей невестой в Европе. Но королю вовсе не хотелось, чтобы вдовья часть его невестки, его кровное, уплыла в чужой королевский дом.
Был ещё сложный вопрос украшений принцессы, которые входили в её приданое и стоили безумных денег. Сначала эти украшения хотели аккуратно положить в казну, потому что при использовании их по назначению, их рыночная цена как бы понижалась. В результате сложных переговоров, украшения остались в пользовании Катарины, хотя сама она, выросшая при богатейшем королевском дворе с аскетичными привычками, была к ним совершенно равнодушна. Теперь и с этими украшениями, практически принадлежавшими казне, пришлось бы расстаться.
Началась суровая торговля между Фердинандом и Генри, о деньгах. Изабелла и Фердинанд велели своим дипломатам предложить Генри два варианта: или он отдает выплаченную часть приданного, и возвращает Катарину в Испанию, либо Катарину выдают замуж за Генри, ставшего принцем Уэллским. Дипломатам было велено настаивать на первом варианте, но, на самом деле, работать в пользу второго. Тем не менее, главнее любой дипломатии был в данном случае правовой вопрос. По неисповедимой логике Святейшего престола, Катарина, выйдя замуж за Артура, стала считаться сестрой принца Генри, хоть, по факту, таковой не являлась. Тем не менее, если бы удалось формально доказать, что Катарина и Артур не познали друг друга карнально и она осталась девственницей, инфанта была в праве заключить новый брак — с братом почившего супруга, который как бы и не был супругом в глубоком смысле этого понятия.
Причем, их католические величества, Фердинанд и Изабелла, относились к формальностям королевских браков очень и очень серьезно, прекрасно зная, как легко их задним числом расторгали, используя любую запятую, стоявшую не в том месте. К тому же — см. выше, речь шла не только о будущем династии и будущем Катарины Арагонской, но и о больших деньгах. Поэтому вопрос девственности Катарины обсуждался очень живо и на самых высоких уровнях, а сама она оказалась между молотом и наковальней, между отцом и свекром. О Фердинанде говорили, что для того, чтобы его обскакать, надо встать утром очень рано. Но Генри VII был просто зеркальным отражением своего царственного собрата. Его тоже было трудно обскакать. Не было Катарине свободы и в собственном доме (вернее, в доме леди Маргарет Бьюфорт, куда её поселили). Там кипели страсти борьбы за влияние на принцессу, сидела её авторитарная дуэнья дона Эльвира, и именно она отослала в Испанию письмо, где утверждала, что после первого брака Катарина «осталась такой, какой была» — девственницей.