На самом деле, положение испанской принцессы при дворе как-то зависло. С одной стороны, все знали, что она должна была стать женой наследного принца. С другой стороны, даже если тайное заявление принца о том, что он отказывается подтверждать брачные обязательства, наложенные на него в период несовершеннолетия, осталось тайным (свидетели были людьми не болтливыми, но ведь всегда есть слуги), то достаточно многие придворные знали о перетягивании каната с папой Юлиусом о формальной девственности вдовы Артура, а уж поведение короля Фердинанда, снова пропустившего срок выплаты дочкиного приданого, было и вовсе притчей во языцах как минимум в Лондоне.
Катарина писала папаше панические письма, утверждая, что её челядь ходит в лохмотьях, и что она в глаза не видела своего нового суженого уже четыре месяца. «Но, — добавила она в письме, — только Бог может разъединить то, что он соединил», то есть, следуя совету Фердинанда, она вела себя так, словно её брак с наследником престола был делом решенным. Впрочем, твердость характера — это хорошо, но Катарина несколько научилась и практичности.
Для начала, она неохотно признала для себя, что посол де Пуэбла, крещеный еврей, все-таки действительно желал ей, дочери грозной Изабеллы, хорошего. Это не значит, что все свои ошибки она перестала списывать на некомпетентность де Пуэблы и прочих дипломатов. Но она хотя бы сама стала задумываться, что не стоит отвергать всё, что говорит ей посол, только на основании личного предубеждения против евреев. А де Пуэбла всегда твердил ей, что без умения лицемерить и скрывать свои чувства принцесса пропадет. В общем, именно лицемерить Катарина и начала учиться, хотя это искусство явно не было ей свойственно.
Пенн предполагает, что не случайно усердие принцессы совпало с появлением в её хозяйстве нового исповедника, молодого фриара Диего Фернандеса. Откуда он появился, никто точно не знает. Зато известно, что король Фердинанд его точно не посылал. То есть, умного человека, которого Катарина гарантированно будет слушаться, устроил к ней либо всё тот же де Пуэбла, либо сам Генри VII. Да, теоретически он не отозвал прочь свои намерения жениться, и его видимая политика была по-прежнему повернута в сторону Габсбургов, но этот король никогда не ставил только на одну лошадь.
В общем, кто бы принцессу к этому не подтолкнул, но весной 1507 года она запросила у своего папеньки ключи к испанскому дипломатическому шифру и научилась его использовать. Вообще, этот момент Дэвид Старки и Томас Пенн интерпретируют по-разному. С точки зрения Старки, которого лично я считаю непревзойденным специалистом по Тюдорам, с этого момента Катарина Арагонская стала послом Испании в Англии, и заставила двор с собой считаться. Пенн же просто вытирает о несчастную принцессу ноги, обзывая её послания Фердинанду девичьим лепетом. Пенн, несомненно, унюхал в этой истории с шифром и внезапно возникшим рядом с принцессой фриаром руку многохитрого Генри VII. Но он напрасно не учел того, что папаша принцессы был первым хитрым лисом Европы, превосходившим своей жадностью даже страсть английского коллеги к звонкой монете.
Надо сказать, что у Генри VII действительно была одна личная причина приблизить принцессу Катарину. Её сестра, Хуана, во время невольного визита в Англию, произвела своей красотой неизгладимое впечатление на короля, да и в целом вызвала у него живейшую симпатию, густо замешанную на сочувствии. И вот теперь Хуана овдовела… Похоже, Генри VII понимал глубину привязанности Хуаны к Филиппу Бургундскому, поэтому он и не пошёл официальными путями просить руки перспективной вдовы. Он попытался напрямую повлиять на Хуану через Катарину, потому что сестры были очень близки, и именно поэтому сделал всё возможное, чтобы привлечь Катарину поближе ко двору без того, чтобы кто-то заподозрил его цели. Ведь симпатия симпатией, а Хуана была, все-таки, королевой Арагона, что открывало большие перспективы для её следующего мужа, если бы она решилась на новый брак, но и давало ей большую свободу отвергнуть любого претендента.
Но если король играл на любви Катарины к сестре, он играл и на её близости к отцу. Фердинанд был, конечно, бесконечно жадным и погрязшим в многочисленных политических интригах типом, готовым принести в жертву и интересы дочерей, если ему было нужно, но он был при этом умным хитрецом и хорошим королем. И он понимал выгодную сделку, когда её видел. Поэтому перед отъездом в вояж по стране, король вызвал Катарину Арагонскую к себе, проверил, насколько бойко она читает шифрованное письмо Фердинанда, похвалил, и как бы между прочим заметил, что нынче циркулируют слухи о том, что его любимый родственник Фердинанд хлопочет о браке между Хуаной и племянником французского короля (Гастоном де Фуа). По мнению Генри VII, это было неважной идеей. Не то чтобы он, Генри, пытался как-то вмешиваться в дела семьи своей дорогой невестки, но ведь та понимает, где в этой истории находится её личный интерес, не так ли?
Катарина понимала. Без всякой иронии, после смерти Артура она настрадалась при английском дворе, пока её свёкор и папаша перетягивали сундуки с её приданым каждый в свою сторону. Вряд ли принцесса голодала (хотя и Старки пишет о том, что штат Катарины был раздут, и управлять своей вконец обнаглевшей челядью она просто не умела), но репутации при дворе явно не имела. Особенно после того, как стала предметом спекуляций по поводу сохраненной в браке с Артуром девственностью. В общем, Катарина стала лоббировать интересы Генри VII в переписке с отцом, рассказывая бесхитростно при этом об обстоятельствах встреч с королем и передавая его слова буквально. В этом смысле, она действительно была бесхитростна, хотя и не стеснялась привирать. Тем не менее, если бы Фердинанд увидел в происходящем что-то, нужное для его собственных планов, то он с удовольствием бы за это «что-то» ухватился.
В любом случае, прибывшая в Вудсток Катарина была уже настолько готовой разговаривать «со взрослыми» всерьез, что не постеснялась выцепить Генри VII для приватного разговора о том, как очередная задержка с выплатой приданного повлияет на её перспективы брака с наследником престола. На этот раз, и король заговорил с ней, как со взрослой. С его точки зрения, ситуация не изменилась. «Мы оба свободны», — сказал он о принце и о себе. Но если его дорогая невестка воспринимает ситуацию слишком тягостной, то он не будет оскорблен, если её отец присмотрит ей другого жениха, потому что ему передали, что испанский посол во Франции сказал французскому королю, что Фердинанд не верит в возможность брака между своей дочерью и наследником английского престола.
«Он абсолютно счастлив в ситуации с моим приданым, хотя даёт нам понять, что очень недоволен!», — писала отцу прозревшая и потрясенная Катарина. Но единожды прозрев, принцесса не могла избирательно ослепнуть и глядя в сторону отца. Уж не водит ли её за нос и он? В данном случае, Фердинанд отнюдь не пытался ввести дочку в заблуждение. Похоже на то, что он элементарно потерял брачный договор, заключенный между испанцами и англичанами в Медина-дель-Кампо пару десятилетий назад. Фердинанд был эффективным королем именно потому, что сам разруливал все правительственные заковыки и постоянно мотался по городам и весям своего королевства. Но это означало полное отсутствие нормальной бюрократической рутины. Грубо говоря, все стекающиеся к нему воды бумажной реки он просто направлял в сундуки, и в свободную минутку пытался разобраться с теми бумагами, которые оказывались наверху. Излишне говорить, что он абсолютно не помнил, о каких суммах и условиях шла речь двадцать лет назад, но просто испытывал неприязнь к мысли о разлуке с деньгами.
Но вот письма Катарины он читал, конечно, как и дипломатическую переписку. Поэтому письмо от Генри VII, в котором тот уже открытым текстом расписывал выгоды от двойного союза его и сына с Хуаной и Катариной, не довело его до инфаркта, а просто напугало. Английский король расписывал, что его брак с Хуаной принесет блеск всему христианскому миру, поскольку он, Генри VII, готов отправиться персонально в крестовый поход вместо Фердинанда или вместе с ним. Хоть против мавров, хоть против османов — как предпочтет Фердинанд.
Фердинанд, естественно, предпочел бы, чтобы английский король никогда не встретил прекрасную Хуану, потому что выдавать её замуж и терять Кастилию, где теперь он был регентом, совершенно не собирался. Несомненно чертыхаясь в адрес ненормального англичанина, на которого даже обильно распускаемые слухи о безумии Хуаны никак не влияли, Фердинанд состряпал отписку, что вовсе не уверен в желании Хуаны, глубоко потрясенной смертью любимого мужа, когда-либо вступить во второй брак, но ежели такое чудо случится, то его величество Генри VII будет первым в очереди претендентов.
Похожую отписку он написал и дочери, которая имела неосторожность написать, что лучше умрет в Англии, чем будет жить в другом месте. Он понял, что ради брака с принцем Гарри Катарина готова абсолютно на всё, и никогда не поддержит ничего, что может оскорбить интересы Англии и её короля.
Король добивается своего
В самом конце сентября, к концу охотничьего сезона, Генри VII с сопровождением вернулся в аллею Темзы. Надо сказать, что выбор мест, где он останавливался, внезапно оказался специфичным. Манор Юлми он отжал у Саффолков. Дворец в Вокинге был отжат у леди Маргарет. Да-да, его величество каким-то образом вынудил маменьку сдать Вокинг ему и получить взамен куда как менее блестящий манор в Хансдоне. По слухам, леди Маргарет была чрезвычайно раздосадована. И вот теперь король наведался в свое последнее приобретение — манор в Ханворте, который был куплен у сэра Джона Хасси. Неизвестно, насколько добровольно сэр Джон расстался с этим манором, но на тот момент он не прогадал — Тюдоры обеспечили ему симпатичную карьеру, которая, правда, закончилась на плахе, но это уже история следующего царствования.
Вообще, именно Ханворт планировалось использовать как полутайное убежище для короля — он был рядом с Ричмондом, так что его величество мог в любое время вскочить в седло, и оставить позади двор с его требованиями и интригами. Надо сказать, что на другой стороне Лондона у него было ещё одно подобное убежище, Вестейд Холл. Как ни странно это прозвучит, но к концу жизни Генри VII определенно устал от своей королевской роли. Всё чаще даже приватные покои не давали ему той уединенности, которую он лихорадочно искал. Проживи он чуть больше, Англия, возможно, смогла бы увидеть передачу короны сыну при живом отце, пожелавшем удалиться от мира.