Вообще, будущий кардинал уже тогда умел быть потрясающе убедительным дипломатом, когда хотел, и умел произвести впечатление. Во всяком случае, осенью 1508 года ему удалось довести затянувшуюся историю с обручением принцессы Мэри и наследника Габсбургов до логического финала. В Лондон прибыла испанская делегация во главе с англофилом и умницей Яном III ван Глимом, лордом Бергеном, и 17 декабря он надел на пальчик принцессы обручальное кольцо от имени того, кто в будущем заставит содрогнуться Францию и Италию, и чьей женой она никогда так и не станет. Подозреваю, что к большому своему удовольствию.
Подготовка к торжеству отнимала у Генри VII изрядную долю его сил и времени (он сам контролировал всё, вплоть до декора палат гостей), но интриговать он все-таки успевал. Теперь, когда его дочь должна была со временем надеть корону государства, простиравшегося от Испании до Польши и Венгрии, и от Неаполя до Нидерландов, слишком хитромудрый король Фердинанд стал казаться английскому королю скорее обузой, чем блестящим соратником, каким он был всего каких-то лет 8 назад. Так что пока в Лондоне были заняты празднованием обручения Мэри и развлекали послов, во Францию без всякого шума направился сэр Эдвард Вингфилд с предложением к королю Луи — почему бы им не поженить детей и не натянуть нос Фердинанду Арагонскому? Принц Гарри, по мнению его отца, прекрасно подходил для племянницы Луи, Маргарет Ангулемской.
В принципе, целью Генри VII было не столько обеспечить своего наследника супругой, в чьем прошлом не было бы ничего причудливого, вроде сохраненной в предыдущем браке девственности, сколько разрушить Камбрейскую лигу, враждебную Венеции, с которой английского короля связывали деловые интересы. Если бы Луи XII повернулся спиной к Максимилиану, с котором он уже много лет склочничал из-за Гелдерна, и пошёл против Фердинанда, то Венеция и сундуки Генри VII очень бы от этого выиграли.
Тем не менее, прибывший в Камбрей Вингфилд нашел там не только Максимилиана, Луи и папу Юлиуса II, но и страшно довольного собой Фердинанда, потиравшего загребущие ручки. Собственно, Вингфилд обнаружил, что совещание по Гелдерну было предлогом, а на самом деле совещающиеся стороны с энтузиазмом планировали погребальный обряд для величия Венеции. Введенный в курс дела, Генри VII повел в этой ситуации своеобразную игру. Во-первых, он категорически отказался в лигу вступать. Во-вторых, он немедленно проинформировал Венецию о том, что на самом деле происходит в Камбрее. В-третьих, он… ссудил Максимилиану 10 000 фунтов стерлингов.
Английский король надеялся сподвигнуть дорогого родича на отдельный пакт между Максимилианом и Венецией, но даже новые родственные отношения и большие планы не помешали ему взять у императора под обеспечение долга драгоценный камень в форме королевской лилии. При этом не стоит думать, что Генри VII совсем уж повернулся к Фердинанду спиной. Вовсе нет, его посол в Вальядолиде, например, преподнес королю Фердинанду поэму по поводу обручения английской принцессы с его внуком, и со вкусом отписал потом своему патрону, что «ваша милость может быть в полной уверенности, что для короля (Фердинанда) этот благородный брак стал источником недовольства, а не комфорта».
Отправив брачное посольство домой в январе 1509 года, Генри VII уединился в Хэнворте, и позволил себе заболеть. На этот раз, он должен был признать, началась финальная для него битва со смертью, которую он был обречен проиграть. Ничего неожиданного, к смерти он готовился последние 10 лет, так же ответственно и скрупулезно как вел свои бухгалтерские книги. Вообще, философское настроение той эпохи можно было заключить в меланхолическую фразу: «учись умирать, и ты научишься жить». Умирать народ учили философские трактаты вроде “Craft of Dying” и “Ars Moriendi”, не менее популярные тогда, чем трактаты типа «Живи и Богатей», популярны сейчас. Людям расписывали, как надо правильно признать свои прегрешения, как каяться, исправлять накосяченное, систематизировать искушения и отвергать их в правильной форме, и подводили умирающего к мысли, что умереть не так уж плохо, в конечном итоге.
Можно предположить, что и для физически измученного Генри VII смерть была скорее утешительницей, а не врагом, с которым надо сражаться, хотя вряд ли он, сражаться привыкший, смог бы уступить ей победу без боя. Тем не менее, одна из главных задач умирающего короля — это не столько процесс мысленного подведения итогов своей жизни, сколько ответственность за государство, и за то, чтобы власть перешла к наследнику престола без треволнений и брожений. Именно поэтому король нарушил свое уединение, чтобы провести с Фоксом воскресенье, хотя обычно он по воскресеньям никогда не путешествовал.
В принципе, к принцу Гарри переходило не только хорошо функционирующее, богатое королевство, но и все те угрозы и недоделанные дела, которые его отец не хотел или просто не мог именно в то время решить сам. Были живы наследники «Белой Розы» — граф Саффолк в Тауэре и его брат Ричард в Европе. Всё наглее и самоувереннее становился Бэкингем, который вполне смог бы стать королем, если бы устроил переворот, и почему бы ему этот переворот не устроить после смерти Генри VII, которого сковырнуть ему было бы не по силам, и он это знал. Зато после смерти короля… Опять же, были Испания и Франция, всегда готовые поддержать любого, способного устроить хороший хаос в Англии. И был принц Гарри, лояльный и послушный сын, которого отец понимал слишком хорошо для того, чтобы усомниться: править этот парень будет по-своему, и совершенно невозможно пока представить, как именно. Задачей короля, тем не менее, было спланировать курс грядущих событий так, чтобы за его смертью не произошла гибель королевства и династии.
О том, что король умирает, во дворце знали все. Конечно, вопрос королевского здоровья был официальным секретом. Испанский посол писал Фердинанду, что не стал бы удивляться тому, что его не допускают до Генри VII, потому что король вообще отнесся к этому не слишком умному и очень заносчивому послу весьма холодно, не принимая его уже три месяца. Но король не смог принять посольства Максимилиана и Маргарет Савойской, прибывшие в начале марта! Их принял и их развлекал принц Гарри.
К всеобщему и собственному удивлению, человеком, с которым король пожелал встретиться, стала Катарина Арагонская, которую он призвал к себе вместе с принцессой Мэри. Надо сказать, что отношение между королем и его невесткой были на данный момент отвратительными. Почувствовав после обручения Мэри, что ей решительно нечего больше терять, что её единственная подруга вот-вот покинет Англию, Катарина пошла вразнос и потребовала от его величества, чтобы ей показали брачный договор, в котором шла речь о её приданом. Тогда Генри VII ответил на это требование в таких выражениях, какие, как писала Катарина своему отцу, «мне не пристало повторять, а вам знать». И вот теперь король захотел её увидеть. Тем не менее, по пути из Виндзора в Ричмонд путь принцессам преградил исповедник Катарины, фриар Диего, который просто сказал «вы не должны сегодня его видеть», и после двух часов бесплодных дебатов, Мэри и Катарина были вынуждены вернуться в Виндзор.
Похоже, никто по сей день не понимает, почему девушки просто не объехали его и не продолжили свой путь, но в любом случае, король их не дождался. И, предсказуемо, был в бешенстве, но, к ужасу испанского посла, отнюдь не начал метать громы и молнии, и это было грозным признаком для всех, знавших его привычки. Он просто-напросто при встрече растоптал всю усвоенную Катариной самоуверенность методичным перечислением всех её долгов, сделанных за его спиной, и всех злоупотреблений в её хозяйстве, включая соблазнение фриаром Диего её придворной дамы, Франчески де Касерес. Король подчеркнул, что дела окружения Катарины его, разумеется, не касаются, но он слишком любит её для того, чтобы позволить этим делам идти так, как они шли до сих пор. И прикрутил финансирование, которое принцесса и так считала нищенским. Щелчок по самолюбию 23-летней принцессы был настолько чувствительным, что она решила, наконец, покинуть Англию.
Тем не менее, внезапно оказалось, что с этими планами Катарины отнюдь не согласен принц Гарри, который вполне дозрел до того, чтобы в кого-то отчаянно влюбиться, и в кого бы ему было влюбляться, если не в свою так называемую невесту, которая, к тому же, так страдала, бедняжка. Это ещё не было открытым бунтом против воли отца, но для всегда тихого и уважительного к отцу парня — почти бунтом. Впрочем, сам-то Генри VII был, возможно, даже рад проявившемуся характеру наследника — сам он уже перешел, к началу апреля, ту черту, когда человека ещё интересуют дела земные. Изможденный физическими страданиями, которые испытывает умирающий от туберкулеза, лишенный современного нам лечения и методов облегчения симптомов, король разве что был в состоянии сжимать в руках Библию.
Как всегда в моменты, когда власть ещё не перешла от её носителя к наследнику, но сам носитель был уже слишком слаб, чтобы ею пользоваться, в кулуарах началось оживление. Во-первых, со сцены как-то незаметно исчез ответственный за персональные расходы короля Хью Дэнис. Нет, ничего скандального с этим исчезновением не было связано, Дэнис и его новое «приобретение», Эдвард Белкнап, чрезвычайно эффективно пополняли финансы короля. Тем не менее, в январе 1509 года Генри VII перестал подписывать учётные книги Белкнапа, а с 14 января имя Дэниса исчезает из финансовых отчетов по делам в личных покоях короля. На место Дэниса поднялся Ричард Вестон. С одной стороны, Вестон был коллегой Дэниса и был вхож в круг Дадли, то есть с профессиональной точки зрения он мог делать то же, что и Дэнис. С другой стороны, служба службой, но дружбу Вестон всегда водил с аристократами. Да он и сам был аристократом — его брат, Уильям Вестон, был последним приором английского ордена иоаннитов. В общем, партия Ловелла и Фокса при дворе усилилась.
В Ричмонд переехала и леди Маргарет Бьюфорт, привезя с собой весь свой штат и даже свою кровать. Было ясно, что матушка короля перебралась в королевский дворец надолго. Одновременно во дворце обосновался и Джон Фишер, епископ Рочестера, карьеру которому сделала леди Маргарет, по причине чего Фишер сейчас был удостоен чести готовить короля к смерти. Надо сказать, что Фишер отчасти был помешан на вопросе смерти. В те годы переход в мир иной считался, конечно, очень важным моментом, но у Фишера была, например, милая привычка водружать на амвон во время проповеди череп, который он, похоже, таскал с собой повсюду, потому что клал его перед собой и во время парадных обедов. Ко всему прочему, Фишер страшно не одобрял фискальную политику умирающего короля, то есть его душеспасительные беседы с Генри VII больше напоминали резкое порицание беззащитного от слабости человека, чем умиротворяющую подготовку венценосной персоны к смерти. Невольно приходит в голову, не это ли повлияло в будущем на его судьбу. Генри VIII всегда отличался хорошей памятью, а с годами стал и чрезвычайно злопамятным. И не было секретом, что будучи человеком религиозным, он задолго до появления в его жизни Болейнов, горой стоящих за реформацию, не был другом церкви как организации.