А о том, что король уже умер, не знали (или прикидывались, что не знают) довольно многие, и до поры до времени их держали в неведении. Например, празднества по случаю дня св. Георгия шли совершенно нормально. Обед с массой приглашенных гостей проходил в присутствии принца Гарри, к которому обращались так, как протокол требовал обращаться именно к принцу. Трое дворецких (Шарп, Тайлер и Фиц-Уильям) присутствовали при смерти короля, но невозмутимо стояли во время банкета на обычных местах, распоряжаясь церемонией так, словно ничего и не случилось. Но кульминация этого жутковатого спектакля случилась в конце обеда, когда дверь приватного покоя короля отворилась, и оттуда вышел приятно улыбающийся Вестон. Наклонившись к де Веру, Суррею и Герберту, он сказал им, что его величество желает их видеть. Причем режиссер предусмотрел (или стоит сказать, что предусмотрела) всё, вплоть до весело болтающих группок придворных перед апартаментами короля.
Разумеется, первые лорды королевства о смерти короля уже знали. Но каждый из них играл свою роль до кульминационного момента, когда хорошо пообедавшая компания проследовала в часовню слушать службу по поводу торжественного дня — во главе с принцем, который, тем не менее, прошел, подчиняясь тому же протоколу, в приватную, богато убранную часовню, где имелся свой алтарь, но откуда он, по защищенному коридору, мог бы пройти в главный зал часовни, чтобы поучаствовать в определенных моментах церемонии. Разумеется, шествие принца в часовню тоже имело свою хореографию — он надевал плащ Ордена, и шел, милостиво раскланиваясь с охранниками и придворными на своем пути, каждый из которых стоял, разумеется, на своем месте. Хотя этот короткий путь считался и местом, где лично принцу можно было подать петицию. Разумеется, случайный проситель в таком месте оказаться все-таки не мог, но договорившийся с кем-то из покровительствующих придворных — запросто, вопрос цены.
В общем, только когда двери в приватную часовню закрылись за принцем, туда, со стороны покоев короля, вошли уходившие после обеда лорды, и объявили принцу новость. Кто знает, была ли она для него новостью, впрочем — вряд ли. Во-первых, Гарри был чрезвычайно эмоциональным молодым человеком, и любящая (и хорошо его знавшая) бабушка не допустила бы такого шока для внука. Во-вторых, король не умер скоропостижно, он угасал долгие годы, и все понимали, в какой стадии находилась его болезнь. Счет в любом случае шёл уже на дни. Поэтому Гарри преспокойно отсидел ещё в качестве принца весь парадный ужин, после чего всем присутствующим объявили о смерти короля.
Король умер, а что соратники?
После публичного оповещения присутствующих о смерти короля, для принца Гарри ничего, по сути, не изменилось. Власть осталась в руках леди Маргарет, архиепископа Уорхэма/Вохама, Ричарда Фокса, Джона Фишера, Томаса Говарда и лорда Герберта. Хотя сама по себе подготовка к коронации принца началась уже буквально на следующий день, когда Гарри перевели в королевскую резиденцию в Тауэре, где он был бы под надёжной защитой графа Оксфорда до момента, пока Генри VII будет похоронен. Одновременно, вышеупомянутые советники составили обращение к народу, в котором наступление новой эры анонсировалось в лучших традициях искусства рекламы.
Не секрет, что политика связывающих знать по рукам и ногам системой бондов, проводимая Генри VII, буквально напрашивалась на протесты после его смерти. Генри VIII, после коронации, столкнулся бы со шквалом жалоб, протестов и требований перемен, потому что каждая смена власти всегда подразумевает поиски тех, кто виноват в непопулярных решениях предыдущего режима. У советников во главе с леди Маргарет не было сомнений, что виноватыми окажутся именно они, если не сумеют подсунуть общественному мнению других обвиняемых. Кандидатов на роль козлов отпущения долго искать не пришлось: Дадли и Эмпсона люди боялись, их ненавидели, и считали повинными в бессчетном количестве трагедий, связанных со сбором задолженностей и игом штрафов. В общем, учитывая склонности и имидж принца, утвердившийся его появлениями на турнирах, новый режим был объявлен началом золотой эры рыцарских ценностей.
Обо всех этих деталях историкам стало известно из нескольких источников. Относительно хода событий — из записок Уильяма Ризли, и самое интересное в этих записках то, что после упоминания принца Гарри в связи с торжественным обедом Ордена, он не пишет о нём больше ничего. Парню было 17 лет, он был вопиюще неопытен, и, пылая энтузиазмом, он, несомненно, должен был соглашаться со всем, что ему предложат опытные и искушенные советники, во главе с любимой бабушкой (так эти опытные советники предполагали, во всяком случае). Относительно же судьбы Дадли и Эмпсона оставил свое мнение, как ни странно, Полидор Вергил, после посещения леди Маргарет в Ричмонде, с нетипичной для него прямолинейностью.
Зачистка неугодных советникам людей началась уже 24 апреля. Во дворце был арестован Генри Стаффорд, брат герцога Бэкингема. Помощник Дадли, Ричард Пейдж, был схвачен со всеми бумагами, которые у него нашли. Отряды, посланные из Ричмонда, окружили дома Эмпсона и Дадли, и вытащили из постелей их обитателей, которые тут же были арестованы и отправлены в Тауэр. Чуть позже, когда жители Лондона проснулись, им было объявлено о смерти короля и о том, кто сменит его на троне. После чего «принц, именуемый королем» проследовал через город в Тауэр в окружении своих придворных и под военной охраной. Со следующего дня он начнет подписывать бумаги как Henry R, и первой из них станет общая амнистия.
Общая амнистия нового короля всегда была довольно важным документом, хотя на наше восприятие и не содержит ничего, кроме пустой политической риторики о том, как король, не покладая рук, будет работать на благо своих подданных, соблюдая традиции и старые, добрые законы, честно и благородно. Вполне возможно, что и в начале XVI века люди особых иллюзий в отношении властей тоже не питали, но поскольку амнистия, со всеми обещаниями, была выпущена и подписана королем, она имела силу закона. Не просто так типография на Флит Стрит печатала текст объявления без остановки, пока к 26 апреля тысячи копий не стали циркулировать по Лондону, плюс экземпляры, которые вывешивали на дверях церквей для ознакомления прихожан с решениями правительства. И, в принципе, любой мог с этим обещанием в руках отправиться искать правды, и отказать такому просителю напрямик было бы весьма неумно.
Во всяком случае в Лондоне исход заключенных из тюрем собрал немало зевак и сочувствующих, что объяснялось отчасти освобождением и целых трёх бывших мэров Лондона — сэра Томаса Кесвоза (Thomas Kneseworth), который до того, как стать в 1505 году мэром, был в 1495-96 шерифом Лондона; сэра Лоуренса Элмера (Lawrence Aylmer), бывшего мэром буквально «только что», в 1508 году; и сэра Уильяма Кэйпла (William Capel), который был и шерифом Лондона в 1496 году, и мэром в 1503 году.
Похоже, что единственной провинностью этих почтенных членов лондонских гильдий (Кэйпл и Элмер были мануфактурщиками, а Кесвоз — рыбником) было наличие неплохого состояния, часть которого бравые подручные Дадли и Эмпсона хотели себе. Ну, к несчастью коррумпированных чиновников, амнистия освободила их влиятельных жертв, месть которых не заставила себя ждать. Я употребила оборот «коррумпированные чиновники» для обозначения стяжателей, не видящих берегов, как говорится, потому что, в общем и целом, вся чиновничья братия в какой-то степени коррумпирована, но большей их части всё же присуще понимание того, насколько глубоко можно запускать лапу в карман ближнего.
Стяжатели, нагло нарушавшие закон и заявлявшие, что они сами и есть закон, из общего помилования были исключены. В тюрьме остался негодяй Джон Кэмби, его специалист по финансовым вопросам Генри Тофт, и целый ряд продажных заседателей, проводивших в жюри приговоры, угодные Кэмби. Власти, которые вышибли двери в доме Кэмби, чтобы найти там доказательства коррупции, были потрясены количеством драгоценных тканей, которые тот собирал своим рэкетом с запуганных купцов. Если бы у Кэмби хватило ума и осторожности дань реализовать, он мгновенно стал бы очень богатым человеком, но Кэмби был глуп и нагл, а потому уверен в своем будущем. Вот Гримальди, которого усердно разыскивали, чтобы воздать ему по заслугам, глупцом не был. Как только Генри VII слёг, Гримальди собрал наличность, спрятал её в недосягаемости для лондонцев, а сам запросил убежища в Вестминстерском аббатстве, откуда мог наблюдать чехарду смены власти в разумном комфорте.
Что касается самих Эмпсона и Дадли, то их арестовали где-то между 24 и 27 апреля, об этом известно из письма испанского посла, который был поражён, с каким хладнокровием те, кто был счастлив пользоваться финансовыми ресурсами, которые те собирали, внезапно встали в позы праведников, решительно осуждающих методы сбора этих ресурсов, словно никогда о них и не подозревали. Фуэнсалида мог быть сущим ослом в вопросах дипломатии (вернее, он считал дипломатичность с иностранцами ниже своего достоинства), но он воистину не стеснялся называть вещи своими именами в дипломатической переписке.
О преступлениях Гримальди и Эмпсона тут же были сложены ехиднейшие вирши, благодаря которым люди хорошо поняли и запомнили, в чем было дело. Про Эмпсона написал Уильям Корниш, а вот стишки о Гримальди отличались таким бесстыдством и вульгарностью даже по меркам того времени, что их практически наверняка написал Джон Скелтон и никто другой. Одного из двух, а то и обоих поэтов профинансировал граф Кент, которого и Гримальди, и Эмпсон здорово обобрали.
Что касается остальных видных чиновников уходящего в прошлое режима, то сэр Эндрю Виндзор, на сестре которого, Анне, был женат Эдмунд Дадли, не пострадал совершенно. Хлопотал себе вместе с Джоном Каттом над похоронами Генри VII, и никто их не трогал. Советник сэр Джон Хасси, коллега Дадли, был арестован. Арестованным и смещенным с занимаемой должности оказался и Уильям Смит из личной прислуги Генри VII.