емая с философией. В высшей степени примечательна эта история современного неверия, ключ ко всем чудовищным явлениям нового времени. Она начинается лишь в этом столетии, в особенности во второй его половине, за короткое время разрастаясь до размеров, необозримых в своем разнообразии; вторая Реформация, обширнейшая и своеобразнейшая, была неизбежна и не могла не охватить в первую очередь страну наиболее модернизированную, но при этом ввергнутую в астеническое состояние недостатком свободы. Надземное пламя давно бы вызвало ветер, который сорвал бы все просветительские планы, если бы им не способствовало давление и влияние светской власти. В тот момент, когда возникла рознь между учеными и правительствами, между врагами религии и всеми ее приверженцами, она должна была снова выступить как третья сила, как посредница, задающая тон, и ее возвращения не мог не отметить и не возвестить каждый ее сторонник, даже если оно не сразу привлекло к себе внимание. Что для нее пришло время воскресать и как раз те обстоятельства, которые как будто направлены против нее и грозят ей гибелью, оказались благоприятнейшими признаками ее возрождения, в этом чувство истории не позволяло усомниться. Воистину анархия — стихия, в которой происходит зачатие религии. Когда все позитивное уничтожается, она поднимает свою торжествующую главу как новая учредительница вселенной. Когда человека ничего больше не связывает, он как бы сам собой поднимается в небо, и совершеннейшие органы впервые возникают из однообразного смешения и полного распада всех человеческих сил и задатков — первичное ядро земного формообразования. Дух Божий носится над водами, и небесный остров — обитель нового человека, омываемая потоком вечной жизни,— впервые становится виден, возвышаясь над волнами, которые принуждены отхлынуть.
Спокойно и беспристрастно подобает истинному созерцателю наблюдать новые времена, когда рушатся государства. Разве ниспровергатель государства для него не Сизиф? Только-только достиг он вершины равновесия, а тяжелый груз уже скатывается вниз по другому склону. Он никогда не удержится наверху, если его не заставит парить небесное притяжение. Никакие ваши подпорки не помогут, когда ваше государство никнет к земле, но привяжите его высшим томлением к небесным высям, соотнесите его со вселенной, и вы обретете в нем никогда не слабеющую пружину, и ваши усилия будут щедро вознаграждены. Я отсылаю вас к истории; исследуйте ее поучительные соотношения в подобные периоды и научитесь пользоваться волшебной палочкой аналогии[219]. Во Франции царит светский протестантизм. Не возникнут ли также светские иезуиты, чтобы обновить историю последних столетий? Останется ли революция французской, как Реформация лютеранской? Будет ли, однако, протестантизм противоестественным образом учрежден как революционное правительство? Уступит ли буква место букве? Ищете ли вы зачаток погибели также в старом строе, в старом духе? Верите ли вы в лучший строй, в лучший дух? О! Если бы Дух Духов преисполнил вас и уберег от этого нелепого стремления формовать историю и человечество, придавать им свое направление. Разве она, независимая, своеобразная, как бы бесконечная, не заслуживает любви сама по себе, пророчествуя? Изучать ее, покоряться ей, учиться у нее, идти с ней в ногу, с верой следовать ее внушениям — об этом не думает никто.
Во Франции много сделали для религии, отняв у нее право гражданства и причислив ее разве что к домашней челяди, не в одном лице, а во всех бесчисленных индивидуальных образах. В своей неприметной сиротской отверженности она должна теперь снова завоевать сердца и привлечь к себе всеобщую любовь, прежде чем она снова вернет себе открытое почитание и снова начнет участвовать в мирских делах как дружественная наставница и вдохновительница. Исторически примечательным остается опыт великой железной маски, искавшей под именем Робеспьер в религии средоточие и силу республики, а также хладнокровие, с которым распространяется теофилантропия, этот мистицизм новейшего просвещения; также новые завоевания иезуитов; также приближение к Востоку[220] при новых политических обстоятельствах.
Что касается других европейских стран, кроме Германии, остается только гадать, начнет ли в условиях мира пульсировать в них новая высшая религиозная жизнь и поглотит ли она все остальные мирские интересы. Напротив, в Германии можно уже с полной очевидностью выявить признаки нового мироустройства. Медленно, но уверенно опережает Германия другие европейские страны. В то время как они поглощены войной, спекуляциями и партийными распрями, в немце формируется участник эпохи, которой свойственна высшая культура, и подобным процессом уготован ему великий перевес над другими в течение времени. В науках и искусствах уже наблюдается мощное брожение. Дух развивается в бесконечном изобилии. Идет откатка из новых девственных месторождений. Никогда науки не находились в искуснейших руках; по меньшей мере никогда не возбуждали они таких ожиданий; улавливаются различнейшие стороны предметов; ничего не остается нетронутым, неисследованным, неоцененным. Все обрабатывается; писатели становятся сильнее и разнообразнее; каждый памятник старины, каждое искусство, каждая наука находит друзей, привлекает новую любовь и оплодотворяется ею. Невиданное многообразие[221], удивительная глубина, блистательный лоск, широчайшие знания, богатая, мощная фантазия встречаются здесь и там — и часто в смелом сочетании. Могучее предчувствие творческого своеволия, безграничности, бесконечного многообразия, священной своеобычности, способной на все в своей сокровенной человечности, кажется, оживает всюду. Пробудившись от утренней грезы беспомощного детства, некий представитель своего племени пробует свои первые силы на змеях[222], опутывающих его колыбель, чтобы не мог он владеть своими членами. Пока еще все это только намеки, взаимосвязанные и первобытные, но они являют оку векописца всемирную индивидуальность, новую историю, новое человечество, сладчайшее объятие юной восхитительной Церкви и любящего Бога, сокровенное зачатие нового Мессии в тысяче ее членов одновременно. Кто не испытывал сладостного стыда при беременности? Новорожденное дитя будет подобием своего Отца, новое золотое время с темными, неисчерпаемыми очами, пророческое, чудотворное и чудодейственное, утешительное, возжигающее новую жизнь время — великое время примиренья, Спаситель, пребывающий среди людей, как истинный гений; в Него лишь веруют, но не видят Его, однако Он открывается верующим в бесчисленных образах, вкушаемый, как хлеб и вино, обнимающий, как возлюбленная, вдыхаемый, как воздух, внимаемый, как песнь и как слово, с небесным сладострастием, как смерть на вершине любовных мук воспринимаемый в недра потрясенного тела.
Теперь мы достаточно возвысились, чтобы дружелюбно улыбнуться вышеупомянутым предшествующим временам и даже в тех диковинных чудачествах распознать примечательную кристаллизацию исторического материала. С благодарностью хотели бы мы пожать руки тем ученым и философам, ибо то безумие должно быть исчерпано на благо потомкам, чтобы дало себя знать научное воззрение на вещи. Очаровательней и красочней, как Индия в своем драгоценном убранстве, противостоит поэзия холодному, мертвому Шпицбергену кабинетного рассудка. Чтобы в средоточии земного шара Индия была такой теплой и прекрасной, холодное, оцепенелое море, мертвые скалы, туманы вместо звездного неба, долгая ночь должны были сделать столь неприветливыми оба его полюса. Глубокое значение механики тяготело над этими отшельниками в пустынях рассудка, очарование первого прозрения подавляло их, старина мстила им, они жертвовали начальному самосознанию священнейшим и прекраснейшим в мире с удивительной готовностью, первыми постигли и возвестили святость природы, бесконечность искусства, неотвратимость знания, достоинство мирского, всеприсутствие истинно исторического в действиях, положив конец господству призраков, более возвышенному, более распространенному и потому более опасному, чем казалось.
Только более точное изучение религии позволило вернее осмыслить ужасные исчадия сна, в который она погрузилась, наваждения и бредни священного органа[223], и только при таком изучении открылась истинная ценность этого подарка. Где нет богов, там царят призраки, а время, когда, собственно, возникли призраки европейские[224], чем едва ли не вполне объясняется их облик, — это переход от греческого пантеона к христианству. Так что приходите и вы, филантропы и энциклопедисты, в миротворительную ложу, примите братский поцелуй, сбросьте серые тенета и с юношеской любовью взгляните на великолепные чудеса природы, истории, человечности. Я хочу отвести вас к брату[225], который заговорит с вами так, что ваши сердца вознесутся и вы снова воспримете ваше отмершее любовное чаянье, облечете его новой плотью и постигнете, что вам грезилось, пока тяжеловесный земной рассудок мешал вам уловить вашу грезу.
Этот брат — бьющийся пульс нового времени; кто его чувствует, тот уже не сомневается в его приходе и сам со сладостной гордостью вступает в сонм его современников и приверженцев, покидая толпу. Он соткал для святыни новый покров, изящно подчеркивающий ее небесное телосложение и при этом облекающий ее пристойнее, чем какой-либо другой. Покров для девы все равно что дух для тела; ее неотъемлемый орган, чьи складки — буквы ее сладостного благовествования; бесконечная игра складок есть музыка тайнописи, ибо язык слишком груб и топорен для ее девственных уст, отверзаемых лишь песнопением. Для меня это не что иное, как торжественный призыв к новому древнему собору, могучее биение крыльев, которые простирает ангельский вестник, пролетая мимо. Это первые родовые схватки, да приготовится каждый к рождеству.