[223]. Вспомним также более позднюю «Оду бараку» («Конец и начало»): «слава бараку / слово бараку / длинный дощатый / сонный прыщавый / лежит враскоряку / посредине двадцатого века <…>»[224].
В пародийных звукоподражательных стихах Сорокина полуабсурдный нонсенсизм слов «ука рах!» — «тура барах!» может быть расшифрован как «ухо рак!» — «туда барак!».
8. Московские мифы
Генрих Сапгир — один из крупнейших русских поэтов-авангардистов — до 1988 года не мог опубликовать ни одного «взрослого» текста в советских литературно-художественных журналах. Даже такое «широкое» издание как московский ежегодник «День поэзии», был закрыт для Сапгира-поэта[225]. Оставался единственный путь: публикации в советских неподцензурных изданиях и в зарубежных журналах, альманахах, антологиях. На этот путь Сапгир встал в 1959 г., приняв участие в подпольном альманахе «Синтаксис» (выпуск 1) под редакцией Александра Гинзбурга (1936–2002). Власти немедленно оценили эту публикацию не столько как факт литературы («„Только без политики“, — вспоминал Сапгир свой разговор с Гинзбургом <….> Но без политики не получилось»[226]), а прежде всего — идеологическую акцию, направленную против официальной литературы тоталитарно-коммунистического режима. В 1-м номере «Синтаксиса» наряду со стихами Сапгира из книги «Голоса» («Обезьян», «Смерть дезертира», «Радиобред», «Икар», «Голоса») были опубликованы стихи А. Аронова, Б. Ахмадулиной, Н. Глазкова, Б. Окуджавы, И. Харабарова, И. Холина и других поэтов — как печатаемых в официальных изданиях, так и не печатаемых. Вскоре в «Известиях» появилась статья Ю. Иващенко «Бездельники карабкаются на Парнас», задавшая тон будущим пасквилям на неугодных властям литераторов (ср. фельетон «Окололитературный трутень», опубликованный в 1964 году накануне процесса И. Бродского, осужденного за «тунеядство»[227]). Успев выпустить еще два номера «Синтаксиса», Александр Гинзбург был арестован в июле 1960 года и осужден — по уголовной статье — на два года лагерей. Генрих Сапгир попал в «черные списки» литераторов, не угодных бонзам из Союза Писателей. Сапгир называл публикацию в «Синтаксисе» одним из «трех литературных скандалов своего времени, участником и героем коих [он] оказался»[228]. В 1965 году первые три номера «Синтаксиса» были перепечатаны в журнале «Грани»; это была, по-видимому, первая «тамиздатовская» публикация Сапгира. Вторым «скандалом» было принятие Сапгира в Союз писателей в 1968 году (по детской секции) и тут же последовавшее исключение. Сорокалетнему Сапгиру поручают «работу с молодыми»: «Я горячо и наивно принялся за дело. Привел в Союз „смогистов“, огранизовал выставку художника-белютинца [ученика Элия Белютина]. Но развернуться мне не дали. Танки входили в Прагу. Органы следили зорко»[229]. В 1966 году оригиналы и английские переводы трех стихотворений «Сабгира» («Икар», «Суд», «Иван и диван») вошли в сборник «Poets on Street Corners», составленный внучкой Леонида Андреева, Ольгой (Андреевой) Карлайл, и представивший англоязычному читателю в новом ракурсе ключевые фигуры русской поэзии XX века, в том числе Блока, Ахматову, Маяковского, Заболоцкого, Евтушенко, Бродского и двух «barachni poets», Сапгира и Холина. Заметим, что по ряду причин до конца 1980-х годов Сапгир был гораздо более известен в странах немецкого языка, чем в странах англо- и франкофонных (речь не идет о русскоязычных эмигрантских читателях и об узком круге специалистов-славистов)[230]. В поздние советские годы стихи Сапгира печатались во многих изданиях русского зарубежья, включая журналы «Грани» (1975), «Время и мы» (1978), «Континент» (1978; 1987; 1988), «Стрелец» (1984), «Эхо» (1986 — видимо самая большая публикация Сапгира в «тамиздатовском» журнале), альманах «Третья волна» (1977; 1979), сборник «Аполлонъ-77», 1-й (московский) том «Антологии <…> у Голубой Лагуны» (1980) Кузьминского — Ковалева и другие[231]. Подборка Сапгира вошла в первый выпуск альманаха «Часть речи» (1980), посвященный 40-летию Иосифа Бродского. Пути Сапгира и Бродского, знакомых еще с 1960-го, вновь пересеклись и пересекутся в дальнейшем[232]. В 1978 году в Париже, в издательстве Александра Глезера «Третья волна», выходит единственная «тамиздатовская» книга Сапгира «Сонеты на рубашках»[233].
Годы 1975–1979 — время активнейшего участия Сапгира в неподцензурных и «тамиздатовских» акциях. Даже если отнести часть «тамиздатовских» публикаций и парижскую книгу «Сонеты на рубашках» (1978) на счет поддержки и содействия друзей Сапгира в Париже, а не деятельности самого поэта, тем не менее очевидно, что Сапгир в эти годы «идет на конфронтацию». Участие в альманахе «Метрополь» (1979) — крупнейшем литературном скандале брежневского времени — Сапгир называл третьим своим «литературным скандалом»[234]. В подборку Сапгира в этом нашумевшем альманахе вошли три стихотворения из «Голосов», пять из «Сонетов на рубашках», два из «Московских мифов» и одно из «Элегий» (1967–1970)[235]. Из Союза писателей Сапгира исключать не пришлось — он в нем уже не состоял. На фоне такой мощной волны неподцензурной деятельности, а также перемен в семейной жизни у Сапгира происходит тяжелый инфаркт во время отдыха на черноморском берегу Кавказа в 1977 году[236]. После инфаркта («первого звонка», по выражению В. Кривулина, много общавшегося с Сапгиром в эти годы, особенно в Коктебеле), а особенно после скандала с «Метрополем», Сапгир стал более осторожен в своих действиях, опасаясь прямых репрессий со стороны властей. Но он продолжал оставаться ведущей фигурой московского литературно-художественного андеграунда.
По наблюдению Михаила Гаспарова, «[некоторые завоевания начала XX в. становятся общим достоянием (напр., дольник или неточная рифма), некоторые — решительно отбрасываются (напр., сложные строфы и твердые формы), некоторые сохраняются как периферийное явление, лабораторный эксперимент (напр., сонет или свободный стих); право поэзии на „лабораторию“ отстаивали, напр., Маяковский и Сельвинский. Чем смелее были эксперименты, тем глубже оставались эти экспериментальные стихи в подполье, и наоборот»[237]. С некоторыми поправками и переменами декораций наблюдение Гаспарова приложимо и к творческой судьбе Сапгира в советском литературном андеграунде.
Понятие андеграунд (транскрипция англ. under-ground), его смысл и значение не раз оказывались в центре споров постсоветского времени. Дебатировалась прежде всего приложимость этого понятия к советской культуре. В начале 1998 года в журнале «Знамя» печатался роман Владимира Маканина «Андерграунд [sic], или Герой нашего времени». В июне того же года журнал провел дискуссию «Андеграунд вчера и сегодня», предоставив слово разным литераторам и критикам, но очевидным образом исключив из нее бывших представителей официального истеблишмента советской поры. В дискуссии принимали участие Михаил Айзенберг, Юрий Арабов, Николай Байтов, Борис Гройс, Иван Жданов, Владимир Паперный, Виктор Санчук, Генрих Сапгир, Ольга Седакова, Семен Файбисович, Алексей Цветков[238].
Вот отрывок из выступления Сапгира в рамках дискуссии. Его ответ озаглавлен «Андеграунд <,> которого не было» (sic): «Андеграунд, подполье. Я никогда в нем не был, и напрасно литературные мифологи считают, что я — оттуда. Это постоянное недоразумение и путаница, столь свойственная России и нашему постсоветскому времени. <…> Была литературная богема: московская, питерская — молодая, с присущим ей вольным житием. Да она и сейчас есть. Из богемы уходили — вверх, в официальные структуры, в эмиграцию и в подполье. <…> Почему мы не были так называемым андеграундом? <…> Потому что в шестидесятые и семидесятые годы <…> мы — молодые художники и литераторы, нельзя не объединить — считали себя и свой кружок центром вселенной и то, что нам открывалось в искусстве, — самым важным для себя и самого искусства. Мы всегда были готовы объявиться, но общество, руководимое и ведомое полуграмотными начальниками или льстиво (вспомните Хрущева и Брежнева!) подыгрывающими им идеологами, на все свежее и искреннее реагировало соответственно: от „не пущать“ до „врага народа“. От „тунеядца“ до „психушки“ <…> За тридцать лет произошел процесс: не андеграунд стал истеблишментом, таково расхожее мнение, а богема родила художников и литераторов, которые — естественно, некоторые — стали классиками. Нормальный порядок вещей»[239].
В интервью с Сапгиром, опубликованном в «Огоньке» в 1990 году и потому носившем характер «прорыва» через атмосферу, Сапгир сказал: «Наше искусство было неприемлемо по своей сути. <…> Мы были потенциальными возмутителями спокойствия»[240]. Через три года, беседуя с Сапгиром, Игорь Семицветов задал ему следующий вопрос: «Но объективно, даже в качестве андеграунда, вы принадлежали к шестидесятникам?» По-видимому задетый вопросом, Сапгир ответил в не характерной для его интервью, резкой манере: «Говорят: „вы — шестидесятники…“ Не мы шестидесятники! Евтушенко и иже с ним, они были хороши на своем месте. Они были шестидесятники, у них были иллюзии, они их преодолевали. Они принимали близко к сердцу государство, и оно их принимало близко к сердцу