Степень морфологического разнообразия внутри строгой сонетной структуры достигалась Сапгиром главным образом за счет деформации схемы рифмовки. Неконтаминированных (т. е. точно соответствующих традиционным сонетным структурам) сонетов у Сапгира около 20 %. Как и следовало бы ожидать, схема рифмовки французского сонета (с парной рифмовкой в начале терцетов) преобладает как основа для контаминации — хотя есть у Сапгира и итальянские сонеты, и записанные как английские («псевдоанглийские»). Выбор типа контаминации не случаен, а связан со смысловой нагрузкой того или иного сонета. Так, к примеру, пара «Сонет Петрарки I» и «Сонет Петрарки II» — контаминированные французские сонеты, а не итальянские, как можно было бы ожидать из названия. В этом один из источников внутренней иронии Сапгира-сонетиста. Теоретически можно предположить множество контаминационных «игр» с сонетной формой. Знавший русскую поэзию построчечно, Сапгир прекрасно понимал, что такого рода эксперименты с сонетной формой предпринимались его предшественниками в начале XX века и некоторыми из его современников, и поэтому вполне осознанно шел на «излом» формы[267].
Сонеты Сапгира поражают не только общим числом (80) и цикловой семиотикой (которой мы здесь не коснулись), но и своей современно-событийной тематикой и острым идеологическим наполнением, обрамленными в твердую форму. И, конечно же, одна из самых интересных черт «Сонетов на рубашках» — это их язык. Сапгир не раз с гордостью указывал на то, что его сонеты обращаются к широким пластам речи (сленг, арго, советский канцелярский язык, etc.) и сталкивают их с «высоким» и «литературным», как в сонете «Коктебель»: «<…> Где в балахоне греком шел Волошин / Хип „ловит кайф“ двусмыслен и взъерошен / Письменники здесь пишут похабель /И в самый цвет махровым их идеям / Живую душу сделали музеем / И Планерским назвали Коктебель»[268]. В некотором смысле, многие из сонетов Сапгира именно о превращении «Коктебеля» в «Планерское», о пертурбациях русского языка и культуры в советское время.
В середине 1980-х Сапгир говорил о целой книге под названием «Сонеты и катрены», в которую должны были войти его сонеты, а также отдельно стоящие четверостишия, которые он сочинял в 1979–81 годах. Часть метафизических катренов Сапгира вошла в цикл «Путы» (1980), другая — в миниатюрную книгу «Стихи для перстня» (1981), сочиненную по следам ориенталистских исканий поэта. «Стихам для перстня» был предпослан эпиграф из «Рубаи» Омара Хайяма в вольном, катренном переложении Сапгира, с державинской ноткой во втором стихе: «Поскольку все, что в мире существует, / уйдет, исчезнет, а куда — Бог весть, / все сущее, считай, не существует, / а все несуществующее — есть»[269].
Книге «Сонеты и катрены» не было суждено увидеть свет. В той форме, в которой Сапгир опубликовал сонеты книгой в Париже, а затем полный расширенный вариант — трижды в России (1989 и 1991; 1999 — в т. 2 Собрания сочинений), «Сонеты на рубашках» — близнец «Московских мифов», фасетчатая хроника жизни художника. Вместе с «Элегиями» «Московские мифы» и «Сонеты на рубашках» — лучшие книги второй трети творчества Сапгира, написанные после стремительного взлета «Голосов», «Молчания» и «Псалмов», но до книг 1980-х и 1990-х.
10. Классические игры на рубеже
В середине 1980-х популярность Генриха Сапгира в России была огромной и никакой, в зависимости от того, как ее оценивать. Случайна ли полярность характеристик Льва Аннинского и Виктора Кривулина? Аннинский, в предисловии к 1-му тому собрания сочинений Сапгира (1999): «До 1975 Сапгира „нет“. Формально. Фактически стихи расходятся — в списках самиздата. С середины 70-х — западная периодика [на самом деле — с середины 1960-х], с конца 70-х — западные отдельные издания. Здесь — по-прежнему „нет“. С середины 80-х — советская периодика [с 1988 года], с конца 80-х — советские отдельные издания, потом российские (поэзию для детей оставим для другого разговора — там Сапгир был прописан „всегда“). Но ощущение такое, что и в современной российской поззии Сапгира — „нет“»[270]. Кривулин, в предисловии к посмертной книге Сапгира «Лето с ангелами» (1999): «Я читаю предисловие к четрехтомному собранию сочинений Генриха Сапгира, и первая же фраза ставит меня в тупик <…>. Маститый критик в стиле раннего В. Б. Шкловского <…> навсегда вселяет [Сапгира] в самиздатовскую „Воронью слободку“ <…> Эффектно сказано и вроде бы точно. Но с точностью до наоборот. Поэзия Сапгира не столько „сквозила сквозь время“, сколько в той или иной степени, напротив, определяла литературный мейнстрим на протяжении последних сорока лет»[271].
При том, что стихи Сапгира не печатали в советских журналах, что их автора не посылали в поездки или выступления от СП (где он не состоял даже по детской секции), в СССР у Сапгира была громкая слава в литературных и артистических кругах Москвы и Питера, а также среди островков неофициальной культуры на периферии (к примеру, Ры Никонова и Сергей Сигей в Ейске). О популярности среди «мейнстримных» советских читателей судить гораздо сложнее. Поздней осенью 1985 года один из пишущих эти строки (М. Д. Ш.), учившийся в то время в Московском университете, совершенно случайно узнал из вывешенного в главном здании МГУ объявления о выступлении Сапгира в «гостиной» Дома ученых МГУ. Сапгира представили как «известного детского писателя», который всю жизнь пишет и взрослые стихи. Генрих читал из «Монологов», «Терцих Генриха Буфарева» и переводов (в том числе из У. Блейка). На выступление Сапгира пришло семь-восемь человек, причем одна из слушательниц, пожилая дама, рассерженно хлопнула стулом и ушла в середине чтения «Терцих Генриха Буфарева». Сапгир читал так страстно и самозабвенно, как будто это было его последнее выступление. Чувствовалась неизбалованность Сапгира «официальными» чтениями взрослых стихов. И еще одно воспоминание о чтении Сапгира накануне «перестройки», зимой 1987 года. Место: одно из первых в Москве кооперативных кафе, на Сретенском бульваре. На отпечатанных к вечеру программках: «Генрих Сапгир — тигр снегов». На этот раз в аудитории было около восьмидесяти человек. Кафе переполнено. Сапгир читает стихи. Публика самая пестрая, казалось бы, несовместимая вне пределов, очерченных выступлением Сапгира, его стихами. Сапгир читает стихи из разных книг. Ни одна из них не была опубликована в СССР, и только одна к тому времени вышла на Западе. Больше всего Сапгир читает из двух книг: «Этюды в манере Огарева и Полонского», которую он сочинил незадолго до этого, после зимнего отпуска на Финском заливе, и «Терцихи Генриха Буфарева», которую он почти закончил к этому времени. Среди присутствующих в аудитории — поэты Геннадий Айги, Евгений Рейн, Игорь Холин. Из «официальных» — поэт Олег Хлебников, служивший редактором поэзии в журнале «Работница». Были на вечере и молодые поэты, впервые услышавшие стихи Сапгира на этом вечере из уст самого автора. И, разумеется, присутствовали друзья Сапгира из тех, которые не принадлежали к литературной среде и потому особенно восхищались чудом, которое разворачивалось у них перед глазами.
Авторы этих страниц особенно тесно общались с Сапгиром и его семьей в 1984–87 годах. Дом, где жил Генрих Сапгир, номер 57/65 по Новослободской улице, — массивное детище сталинской эпохи — населяли всевозможные знаменитости в разные годы. На стене у подъезда Сапгира висела красномраморная мемориальная доска в честь академика медицины, патологоанатома А. И. Абрикосова. На доме еще две мемориальные доски: ученый-патологоанатом И. В. Давыдовский и известный ортопед-травматолог Н. Н. Приоров. Эти знатоки травм человеческого тела и исследователи смерти жили в этом доме в 1930–60-е годы. Будет ли повешена мемориальная доска Сапгира? Еще два характерных символа сапгировской мифопоэтики: Бутырская тюрьма (в каких-нибудь десяти минутах ходьбы) и башня, в которой размещались дочерние «правдинские» журналы («Работница», «Крестьянка» и др.). Бутырская тюрьма до сих пор излучает кошмары по всей округе — от Савеловского до Белорусского вокзала; неотступно чувствовал их и Генрих Сапгир. Вчитайтесь вот в это короткое стихотворение: «живу рядом с Бутыркой / тыркаюсь в тюремный кирпич / будто нарочно / на крыше будки / забутили бутом душу… / не забуду мать родную… / живут же рядом с кладбищем / тоже скажи — повезло» (кн. «Конец и начало», 1993)[272]. Комбинат «Правды» за железнодорожным мостом и хлюпающей эстакадой над Савеловской веткой напоминал Сапгиру о годах непечатания взрослых стихов как раз в этих самых «Огоньках», «Работницах» etc. etc. В бывшей квартире патологоанатома Абрикосова до конца жизни Сапгир прожил со своей третьей женой — Людмилой Станиславовной Родовской (Сапгир).
Кроме цикла «Этюды в манере Огарева и Полонского» (1987), в 1985–87 годах Сапгир особенно любил читать друзьям из книг «Черновики Пушкина» (1985) и «Терцихи Генриха Буфарева» (1984, 1987). Вместе с циклом «Этюды в манере Огарева и Полонского», эти две книги, созданные незадолго до легитимации Сапгира как «взрослого» автора в (бывшем) СССР, образуют естественную границу в творчестве поэта. Они заслуживают отдельного большого разговора — и отдельного форума. Отметим здесь, что триада «Черновики Пушкина», «Терцихи Генриха Буфарева» и «Этюды в манере Огарева и Полонского» — самый пик «литературности» Сапгира. Во всех трех книгах ощутим мощный диалогический импульс — здесь скорее нео-, чем постмодернистский — поиграть в классики и с классикой. В проектах «Черновиков Пушкина» и «Этюдов в манере Огарева и Полонского» — «игры» Сапгира с XIX веком, со временем «Жуковского и Пушкина» и со временем «Некрасова и Фета»[273]