[308]. «[К]огда он опускался в буфет [ЦДЛ], ему казалось, что там бродят тени умерших писателей, которые слизывают упавшие винные капли», — вспоминает Анатолий Кудрявицкий[309].
«Но, к счастью, в литературу нельзя пустить или не пустить. В литературу врываются иногда, как свежий ветер в распахнутое окно. И веет новым в этой затхлой атмосфере»[310]. Сказанное в 1992 году о товарище по литературному поколению в полной мере относится и к самому Сапгиру. Радовали ли Сапгира широкое признание и публикации последнего десятилетия его жизни? В голову приходит стихотворение его друга, замечательного поэта Яна Сатуновского, не дожившего до публикации своих «взрослых стихов»: «Хочу ли я посмертной славы? / Ха, а какой же мне еще хотеть! // Люблю ли я доступные забавы?/ Скорее нет, но может быть, навряд. // Брожу ли я вдоль улиц шумных? / Брожу, почему не побродить? // Сижу ль меж юношей безумных? / Сижу, но предпочитаю не сидеть» (1967)[311].
В 1994 году, в интервью «Литературной газете», Сапгир сказал: «Моя судьба была достаточно счастливой. Хотя меня не знали, не публиковали и только сейчас начинается некая „весть о поэте“ и люди начинают интересоваться — те, кто интересуется… Но дело в том, что раньше эта публика увлекалась другим, она была повернута в другую сторону. Я знал, что случится поворот, и был уверен в своем досмертном и посмертном существовании, так же как я уверен в отношении общества, русской культуры — того мира, на поле которого работаю. Все будет в порядке — я почему-то это знаю»[312]. Знавшим Генриха Сапгира еще в советские годы невозможно читать эти строки без волнения.
Из письма Сапгира 1993 года: «Очень хочу в Америку, но ведь это организуется, я теперь знаю как, знакомые приглашают знакомых, известные мало кому приглашают им только известных и так далее. Или еще проще: ты меня перевел, я тебя пригласил. Противно, тьфу! Я по-прежнему думаю, в литературе, как и всюду, много званных, да мало избранных <…>. Но, по-моему, они все, не исключая Самойлова и Слуцкого, в лету — бух! Потому что появятся и уже появились новые свободные страстные поэты <…>. Так что оставим тех вместе с сентиментальным Булатом историкам литературы. Ведь жизнь течет и не останавливается „на достигнутом“ <…> художник должен уметь думать сердцем, рождать новое, а им по большой части слабо. <…> Вот так получается, я еще жестче, еще придирчевей, ведь это прежде всего ко мне относится. Потому много пишу. <….> Одна надежда… <…> Москву трясет от политики, меня трясет от их [sic] всех»[313].
Сапгир попал в Америку, когда хоронили Бродского, в конце января 1996 года. Им так и не суждено было увидеться в Америке, а после отъезда Бродского из Советского Союза они виделись один раз, в 1990 году, на поэтическом фестивале в Белграде. Сапгир вспоминал об этой встрече: «На мой вопрос о его родителях, которых я знал, ответил коротко и страшно: „Трупы“. Он показался мне старым, холодноватым и саркастичным, но приглядевшись, я увидел, что это ирония, главным образом, направленная на самого себя. В последний раз, совсем недавно [это писалось в 1996–1997 годах], я увидел уже не Иосифа, а тело Иосифа в гробу с откинутой крышкой-половинкой <…> в похоронном доме на Бликкер-стрит <…> в Нью-Йорке»[314].
Последние книги Сапгира, которые холодят предчувствием смерти и горячат осознанием высшей гармонии творчества, заслуживают отдельного аналитического исследования. Мы уже выделяли «Три жизни: Мемуары с ангелами, написанные в Красково» (лето 1999); в этой книге Сапгир в полной мере воплощается как «художник памяти» — скорее набоковского, чем прустовского направления. Самым замечательным из сапгировских творений 1999 года нам представляются раздел «Стихи с предметами» в книге «Тактильные инструменты»[315]. Ничего подобного в русской поэзии не было.
Принципом действия эти перформативно-медитативные стихи Сапгира напоминают психологические медитативные упражнения, которые проделывают с целью релаксации и снятия напряжения. (В одном из последних в книге стихотворений в прозе Сапгир даже описывает «Замедлитель, или психологический прибор для замедления времени»[316].) Такие упражнения изначально пришли на Запад из восточных культур (йога). В распространенных на сегодняшний день формах они обыкновенно воспринимаются с живого голоса или с записи и предлагают слушателю закрыть глаза и представить себе — именно представить — запах разрезанного на две половинки лимона, шум прибоя, теньканье птиц в хвойном бору, аромат только что постриженного газона, ощущение, испытываемое при погружении в ванну или же при прикосновении тыльной стороной ладони к вельвету, бархату, парче etc. Такие психологические упражнения, как и многие из «Стихов с предметами» Сапгира, направлены на переход от словесного к умозрительно представленному в виде визуальных, слышимых и ощущаемых образов:
Тактильный опус No. 1 (исполняется на тактильном инструменте)
(Наждак грубый, наждак, неструганная доска, соль, песок, наждак мелкий, порох, выворотка, бархат, вельвет, кожа, картон, бумага оберточная, дерево полированное, сатин, шелк, лавсан, бумага, стекло, хрусталь, пластик. Три октавы.)
Порох, бархат и вельвет!
Порох, бархат и вельвет!
соль, песок, наждак,
песок, соль,
песок, соль,
Наждак!
Наждак грубый! <…>[317].
Кроме того, в таких упражнениях нередко предлагается сосредоточиться на одной части тела и снимать с нее напряжение посредством осознанного дыхания и концентрации внимания. Похожий принцип действует у Сапгира:
Волосы. Потрескивает электричество, грозовая ночь в степи. Я слышу, пахнет Крымом и полынью.
Лоб холодит. Мы идем в Зауральские степи с пронизывающим ветром.
Брови. И — разлетаются чайки над заливом Чарджоу. Тысяча птиц — тысяча красавиц. <…>
Верхняя губа. Дорога в горах. Где палец обрезал осокой у воды на полпути в Тихую бухту. Полуоткрыта («Губы и руки»)[318].
Особая прелесть этих стихов в зыбкости и перетекаемости границ между умозрительностью ощущения и реальным приглашением к (метафизическому контакту с предметами. «Поэзия в них, — как заметил Борис Колымагин, — неотделима от работы с воображаемым предметом <…>»[319]. Недаром упомянуто загадочное «четвертое измерение»: «Играть на духовной трубе не надо учиться. Просто дуйте в мундштук и жмите на растушеванные вентили. Ту музыку, которую будут слышать обитатели четвертого измерения, все равно никто здесь не услышит. Но зато там — все сферы будут дрожать, и звучать, и показывать друг другу язык, греметь и прыгать. // Наиболее чувствительные из нас смогут видеть эхо музыки <…>»[320].
В последних книгах Сапгир ностальгически возвращается к своим литературным корням — российским и западным. Каким-то магическим, быть может, самому Сапгиру неведомым дуновением воздуха культуры[321] к «Тактильным инстументам» тянутся векторы родства от гениальной книги Гертруды Стайн «Tender Buttons» (досл. «Нежные кнопки»), впервые увидевшей свет в 1914 году. Первые две части «Нежных кнопок» («Objects»; «Food») составлены из записанных прозой коротких и очень коротких стихотворений и коротких рассказов-эссе-стихотворений в прозе; третья часть — более длинная медитация в прозе («Rooms»). «Стихи с предметами» Сапгира, в конце которых появляются стихотворения в прозе, ближе всего первым двум частям «Нежных кнопок», в которых каталогизируются всевозможные предметы и объекты обихода и гардероба («Предметы»: «Графин, то есть слепое стекло», «Коробка», «Длинное платье», «Красная шляпа», «Пианино», «Очки», «Бумага», «Зонт», «Собака» etc.) и составные части трапезы («Еда»: «Ростбиф», «Сахар», «Ревень», «Конец лета», «Сельдерей», «Апельсин», «Приправа к салату и артишок» etc.).
С методом Стайн «Стихи с предметами» Сапгира роднит сочетание конкретности, предметности, с абстрактностью манеры преподнесения читателю этих конкретных деталей и предметов. Более того, в некоторых стихах «Нежных кнопок» Стайн особенно заметна установка на «тактильность» словесного опыта. Ограничимся несколькими примерами.
Objects
Within, within the cut and slender joint alone, with sudden equals and no more than three, two in the center make two one side.
If the elbow is long and it is filled so then the best example is all together.
The kind of show is made by squeezing[322].
Red Roses
A cool red rose and a pink cut pink, a collapse and a sold hole, a little less hot[323].
Peeled Pencil, Choke
Rub her coke[324].
Cranberries
Could there not be a sudden date, could there not be in the present settlement of old age pensions, could there not be by a witness, could there be.
Count the chains, cut the grass, silence the noon and murder flies. See the basting undip the chart, see the way the kinds are best seen from the rest, from that and untidy.
Cut the whole space into twenty-four spaces and then and then is there a yellow color, there is but it is smelled, it is then put where it is and nothing stolen.