Возбуждение снов. Воспоминания о Генрихе Сапгире // Таллинн, 2001. № 21–22. С. 3–36.
Шраер-Петров, Давид. Тигр Снегов. Генрих Сапгир // Водка с пирожными. Роман с писателями. Спб., 2007. С. 177–217.
Carden, Patricia. The New Russian Literature // Russian Literature and American Critics / Ed. Kenneth N. Brostrom. Ann Arbor, 1984 (Papers in Slavic Philology, 4). P. 11–22, espec. p. 13–18.
Heilman, Ben. Barn-Och Ungdomsboken Sovjetryssland: Från oktoberrevolutionen 1917 till perestrojkan 1986. Stockholm. 1991. P. 147–148.
Kasack, Wolfgang. Sapgir, Genrich Veniaminovich // Dictionary of Russian Literature since 1917. New York. 1988. P. 346–347.
Lianosowo. Gedichte und Bilder aus Moskau* / Hrsg. Günter Hirt, Sascha Wonders. München, 1992.
Praeprintium. Moskauer Bücher aus dem Samizdat* / Hrsg. Günter Hirt, Sascha Wonders. CD-ROM. Bremen, 1998.
Shrayer, Maxim D. Genrikh Sapgir // Anthology of Jewish-Russian Literature: Two Centuries of Dual Identity in Prose and Poetry. Ed. Maxim D. Shrayer. Vol. 2 Armonk, New York. 2007. P. 711–713.
Shrayer, Maxim D. Sapgir, Genrikh Veniaminovich // The The YIVO Encyclopedia of Jews in Eastern Europe. Ed. Gershon David Hundert. Vol. 2. New Haven: Yale University Pres. 2008. P. 1662–1663.
Ziegler, Rosemarie. Genrich Sapgirs Elegie «Archangel’skoe» als Text der russischen Neoavantgarde // Russische Lyrik heute. Interpretationen. Übersetzung. Bibliographien / Hrsg. Eberhard Reissner. Mainz, 1983. S. 187–207.
Приложение 1Давид Шраер-Петров
Возбуждение снов. Воспоминания о Генрихе Сапгире{2}
В старости часто встаешь по ночам. Сначала утомляет. Трудно заснуть. Ворочаешься. Наконец приходит озарение. Это же благо! Никто не отвлекает. Ты настраиваешься на желанный сон. Ты возбуждаешь приход желанного сна. Ты видишь море. Все желанные сны начинаются с моря. Что за берег? Скалы. Песок. Тоннель разбега. Взгляд разбегается — откуда? Где центр, начальная точка вселенной твоей памяти? Это — и есть ты сам, собравший в одну точку свою жизнь. И другие жизни, часть из которых придумало твое воображение. Давно сменился кадр. Вместо моря что-то другое. Ты еще не знаешь — что. Не узнаёшь.
Выбегаешь из черного тоннеля. Берег моря. Как долго бежал? Какой длины тоннель? Не помнишь. Не знаешь. Вместо черноты смерти — золото солнца и голубизна моря. Золото солнца и песка. Голубизна моря и неба.
На песке играют дети. Мой сын среди них. Вокруг детей мои друзья. Их жены. Моя жена. Мать моего сына. Дети, друзья, моя семья.
И — Генрих.
Никогда мы с ним на море не были. Никогда нежная истома летнего пляжного дня не ослабляла наши разговоры. Даже в шумном застолье или вдвоем за бутылкой спиртного не помню праздных разговоров общежитейского толка. Предложи такое один из нас, другой бы ушел, затосковав.
Наше общение с Генрихом Сапгиром прошло в Москве. Сорок лет. С 1958 по 1999 годы. С перерывами на пять-десять лет. Все встречи были в Москве, кроме предпоследней — в Париже. Это роман. Роман с Генрихом и Москвой. Любовный треугольник.
Какая женщина — Москва! Кого только она не любила, с кем не крутила романы. А то и сжигала себя в пожаре страсти и ревности. Москва! Женщина его любви. И моей любви. Моей любви и моей тоски. Буква «М» — ожерелье кремлевских стен. «О» — сладостный рот Садового кольца, и пышные бедра, и мягкий овал головы. «С» — кованые запястья, хищный полукруг лубянских казематов, дуги бульваров, промежности метрополитена, народные пляжи в Серебряном Бору, в Измайлове, на Клязьме. «К» — петербургские фонари на Арбате, тени КГБ, трамвайные столбы над мостиками у «Войковской», очереди за копченой колбасой и косметикой, кокотки в кожном институте Короленко, красные флаги, колокола. «В» — вымена куполов, груди холмов, выставки, выставки, выставки, выпендреж, вой и воля пожить по-людски, выгнивающие половинки арбузов и ягодицы работниц, выкованные автобусной давкой. «А» — самая женская буква русской речи, нежный отклик: «А-а-а!», ауканье в ягодном лесу, где мох слаще любой постели, сапгировское «Але, ах это ты, Давид! Давай приезжай, пожалуйста, нас тут целая компания, и как выпиваем!» — когда бы ни позвонил.
Белые решетки снега разгородили Москву. Не пройти, не проехать. Снегопад на площади Дзержинского. Снегопад на Лубянке. Снегопад на Кировской улице. На Сретенке снегопад. Снежные линии пересекаются, складываются в снежные решетки, маскируют железные решетки штаб-квартиры московской охранки. Конец зимы, 1987 г. Снежные решетки раздвигает широченная улыбающаяся усатая морда тигра. Тигра снегов — Генриха Сапгира. От скрипучих дверей «Кафе поэтов» валит пар, как от зимнего паровоза.
Сапгир читает стихи. В кафе, снятом для чтения, дым коромыслом. На коромысле раскачивается голос поэта. Словно таежный амурский тигр положил ласковые и беспромашные лапы на покрытый снегом поваленный ствол кедрача и раскачивается, и мурлычет, и ухмыляется, и щурится на публику. Микрофона нет. Зал узкий и длинный. На столах вино, водка, закуски. Генрих читает стихи из разных книг. И, конечно, из «Буфарева». За столами диковинная смесь приглашенных: поэт Геннадий Айги, знаменитый во Франции и неизвестный в России; художник Вячеслав Сысоев, отсидевший несколько лет за антисоветские карикатуры; хозяйка художественного салона Ника Щербакова; кукольный режиссер Леонид Хаит («Люди и куклы»); детский писатель Григорий Остер, автор сериала мультяшек «38 попугаев»; загадочный деятель литературного андеграунда и теософии Владислав Лён; художник Сергей Волохов; поэт Игорь Холин… Американские и французские дипломаты. Несколько евреев-отказников. И, конечно же, Рейн, незадолго до этого выпустивший в Москве свою первую книгу стихов «Имена мостов» (1984). Евгений Рейн — друг прославленных полярников, писателей, кинорежиссеров, музыкантов, художников, драматургов, комис- сионщиков, китобоев, фарцовщиков, вулканологов и поэтов. В том числе — Генриха Сапгира.
Я пришел с моим сыном Максимом. Он студент университета. Ездит в экспедиции. Пишет стихи. За нашим столом — словоохотливый профессор-эндокринолог с женой. Он побывал в Англии, и еще где-то, и еще где-то. Профессор относится к другой категории друзей Генриха — преуспевающей выездной интеллигенции. Эти люди нужны партократии. Они конформисты, которые производят культурные и научные ценности. Это — проверенная, процветающая и получающая заграничные командировки элитарная интеллигенция.
Количественно же на чтении преобладает левое искусство, и поэтому общий настрой — конфронтация с тогдашней властью и фронда.
Илья Авербах, будущий кинорежиссер, был первым, кто дал мне адрес Генриха Сапгира. Тогда популярными были поездки молодых поэтов друг к другу: ленинградских — в Москву, а московских — в Питер. Поэты любили путешествовать из одного города в другой. Особенно в Питер, Москву, Тбилиси, чтобы пообщаться, почитать стихи, попить вина и водки. Ради общения с Генрихом я поехал в Москву. Это был январь или февраль 1958 года. Господствовала разухабистая ледянистая слякоть. Снег с дождем валил на площадь Трех Вокзалов. Замысловатую графику грязи вселенской рисовали подошвы на мозаичном полу метрополитена.
Покрутившись на улице Горького, двинулся я на Лесную улицу, где жил Генрих. В те годы мы не имели никакого представления о правилах приличия. Могли приезжать или приходить друг к другу, когда вздумается, без всяких телефонных предупреждений. Было утро. Часов девять утра. Когда я разыскал дом Генриха на Лесной улице, никого в квартире не было. Хозяева ушли на работу. Как пролетел тот московский день, не помню. Вижу себя вечером того же дня в узенькой комнатке, в которой Генрих жил тогда со своей первой женой и маленькой Леночкой. Хотя, пожалуй, Леночка родилась позднее, и я ее увидел в следующий приезд. Жена с дочкой куда-то ушли. Может быть, к соседям по коммуналке или погулять. Или сидели тихо, а потом Леночку уложили спать, а жена вязала. Вижу ее милое русское лицо, каштановые волосы, как вечерний стог. Наверно, мы все перед этим пили чай. Чай с бубликами. Про выпивку не помню. Наверно, меня расспрашивали: кто? откуда родом? давно ли пишу?
Генрих расспрашивал доброжелательно, с подробностями, как, наверно, расспрашивали приезжих в крепком еврейском доме его родителей. С азартом Генрих торопился узнать о Дмитрии Бобышеве и Михаиле Еремине. К ним обращен был его интерес поэта-формалиста. Думаю, что не очень я удивил Сапгира своей любовной лирикой. Он похвалил только те стихи, где рождался формальный прием. О Хлебникове мог говорить бесконечно. Потом Генрих показал мне на самодельный стеллаж, занимавший чуть не половину стены. На одной или двух полках стояли увесистые тома в коленкоровых переплетах. Кажется, светлокоричневых или зеленоватых тонов. Цвета, связанные с Генрихом Сапгиром — лесных оттенков. Сам он зеленоглазый и теплый, как сосна. К тому времени (1958 г.) он сочинил не меньше десяти книг стихов, многие из которых ходили в списках среди читающей публики Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси.
Он начал читать. Улавливалось его кровное родство с Хлебниковым. Обнажение формального приема. Словотворчество. Использование слова как живущего материала строки — телесность слова. Генрих показал свои переводы из Маймонида (1135–1204), великого еврейского философа раннего средневековья. Где эти переводы? Где его самые ранние стихи? Всю жизнь Генрих пытался распутать нити общечеловеческого языка, докапывался до узлов, останавливавших плавный бег пряжи — речи: «Когда славяне вышли на Балканы, / Был заклан агнец — капли на ладонь. / Из бога Агни вылетел огонь, / Зеленый рай синел за облаками. / Я слышу вой враждующих племен. / Из глоток: фаер! файэ! рама! пламя! / Мы были ими, а германцы — нами / Смерд сел на Пферд, а Конунг — на комонъ» («Лингвистические сонеты»)