«А что до бедных священников, церковников, монахов и бедных людей, которые остались верны вам, их хватали и заключали под стражу, надевали на них кандалы и сажали в клетки, бросали в ямы и прочие отвратительные места, кишащие паразитами, там их оставили умирать голодной смертью, что со многими и приключилось. И только Богу известно, что еще вытворяли с ними; некоторых жгли огнем, другим вырывали зубы, третьих секли розгами; но их никогда не освобождали до тех пор, пока они не выплатят больше денег, чем стоили все их пожитки. А если их и отпускали, то они были так сильно покалечены, что уже никогда не становились здоровыми».[248]
Как мы уже видели, сам Генрих никогда не гнушался, чтобы схватить даже прелата, приверженца дофина, и заставить его уплатить выкуп. Даже те священники, которые присягнули ему в верности, и то не были абсолютно защищены. В 1422 году каноники Руана официально подали жалобу, что они на дорогах Нормандии подвергались нападениям со стороны английских солдат. Несомненно, что в большей степени духовенство страдало от разбойников, но Жювеналь дал нам ясно понять, что последние не развелись бы в таком количестве, если бы не имело место английское вторжение. [349]
Отношение Генриха к церкви не отличалось постоянством. «Что сказать мне о твоем богохульстве, о жестокий король Генрих, повелитель богохульников!» — восклицает Робер Блондель.[249] Но «божий гнев мало волновал короля, — говорит нам монах из Сен-Дени. — И когда его солдаты своими богохульными руками разоряли церкви, посвященные Богу, и награбленные реликвии отправляли в Англию».[250] Все это в значительной степени отличалось от показного благопристойного поведения во время кампании при Азенкуре. Возможно, он пришел к выводу, что такие вещи неизбежны. В защиту Генриха и его солдат можно сказать, что взгляды на духовенство и церковную собственность были искажены из-за папского раскола, конец которому был положен сравнительно недавно. Раньше к раскольникам относились хуже, чем к неверным, а французы и англичане поддерживали разных пап.
Особым расположением у высшей знати пользовались крестьяне, что было довольно странно для общества, основанного на иерархиях. Жалость можно было скорее ожидать от модных поэтов, которые писали для правящих классов, хотя теоретически долг рыцаря состоял в том, чтобы защищать слабых. Ален Шартьер, нормандец по происхождению, родившийся в 1388 году, брат хрониста Жана Шартье, служил секретарем сначала у Карла VI, затем у дофина. (Подпись Алена можно часто увидеть ниже подписи дофина внизу его писем.) Он находился вблизи властьимущих, которые его в свое время сравнивали с Петраркой. В «Quadrilogus Invectif», написанном, очевидно, в конце 1422 года, он без обиняков обвиняет французскую знать в том, что те мало защищали крестьянство, хотя в то же время он считает, что в бедах и несчастьях Франции [350] повинен весь французский народ без исключения. Он сокрушается по поводу увиденного в 1422 году, как «чужестранный король снискал себе славу на нашем позоре и бесчестии, разжирел на награбленной у нас добыче, с презрением взирая на наши подвиги и нашу доблесть, и считает, что «в том была рука Господа и его гнев вызвал эту напасть и преследования», что, несомненно, является указанием на Генриха V.[251] В самом деле, больше всего от амбиций английского короля за тридцатилетний период пострадали крестьяне. Ланкастерская Франция и пограничные с ней земли за время оккупации и войны превратились в нечто подобное пустыне. Стоит еще раз процитировать епископа Базена:
«От Луары до Сены, а от нее до Соммы крестьяне были либо убиты, либо сбежали, так что на длительное время, точнее сказать, на многие годы поля оставались не только невозделанными, но даже не было людей, кто мог бы вспахать их, были обработаны лишь редкие клочки земли... Мы собственными глазами видели, как необъятные равнины Шампани, Боса, Бри, Гатине, Шартра, Дрё, Мена и Перша, Вексена (как французского, так и нормандского), Бовези, равнины Ко от Сены в районе Амьена и Абвиля, окрестностей Санлиса, Суассона и Валуа до Лана и дальше до Гэноля были совершенно пустынны, необработаны, заброшены, лишены обитателей, покрыты кустарником, а в тех местах, где произрастают густые леса, стали уже покрываться плотными зарослями деревьев... В этих районах люди смогли обрабатывать только те участки, что расположены внутри или тесно примыкали к городам, крепостям и замкам, так как за ними можно было бы присматривать с башни или иного наблюдательного [351] пункта, чтобы увидеть приближение налетчиков, ударить в колокол, подать сигнал горна или любого другого инструмента, способного предупредить всех, кто работает на полях и виноградниках, что нужно вернуться за стены.
Это было настолько широко распространено и стало таким обыденным, что быки и рабочие лошади сразу после того, как их освобождали от повозок, услышав сигнал, диким галопом без понуканий неслись к тому месту, где были бы в безопасности. Ту же привычку приобрели овцы и свиньи. Однако на территории упомянутых провинций не так-то много оставалось городов и фортификационных сооружений, поскольку большая их часть была сожжена врагом, разорена или превращена в руины и по этой причине оставалась безлюдной. А те участки земли, которые были обработаны в укромных местах вблизи крепостей, казались такими крохотными, что ни в какое сравнение не шли с необъятными просторами тех полей, что лежали совершенно опустошенные и где не было ни единой души, которая бы могла позаботиться о них».[252]
Эти несчастья и разруху Генрих относил на счет французов, отказавшим ему в его «праве». В любом случае, как он сказал Венсену Ферреру, он был «бичом Божьим, посланным Богом людям в наказание за их грехи». Бичом его называют многие французские авторы, современники Генриха, в том числе и Ален Шартьер, хотя английское упоминание этого термина встречается только в «Первой английской жизни».[253] Его отношения с бургундцами тоже были не из простых. Английское присутствие во Франции им было не по нраву. Из хроник Жоржа Шателена мы знаем, что англичан бургундцы терпеть не могли. К ним [352] относились не только подданные герцога Бургундского и его сторонники, но и все те, кому были ненавистны арманьяки. А арманьяки составляли стержень партии дофина. Большинство людей, в том числе и Горожанин Парижский, всех дофинистов называли «арманьяками» или «ерминаками», как их переиначили англичане. Но выдворить его (Генриха V) не было никакой возможности до тех пор, пока он оставался союзником герцога Филиппа. Поэтому у жителей покоренных территорий до тех пор, пока герцог Бургундский не изменит своего мнения относительно английского присутствия во Франции, не было иного выбора, кроме как присягнуть иноземному королю, если они собирались оставаться на месте, а не искать укрытия в лесах. Хотя в бургундских хрониках имеются факты, свидетельствующие об уважительном отношении к суровой справедливости англичанина, восхищении им как солдатом, другие аспекты его характера не являются столь привлекательными. Не доставляла бургундцам удовольствия его жестокость по отношению к французам других партий и жестокое обращение с пленными людьми дофина.
Шателен дает наглядное представление о том, что бургундцы, в частности, те, кто были приближены к герцогу, думали о Генрихе. Несмотря на занудство и напыщенность его тяжеловесной прозы, этот поэт, герольд, солдат и придворный был писателем с проницательным, горячим и независимым умом, реалистом с глубоким психологическим проникновением в суть проблемы:
«Он [Генрих] был врагом для каждого смелого и отважного человека в королевстве, поэтому хотел бы искоренить их всех на бранном поле или с помощью более изощренных средств под предлогом совершения [353] правосудия. Даже тех, кто сейчас сражался с ним бок о бок и через кого он управлял и держал в повиновении всю Францию, бургундцев, он желал бы потеснить и подчинить себе; он хотел истребить само имя и расу, чтобы жить здесь одному со своими англичанами, чтобы получить возможность овладеть всей землей [Франции] и заселить ее своим народом. И нетрудно постичь то притворство, с каким он демонстрирует свое подобие любви к молодому господину, Филиппу, который, как тому известно, является человеком высокой, достойной гордости и доблести, могущественным землями и владениями, человеком достаточно смелым, чтобы противостоять величайшему из королей, который способен сказать ему: «Я делаю только то, что мне нравится делать». ... ему [Генриху] никогда не нравился его отец, герцог Жан, ибо тот был гордым человеком и оказал ему сопротивление, так что он не смог склонить его к своей воле, как ему того очень хотелось, ибо он был единственным человеком, кто мог помешать его замыслам и чья смерть не могла доставить ему большей радости».[254]
Тот же хорошо информированный, уравновешенный наблюдатель добавляет: «Хвала Господу! Королевство это избавлено от сурового гонителя... древнего врага... жестокого человека». Далее он характеризует его как «тирана и гонителя». Показательно, что Шателен вспоминает, «что его рука, хоть и под прикрытием бича Божьего, пролила, к сожалению, так много благородной крови при Азенкуре».[255] Поэтому не так-то легко забыть, что бургундцев погибло тогда ничуть не меньше, чем арманьяков, в том числе были убиты два дяди герцога Филиппа.
Вероятно, и в общении между англичанами и [354] бургундцами существовали проблемы. Часть английской знати и духовенства говорила и даже писала по-французски, но он уже перестал быть основным языком правящего класса, хотя еще и употреблялся в составлении государственных документов и в судопроизводстве. Можно не сомневаться, что, проведя несколько месяцев во Франции, англичане должны были поднабраться новых слов, таких, на котором говорили во Франции Томми.