Припомнил всё, чему в юности учили его, и ничего опасного в тезисах Лютера не нашёл.
Ничего опасного не нашёл и Уолси.
Томас Мор с сомнением покачал головой. Он прочитал ещё раз одно место, на которое они с кардиналом, как ему представлялось, не обратили внимания:
— «Каждый истинный христианин, будь он живой или мёртвый, имеет право пользоваться милостями Христа и Церкви по воле Божией и без индульгенций».
Генрих с Уолси воззрились на него с удивлением. Что же тут нового? «Без индульгенций»? Именно так! Об этом они договорились уже.
Томас Мор стал серьёзным, как редко бывал:
— Разве это не значит отрицать в делах веры любого другого посредника, кроме Христа? Разве это не значит, что верующий независим не только от папы, но и от своего приходского священника? Разве это не означает призыва отделиться от Церкви и отдать дело веры в руки самого верующего? Разве вы не видите в этом призыве предвестия к бунту?
Государь воскликнул:
— Не может этого быть!
Мор поглядел на него с укоризной:
— Может быть и, я думаю, будет. Германия неспокойно. Недовольство властями растёт с каждым днём. Нужна только искра, и тезисы могут стать этой искрой. Тогда Лютер станет вождём.
Король согласиться не мог:
— Ни в одном его положении я не увидел, чтобы Лютер даже думал об этом!
Философ всегда был упрям и настаивал:
— Вы правы, милорд. Скорее всего ни о чём подобном Лютер об этом не думает, но его могут заставить так думать.
Монарх с недоумением протянул:
— Кто же может заставить?
Мор невесело рассмеялся:
— Глупость, кто же ещё? Глупость способна на всё.
Как ни уважал Мора, всё-таки не поверил ему, но на всякий случай повелел церковным властям с удвоенным вниманием следить за настроением прихожан и не допускать в Англию никаких писаний этого негодяя.
Очень скоро пришлось убедиться, что прав был мыслитель, а он ошибался. Глупость проникала везде и всюду творила своё чёрное дело.
Стоило ли умному человеку обращать внимание на суждения безвестного монаха из Виттенберга? Конечно, не стоило. Ни слова. Ни опровержения, ни согласия. Ничего. И беднягу сам собой покрыл бы мрак неизвестности.
Генрих так и поступил, запретив в Англии даже упоминать это грешное имя.
Папа Лев всполошился, пригрозил отлучением и вызвал Лютера в Рим. Лютер ехать в Рим отказался. Фридрих, вскоре прозванный Мудрым, его поддержал. Разразился скандал, и вся Европа узнала о Лютере.
Папа отступил и навстречу с Лютером направил легата. Выбор был неплохой. Папский легат был человеком добродетельным и учёным и не без одобрения относился к некоторым мнениям Лютера.
Они встретились в Аугсбурге. Глупость сыграла свою злую шутку и тут. Легату следовало в открытом диспуте опровергнуть тезисы Лютера. Ему не составляло это труда, ведь он был образованней и опытней рядового монаха.
Легатом овладела гордыня. Вступать в спор с этим тёмным, явным образом заблудившимся человеком счёл для себя унизительным, вызвал Лютера в свою резиденцию и с грубой прямотой потребовал от него, чтобы тот произнёс всего одно слово: отрекаюсь.
Монах молча покинул его, оседал лошадь и выехал за городские ворота.
Легат явился на сейм и потребовал безоговорочного повиновения верующих римскому папе. Сейм взволновался. Германские князья ответили жалобами на злоупотребления Рима. Из стен сейма недовольство проникло на улицы. По рукам заходили памфлеты. Из уст в уста переходи слова, которые произнёс рыцарь Ульрих фон Гуттен о том, что пастве надоело иметь пастыря, озабоченного лишь сбором налогов. Хуже того, тот же Ульрих фон Гуттен предлагал для борьбы с неверными идти не на Константинополь, а в Рим:
— Вас заставляют дрожать от страха папских наказаний? Эх, бойтесь наказаний Христа и с презрением относитесь к наказаниям флорентийца!
Сторонники папы набросились на Лютера с оскорблениями. Тот им отвечал и всё дальше заходил в своём противодействии Риму. Его уже мучил вопрос, является ли папа апостолом или антихристом.
Только теперь папа Лев решил поладить с Лютером кротостью. Он назначил в Лейпциге диспут. На диспут явился учёный Джон Экк, человек рассудительный. Лютер предстал перед ним смиренным монахом. Джон Экк пустился опровергать его хладнокровно и с полным знанием дела. Лютер обрушил на него град возражений, как из пушки стрелял, найдя себе опору в Евангелии. Скоро Экка покинуло хладнокровие и даже необходимая в диспуте вежливость. Придя в раздражение, папский легат прервал своего противника внезапно и грубо и прямо обвинил его в ереси, поставив в один ряд с англичанином Уиклифом и богемцем Гусом. Лютер поначалу смутился, но скоро оправился и пришёл в ярость. Решительно, смело виттенбергский монах объявил, что в учении названных лиц имеются вполне здравые мысли, например та, что есть только одна всеобщая церковь, церковь Христова, и что нет необходимости верить, будто римская церковь выше других. Экк обомлел и поспешно прекратил заседание.
Пришлось убедиться ещё раз, что Мор предвидел события лучше многих других. Глупость сделала своё чёрное дело. После столь неудачно проведённого диспута Лютер точно с цепи сорвался. Проповеди последовали одна за другой. Умеренность тезисов его уже не устраивала. Ульрих фон Гуттен призывал к оружию весь немецкий народ. Лютер вторил ему, утверждая, что по вине Рима отныне слово Божие превращается в меч, в причину разорений и войн, скандалов и яда. Теперь монах стал говорить, что человек до падения доведён был грехом, однако переродился самопожертвованием Христа, и теперь, чтобы участвовать в заслугах Спасителя, достаточно верить в Него и в Его руки отдавать свою душу, ведь Христос принёс себя в жертву только однажды и не желал, чтобы жертва приносилась изо дня в день повелением одного человека, то есть Римского Папы или даже простого прелата. Остановить его уже было нельзя. Лютер отвергал литургию как таинство и объявил своим собственным прелатом каждого верующего, который имеет право и даже обязан лично обращаться к Спасителю и в Евангелии искать утешения. Его проповеди пересказывались, толковались, передавались из уст в уста. Они летели из края в край, потрясали Европу. Самые близкие люди вставали за Лютера или против него и становились врагами.
Папа Лев обратился к Карлу, испанскому королю и германскому императору, чтобы тот принял надлежащие меры против еретика. Карл был расчётлив и осторожен. Он ещё не принял короны германского императора и не хотел своими поспешными действиями вызывать недовольство своих новых подданных, которые уже с оружием в руках готовы были защищать идеи проповедника. Карл уклонился и обещал вызвать Лютера в Вормс, где состоится германский сейм и его окончательно утвердят императором.
Папа Лев был оскорблён и вместо мира стал разжигать костёр новой войны. Сделать это было нетрудно. Французский король горел нетерпением отомстить испанскому королю за то, что проиграл ему в споре за корону германского императора. Франсуа был готов воевать и подбивал на войну наваррского короля, жаждавшего вернуть себе южную часть своего королевства.
Естественно, король Наварры был слабым союзником и вскоре потерпел поражение в Пиренеях. Франсуа был нужен сильный союзник, но уже вся Европа, за исключением разорённой Италии, была в руках Карла. Францию никто не хотел и не мог поддержать. Тогда Франсуа обратился к английскому королю, своему несговорчивому противнику и претенденту на французский престол, и для начала дружеских отношений пригласил его на праздник в Кале.
Генрих любил праздники и с удовольствием согласился. За несколько месяцев до встречи в Кале стал собирать свиту, решившись богатством и блеском поразить французского короля. Среди лордов возникло нечто вроде столпотворения. Все жаждали ехать во Францию, каждый заказывал себе самые немыслимые костюмы, не жалея ни шёлка, ни бархата, ни драгоценных камней. Иные продавали земли и замки, лишь бы пустить пыль в глаза и прогарцевать в турнирном бою на дорогом жеребце.
Корабли были расцвечены флагами. Французский король у самой пристани встретил английского монарха. Они двинулись навстречу друг другу верхом, приветствовали друг друга как рыцари, спешились разом, чтобы никто из них не был оскорблён и унижен, обнялись, без тепла, но крепко и по-мужски. Франсуа представил ему своих сыновей. Старший был объявлен наследником и уже подрастал.
Генрих увидел стройного бледноватого юношу в золочёных доспехах, с кудрями на гордо поднятой голове и вдруг заплакал у всех на виду: в первый раз с острой болью почувствовал, как несчастен, как одинок, потому что у него, в отличие от самодовольного Франсуа, нет сына, наследника, продолжателя дела, утешения и опоры на старости лет.
Но тотчас подавил эту слабость. Все приняли эти слёзы за радость встречи и примирения. Государи снова сели верхом и, стремя в стремя, двинулись на равнину между Гинем и Ардом. За ними весёлым потоком двинулись золото, кружева и алмазы.
Лето было в разгаре. Солнце сияло на голубых, как шёлк, небесах. Равнина вместо цветов расцветала павильонами и палатками, одна дороже и краше другой. Её уже называли Лагерем золотой парчи.
Оба короля, за ними лорды и герцоги, бароны и шевалье стремились превзойти друг друга в любезности, в щедрости, искусстве верховой езды и бесстрашием в рыцарских играх.
Звенящие доспехами французы,
Все в золоте, как дикарей кумиры,
Сегодня затмевают англичан,
А завтра — словно Индия пред нами,
И каждый бритт как золотой рудник.
Вот рядом с ними их пажи-малютки,
Как раззолоченные херувимы,
А дамы, не привыкшие трудиться,
Под грузом драгоценностей потели,
Их красил и румянил этот труд.
Какой-нибудь наряд на маскараде
Сегодня объявлялся несравненным,
А в следующий вечер он казался
Уже нелепым нищенским отрепьем.
Сравнялись в блеске оба короля.
Кто появлялся, тот и побеждал,