И как же должно теперь поступить?
Прикрывши глаза тяжёлыми веками, оглаживая время от времени длинную бороду, старался обдумать своё положение, беспокойно и властно отыскивая тот единственный выход, который оградит его честь, спасёт душу его, даже в этих безвыходных обстоятельствах послужит делу противодействия забывшейся, опрометчивой власти. Стремительно отбрасывал мысли одну за другой, не видя достойного выхода.
Канцлер всё ещё что-то читал.
То улавливая, то вновь пропуская слова, видел, что положение безнадёжно. Этого не мог не признать, ведь он был старый политик и хороший юрист. Но и самая безнадёжность не останавливала, не укрощала, вызывая наружу новые силы и новую злость, без чего не выигрывается никакое сражение.
Должен был сопротивляться им до конца.
Канцлер читал:
— «...отрицание этого или любого другого титула короля устно или письменно является высокой изменой...»
Старательно удерживал в памяти то, что с самого начала твёрдо запомнил, как и подобало запомнить юристу:
«Устно или письменно... устно или письменно... идиоты... нашли дурака...»
И с жутью почувствовал вдруг, что не должен, не сможет уклоняться, молчать, как поступал до сих пор на допросах, лишая Генриха законного права на обвинительный приговор, тот самый, окончательный, который обжалованью не подлежит.
Теперь они заставят его, в угол загонят, пристанут к горлу с ножом, и придётся доказывать свою невиновность.
Разумеется, знал, что и самые робкие доказательства его невиновности в сто крат опасней любого молчания, но они уже вынесли приговор до суда, и ему, в сущности, уже нечего было терять.
Осталось одно — уйти непреклонным, с незапятнанной совестью, с чистой душой. Очень бы хотел, чтобы эту его непреклонность заметили те, кто, подобно ему, не признавали новых титулов короля, как ни страдал оттого, что придётся отвечать за них перед Господом.
Это было необходимо.
Даже если не все... пусть даже только эти лакеи...
Что-нибудь надобно сделать...
Канцлер возвысил мелкий невыразительный голос:
— « Названный Томас Мор...»
Ещё не решившись, ещё не представляя себе, что может предпринять, с этого места попытался слушать внимательней и не сводил с нового канцлера рассеянных глаз.
Канцлер перечислял, важно вздёргивая широкие брови:
— «Во-первых, во время допроса седьмого мая, когда названного Томаса Мора спросили, признает ли он короля главой нашей церкви, названный Томас Мор злонамеренно и преступно молчал. Во-вторых, двенадцатого мая названный Томас Мор, заключённый в Тауэр, переслал епископу Фишеру, заключённому там же, письмо, в котором ободрил его, поощряя позицию епископа Фишера, отказавшегося признать верховное главенство его величества короля Генриха, а также сообщал, что сам он, названный Томас Мор, придерживается молчания. В-третьих, епископ Фишер семнадцатого июня признан виновным в государственной измене и обезглавлен двадцать второго июня в Тауэр-Хилле, согласно чему названный Томас Мор является его соучастником, ибо оба они на допросах говорили одно. В-четвёртых, в беседе с сэром Ричардом Ричем названный Томас Мор злонамеренно утверждал, дьявольски упорствуя в измене, будто король не может быть главой церкви, вопреки акту парламента...»
Их глупость раздражала. Философ иронически улыбнулся. Если бы подобное обвинение поручили ему, он бы составил его куда лучше... если бы согласился его составлять...
Сколько лазеек для проницательной мысли...
Ах, дураки, дураки...
Канцлер выпустил бумагу из рук, поспешно одёрнул манжеты и, недоумевая, важно произнёс:
— Несмотря на вышеизложенные явные доказательства виновности названного Томаса Мора в государственной высокой измене, его величество король Генрих Восьмой, король английский и король французский, готов даровать своё полное прощение названному Томасу Мору, если названный Томас Мор отречётся и изменит своё упрямое и своевольное мнение.
Его точно опалило огнём, встрепенулся, вскинул голову, оглядел судей растерянным, вопросительным взглядом, точно не верил ушам.
Ещё прямей сел на стуле, обхватил костлявые плечи руками, чтобы они не дрожали, и стиснул зубы так, что чуть приметно зашевелилась седая его борода.
Генрих, Генрих... противник достойный... Либо всенародное унижение — либо топор палача... Всё отрезано... и выбрать должен сам... а нечего выбирать...
Одного не дал Господь королю... одного...
Господь ему не дал величия...
Генрих лукав, Генрих умён, ах как умён, однако король... И король рассчитывал, как поступил бы сам... Король, стало быть, думал, что выбора нет, ибо сам... не захотел бы рискнуть своим бренным телом ради дела души...
А он должен, может, сумеет рискнуть своим бренным телом ради спасенья бессмертной души.
Да, вопреки здравому смыслу, выберет смерть и посмотрит, на что после этого решится государь.
Норфолк отчётливо повторил:
— Да, его величество король Генрих Восьмой готов даровать прощение Томасу Мору, если Томас Мор изменит своё упрямое и своевольное мнение.
Громко спросил:
— В чём я должен просить прощение у короля?
Норфолк ответил миролюбиво:
— Вам, Томас Мор, это известно так же хорошо, как всем нам, пришедшим сюда, чтобы даровать вам жизнь или смерть.
Спокойное лицемерие, мирный, увещевающий тон хлестнули по самому сердцу. Словно забыл и вдруг со злостью и горечью вспомнил, среди каких чужих, каких враждебно настроенных, бесстыжих людей находится, с кем так долго жил, питаясь слабой надеждой служить просвещённым советником короля, какую корыстную ложь вынужден был терпеть столько лет.
Вновь воскресла упрямая сила. Уйти от них без борьбы не мог, необходимо было, как прежде, служить своему идеалу, мечте, возможно, несбыточной, однако прекрасной.
Язвительно усмехнулся и хрипло, но с вызовом произнёс:
— Нет, клянусь Геркулесом, я не знаю вины за собой!
Вздрогнув, суетливо сморгнув, канцлер изумлённо переспросил:
— Вы не знаете никакой вины за собой?!
Почти потеряв голос в долгом одиночном молчании, сильно хрипя, язвительно усмехаясь, вдруг согласился:
— Я допустил, возможно, ошибку.
Нервно вертя головой, вопросительно взглядывая по сторонам на безмолвных своих соучастников, канцлер потребовал строго:
— Объясните суду, Томас Мор, какая из ваших ошибок имеется в виду.
Ответил презрительно, с явным вызовом, чуть приподняв иссушенную годами и лишеньями руку:
— Эта ошибка, мой лорд, связана с разводом и новым браком нашего короля.
Густо краснея мелким лицом, закрывая, должно быть, от страха глаза, канцлер взвизгнул пронзительно, тонко:
— Вопрос о разводе и браке не упоминается в обвинительном акте!
Откинулся всем телом назад, твёрдо опёрся худыми лопатками в резную деревянную спинку и с расстановкой, насмешливо возразил:
— А между тем, мои лорды, это один из самых важных вопросов, если не самый важный вопрос обвинения, и вы, мои лорды, не можете об этом не знать.
Кранмер вдруг подтвердил, по своему обыкновению почти не разжимая плоского рта:
— Да, все мы знаем, что вы, Томас Мор, не одобряете этого брака.
Следил, как старый писец, сидевший внизу, стремительно записывал каждое слово; знал, что все протоколы внимательно просмотрит король, и напомнил, снова с шипением в голосе обращаясь к суду:
— Но вы не знаете, мои лорды, что однажды наш король Генрих Восьмой сам спросил моё мнение по поводу этого брака, ещё до того, как тот совершился. Тогда я ответил ему, что не могу одобрить второй брак короля, если он пока не вдовец, и сам король обещал, что мои слова не будут иметь для меня никакого дурного последствия. Вот почему, мои лорды, я полагаю, этот вопрос не попал в обвинительный акт, однако он всё равно стоит в этом акте, и я беру на себя смелость напомнить суду, что больше никогда, особенно с преступным намерением, ничего не говорил против этой женитьбы. Всё, что было мной когда-либо по этому поводу сказано, говорилось в согласии с моей совестью и разумением. За это я уже поплатился свободой, меня лишили имущества и заточили пожизненно в Тауэр. Мои лорды, я уже несу своё наказание.
Растерянно перебирая короткими пальцами, перекладывая что-то перед собой на широком столе, канцлер наконец нашёл, как выразить своё возмущение:
— Это наказание, как видно, не пошло вам на пользу. Когда вас спросили, признаете ли вы все титулы короля, вы, Томас Мор, злонамеренно промолчали. Злонамеренно, злонамеренно! Этого вы не сможете отрицать!
Он даже развеселился, так и рвалось наружу прирождённое его озорство. Хотел бы спросить очень вежливо, очень спокойно, даже невинно всю эту шайку, которая жила подачками короля, что стали бы они говорить, если бы Генрих вдруг вздумал присвоить себе, скажем, титул Гомера.
Но спохватился. Загорелся желанием выиграть это дело даже в самом отчаянном положении. Стало быть, незачем было злить понапрасну несчастных приживалов, и ни о чём не спросил, зная и без колких реплик, что они-то величали бы Генриха Гомером нашего времени хотя бы за две строчки стихов, даже самым великим из всех Гомеров на свете, учредили бы в его честь золотую медаль, рукоплескали бы скудным стишкам, находили бы в них и премудрость, и стиль, и ещё что-нибудь, лишь бы монарх им за это платил.
Сдержался и рассудительно произнёс:
— Да, это верно, мой лорд, я молчал. Однако своей обязанностью считаю напомнить суду, что ни ваш закон и никакой другой закон в мире не способен справедливо и честно меня наказать, если вы ни словом, ни фактом не можете подкрепить выдвинутого против меня обвинения, ибо ни словами, ни поступками я не совершил ничего, что бы могло называться изменой. Кроме того, находите ли вы, мои лорды, правомерным и справедливым, что обвинение основано на законе, принятом тогда, когда я уже отбывал наказание в Тауэре? Разве закон имеет силу обратного действия?
Решительно ничего не понимая в законах, сбитые с толку, они ничего не могли ответить, и канцлер грубо перебил: