— И что же, твой отец теперь доволен тобой?
Устыдясь, что подверг сомнению способности великого человека здраво мыслить и на старости лет, искренне радуясь, что ошибался, разглядывая его полное внимания и смысла лицо, потирая ладонь, неловко заговорил, не находя слов, которые бы вели к делу прямо, ожидая, что кардинал, как прежде, посмеётся над ним:
— Юридические науки увлекают меня.
На этот раз Мортон не понял его, наморщил лоб, раздельно переспросил:
— Так что из того?
Поспешил объяснить, сразу перескочив:
— Наши законы слишком суровы в отношении разбойников и воров. От смертной казни ускользает незначительное число. Однако многие всё же, в силу какого-то рока, занимаются повсюду грабежом и разбоем.
Старик покачал головой:
— Люди порочны, мой мальчик. Суровость законов должна быть усилена. С этой целью ты и увлёкся юридическими науками?
Возразил:
— Вовсе нет.
Мортон поднял глаза:
— Тогда отчего?
Заговорил увлечённо, как говаривал прежде:
— Я нашёл, что подобное наказание воров и разбойников заходит за границы справедливости и вредно для блага королевства и граждан. Простая кража из-за куска хлеба не такой дурной проступок, чтобы за него платить головой. С другой стороны, никакое наказание не является достаточно сильным, чтобы удержать от воровства и разбоя того, у кого нет другого способа снискать себе пропитание. В этом отношении наши законы подражают плохим педагогам, которые охотнее бьют, чем учат учеников. В самом деле, преступникам назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо мудрее следовало бы позаботиться о каких-либо средствах к жизни, чтобы необходимость никого не толкала сперва грабить и убивать, а потом кончить жизнь с верёвкой на шее.
Собеседник не замедлил с ответом:
— Ты заблудился, мой мальчик. В этом отношении принято достаточно мер. Существует земледелие. Существуют ремесла. Стало быть, имеются средства поддержать свою жизнь.
Это был довод всех известных юристов. Мор не нашёл, что возразить, и промолчал.
Тотчас потеряв интерес к этой теме, издавна ясной ему, кардинал ещё раз спросил:
— Так что же, тобой доволен отец?
Краснея, что, начав разговор, не сумел довести его до конца, сказал, точно желал оправдаться:
— Я всё-таки занимаюсь словесностью, читаю, пишу, и отец почти отрекается от меня: страшится, что я испорчу здоровье, ведь очень часто я провожу в этих занятиях целые ночи.
Глаза больного тревожно раскрылись:
— Он прав, твой отец. Джон что-то рассказывал. Будьте добры, напомните мне.
Резко повернув голову к ним, отбрасывая мягкие кудри со лба, секретарь с готовностью переспросил:
— О чём напомнить, ваше преосвященство?
Сцепив пальцы высохших рук, рассеянно взглядывая на них, точно что-то припоминал, покусывая губы опустевшими дёснами, старый кардинал нахмурился и подсказал:
— Нечто о молодом человеке. Какая-то рукопись. Молодой человек опасно болел.
Джон напомнил, широко улыбаясь:
— А, та рукопись? Я получил её на одну ночь. Мне пришлось перечитать её несколько раз, чтобы затвердить наизусть. Потом я решил заплатить переписчику. Скоро у меня будет свой список.
Мортон кивнул одобрительно:
— У вас отличная память, мой мальчик.
Мор чуть было не засмеялся от счастья, уловив в хорошо знакомом тоне сдержанное лукавство, всегда восхищавшее его в добром наставнике. Томас с любопытством поглядывал на того и другого, несколько раз с волнением повторив про себя, что старик-то, несмотря на преклонные лета, истощившие силы телесные, сохранял, даже перед лицом надвигавшейся смерти, незамутнённым ум и оставался верен себе.
Да, да, сомнений быть не могло. Глаза кардинала тихо смеялись.
Круто поворотившись всем телом, неловким движением уронив на пол книгу, упавшую с жалобным всхлипом, видимо, не приметив иронии в похвале своей памяти, Джон продолжал увлечённо рассказывать:
— Это латинское сочинение неизвестного автора, Автор излагает с почтением и любовью знаменитую жизнь мессера Леона Батисты Альберти, сначала юриста, потом архитектора. Больше мне ничего неизвестно.
Мортон прошелестел, не отрывая взгляда от сцепленных рук:
— Благодарю вас, Джон. Это всё, что мне было нужно от вас.
Холт поспешно поднял упавшую книгу, с виноватым видом разглаживал помявшиеся листы, держа её у себя на коленях, и с недоумением посмотрел на кардинала.
Старик продолжал едва слышно, напрягая ослабевший, надтреснутый голос:
— В твоём, кажется, возрасте, Томас, этому Альберти недоставало ума почаще отрываться от книг, он забывал о сне и даже о голоде, так что буквы начинали плясать перед глазами. У тебя, надеюсь, пока что этого нет?
Любуясь спокойным, сосредоточенным, милым лицом, угадывая, какая тревога в самом деле таилась в любящем сердце, весь обмирая от бесконечной доброты, благодарный, ответил, стараясь казаться весёлым и твёрдым:
— Разумеется, нет!
Искоса взглянув на него, кардинал вдруг с лёгкой завистью произнёс:
— Молод был этот Альберти, сущий младенец.
Поймав затаённо-тоскующий взгляд, угадав, какая трудная, быть может, мучительная борьба велась в этой стойкой душе с немощью старости, не желавшей смириться с медленно подступавшим неизбежным концом, дивясь его спокойному мужеству, не представляя себе, чем помочь, без цели, но бодро спросил:
— Сколько же было ему?
Мортон ответил с радостью и как будто с упрёком:
— Почти как тебе. Ведь я уже говорил.
Поглаживая тугой переплёт, точно просил у книги прощение, Джон подтвердил:
— Кажется, двадцать четыре.
Долго сгибаясь вперёд, непослушными пальцами поправив полу халата, почти неприметно подчеркнув любимое слово, кардинал то задумчиво, то взволнован но продолжал:
— Видно, от природы этот Альберти был юношей здоровым и сильным и ещё укреплял своё тело, как должно... — Тут прервал себя и неожиданно громко спросил: — Вот скажи, как высоко ты подбросил бы яблоко?
Томас тоже спросил, удивлённо, растерявшись от неожиданности:
— Зачем бросать яблоки?
Кардинал покачал головой:
— Я так и знал, что ты не послушал меня, а этот Альберти зашвыривал яблоки выше самого высокого собора Флоренции, а они, как меня уверяли, достаточно высоки.
Помолчал и подчеркнул назидательным тоном, точно он снова был мальчиком и пажом:
— Всё-таки и это занятие его не спасло. Мальчишка досиделся над своими книгами до того, что голова у него кружилась от слабости, имена близких забывал, в ушах шумело, желудок болел. Едва не уморил себя этот учёный глупец.
Томас понял намёк, улыбнулся и решился напомнить:
— Альберти прожил семьдесят лет.
Кардинал с презрением уточнил:
— Всего шестьдесят семь или восемь, и то лишь потому, что вовремя взялся за ум. Так что, мой мальчик, твой отец прав: ты тоже погубишь себя.
Мор улыбался всё шире:
— Кто слишком много спит, тот понапрасну теряет бесценное время, данное нам. Жизнь коротка, и надо спешить, чтобы возвыситься духом, а кто мало спит, тот пренебрегает внешним и суетным.
Джон горячо подхватил:
— Так будем усидчивы!
Больной с трудом повернулся к секретарю:
— Что вы сказали, мой мальчик?
Джон смутился:
— Ваше преосвященство, это не я, это мессер Альберти в той книге сказал.
Распрямляясь в кресле, как бывало в прежние годы, развернув грудь, с тенью прежнего гнева в оживших глазах, умирающий возвысил слабый голос:
— Такой усидчивостью вы насилуете природу, а природа не терпит насилия!
Томас возразил:
— Природа бросает в нас семена, а что из них вырастет, зависит от наших усилий.
Кардинал поморщился и ещё громче сказал:
— Если усилия будут чрезмерны, ничего хорошего не произрастёт. Всё излишнее приносит нам вред.
Мор засмеялся:
— Справедливо! В Оксфорде отец держал меня впроголодь, и за это я благодарен ему.
Тогда Мортон внезапно спросил, ещё раз хмуро взглянув на него:
— И ты, мой мальчик, смирился с тем, что тебя взяли из Оксфорда?
Расслышал в этом вопросе скрытую боль, нагнулся и ласково тронул холодную руку:
— Конечно же, нет. Всем королевским сокровищам я предпочёл бы образование, но образование, соединённое с добродетелью, ибо образование само по себе, не соединённое с доблестью духа, ведёт человека к тщеславию и часто к позору. Суровость отца предотвращала меня от пороков и праздности, избавляя от опасных для души наслаждений, которые так нравятся нашему телу.
Кардинал покачал головой:
— Счастье добродетели не только в лишениях, не только в неустанных трудах. Счастье добродетели больше всего как раз в наслаждении.
Мор стал серьёзен, в душе проснулось упрямство, унаследованное от отца, возразил:
— В наслаждении также счастье скота, ибо лишь разум, погруженный в познание истины, охвачен таким удивительным наслаждением, которое превосходит все иные, привычные наслаждения человека, а утехи любви, публичные бани, вино ускоряют дорогу в ад. По этой причине я пришёл к вам спросить, не эти ли скотские наслаждения тела мешают людям жить, как живут братья, и любить друг друга по слову Христа?
Мортон, потянувшись с трудом, взял его руку в свою и слабо пожал её своей доброй, но холодной рукой:
— Я слишком стар, чтобы прямо ответить тебе. Может быть, я слишком устал. Верно, мне пора уходить, освободить место для молодых. Вероятно, молодые уже видят дальше и лучше, чем я.
Ответил жарким пожатием, собираясь сказать, как всегда говорят, что тот достаточно бодр, что по этой причине ещё слишком рано думать ему об уходе, но кардинал, раздвинув сухие губы в слабой улыбке, его перебил:
— Не утешай меня, полно. Уходить не так страшно, как видишь. Исполнены труды мои. Я сделал, конечно, не много, но не потому, что всегда крепко спал по ночам. Вовсе нет. Об этом узнаешь когда-нибудь сам. Скажу только, что в юности мечталось о большем. Утешаю себя только тем, что служил благу Англии как умел. Благу Англии прежде всего. Ради этого я охотно отсрочил бы смерть.