ить его в своих государствах...»
Восхищался милый Эразм: «Мне кажется, что природа вряд ли когда-нибудь сотворила что-нибудь равноценное его тонкому, ясному, живому уму и что трудно сыскать человека с большими достоинствами, чем он. Прибавьте к этому могучий дар слова, вполне соответствующий его интеллекту, удивительную бодрость духа, остроумие и то, что по своему характеру он чрезвычайно деятелен, и вы не упустите ничего из тех качеств, которые должны быть присущи отличному адвокату...»
Уиттингтон уверял: «Мор — человек редкостной учёности и ангельского ума. Равных ему я не знаю. Ибо где ещё найдётся человек такого благородства, скромности и любезности? И если то ко времени — предающийся удивительной весёлости и потехе, в иное же время — грустной серьёзности. Человек на все времена...»
Его слава докатилась до самого короля. Генрих, если правду сказать, в отличие от других монархов, умел восхищаться величием творящего духа. Передавали, как однажды некий напыщенный лорд пожаловался ему на Гольбейна. Тогда Генрих громко ответил, чтобы слышали все:
— Я могу сделать семь лордов из семи мужиков, однако же я не смогу сделать одного Гольбейна из семи лордов.
Писателя потянули на королевскую службу. Он был введён в королевский совет. Ему поручили докладывать о прошениях, поступавших на высочайшее имя. Так мудрый Генрих отдал дань его талантам и добродетели и превратил его в ходатая за обиженных и оскорблённых, и Мор стал им с удовольствием. Но и в королевском совете сохранил свою независимость, как сохранял её в парламенте и в суде. Когда кардинал и канцлер Уолси потребовал назначить себя верховным констеблем, он один во всём королевском совете выступил против подобного назначения, которое могло дать тому непомерную власть. Уолси в гневе воскликнул:
— Как вы не постыдитесь, мастер Мор, будучи ниже всех по должности и званию, быть несогласным со столь многими благоразумными и благородными людьми? Вы показываете себя бестолковым и глупым советником!
Весело ответил ему не смутившись:
— Благодаренье Господу, что его величество имеет лишь одного глупца в королевском совете.
Его независимость тоже нравилась Генриху. Его возвели в достоинство рыцаря, предоставили должность помощника казначея. Он сопровождал кардинала и канцлера в его дипломатических миссиях. За достойную службу Генрих наградил его землями в Кенте и Оксфорде. Его избрали председателем палаты общин по предложению когда-то оскорблённого кардинала, с одобрения просвещённого государя, и он тотчас провалил утверждение новых налогов, что не могло доставить удовольствия Генриху. Монарх вызвал его и надменно спросил:
— Я тебя назначаю послом. Ты должен без промедления отправляться в Мадрид.
Ответил поклоном на нежданную королевскую милость, которая в этом деле была неприятна:
— Я всегда весь к вашим услугам, милорд, однако здоровье моё слишком расстроено, чтобы безнаказанно выдержать жаркий климат Испании.
Генрих улыбнулся невольно:
— Ну что ж, я подыщу для этой поездки другого, а твоими услугами воспользуюсь в каком-нибудь ином месте.
Его назначили канцлером в графство Ланкастер. Затем Генрих поручил ему сопровождать кардинала, и философ вёл переговоры в Амьене с представителями французского короля.
Два года спустя его величество призвал его вновь.
Глава двадцать втораяКРУШЕНИЕ НАДЕЖД
Генрих мерил шагами свой кабинет, слегка припадая на правую ногу. Решение не давалось ему, а времени оставалось всё меньше. Он был возбуждён и сердит.
Вдруг в кабинете стало темно. Стремительно повернулся и встал у окна. Над парком стояла чёрная туча. Ветер прошёл по вершинам деревьев. Листва зашумела. Длинными толстыми струями пролился спорый дождь. Они точно стояли в окне, сверкая в лучах заходящего солнца, и вдруг пали на землю, словно скошенная трава. Дождь прекратился. Радуга встала над парком дугой, обещая назавтра солнечный день.
Судьба узника висела на волоске, и Генрих размышлял, себе в поучение, о Карле и Лютере, о короле и мятежнике, которого государь пощадил, тогда как обязан был наказать. Тогда Карл был занят другим. Карл представился своим новым подданным с большим опозданием. Он прибыл в Вормс в конце января. В Германии уже царила анархия. Карл её не видеть не мог, но остался к ней равнодушен. Его приветствовали буйные толпы. С малой свитой и без охраны проезжая по улицам города, глядя на мятущиеся либо обнажённые, либо покрытые шляпами головы, Карл молчал и держал себя с холодным величием. В резиденции императора был устроен скромный приём. Германские князья представились своему новому государю. Они с нарочитой дерзостью приветствовали его по-немецки. Он не понимал их и бросал в ответ несколько общих слов по-латыни. Друг другу они не понравились. Запахло открытой враждой. Карл не обратил на это внимания, поспешил учредить совет регентства, избавлявший его от необходимости бывать часто в Германии, тем более постоянно жить в нелюбимой стране. Это пришлось по вкусу князьям. В отсутствие императора они получали большую свободу, почти независимость. Любая власть их уже тяготила. Священная Римская империя германской нации готова была развалиться. Казалось, Карл оставался к этому равнодушен.
Далее начались неприятности. Карлу нужны были деньги на войну с Франсуа, на содержание регентства тоже. Он потребовал от каждого князя внести в его казну по пятьдесят тысяч флоринов. Деньги были большие. Одни князья их не имели, другие не захотели внести. Карла это не тронуло. Взамен этих денег потребовал от каждого князя солдат и в придачу небольших сумм, что были ему для захвата Италии и коронации в Риме.
Ну, такого добра в Германии было сколько угодно. Разорённые крестьяне оставались без пропитания. В городах было полным-полно безработных. Те и другие готовы были под любым предлогом восстать, и князья с удовольствием вербовали их в армию Карла, рассчитывая тем самым снять напряжение, в котором были сами виновны своей неумеренной жадностью, и восстановить порядок в княжествах и городах.
Таким образом, Лютер добрался в своей тележонке. когда стороны понемногу приходили к взаимному пониманию. Трубач с башни городского собора подал сигнал. Загудел колокол. Городишко насчитывал не более семи тысяч жителей. Не менее двух тысяч высыпало на улицы, чтобы приветствовать и ободрить вождя.
Произошло это утром в середине апреля. Карлу доложили после позднего завтрака, и король повелел, чтобы вероотступник на другой день явился в зал епископского дворца в четыре часа пополудни и предстал перед кайзером и империей.
Лютер посчитал должным идти пешком как простой горожанин. Улицы снова были забиты народом. Ему не давали пройти. Герольд и рейхсмаршал вынуждены были провести его обходными путями. Всё-таки во дворец удалось попасть вовремя. Тем не менее его заставили ждать два часа.
Наконец монаха ввели в зал заседаний. Депутаты сейма с любопытством уставились на него.
Лютер был одет в поношенную чёрную рясу. Смуглый, кареглазый, темноволосый, твёрдо стоял на коротких ногах. У него были широкие плечи, крутой подбородок, толстый загривок и проницательный взгляд.
Карл сидел на возвышении в качестве председателя. На нём был чёрный испанский костюм. Маленькая голова была обрамлена белыми плоёными брыжами. У ног стояли два папских посла. Ниже расположились курфюрсты, светские и духовные, рыцари и бургомистры. Толпа тысяч в пять окружала дворец и негромко непрерывно гудела.
Герольд провёл Лютера на середину зала к низкой скамеечке и заставил преклонить колени в знак приветствия императору. Прокурор церковного суда из города Трира громко, отчётливо, с паузами прочитал список книг, не менее двадцати, и спросил, признает ли тот их своими. Лютер признал. Тогда прокурор с грозным видом спросил, готов ли тот полностью или хотя бы частично отречься от них. На этот вопрос невозможно было ответить, либо любой ответ, положительный и отрицательный, грозил ему смертью.
В зале установилась полная тишина. Все ждали прямого ответа, который приведёт его на костёр, или жаркого богословского диспута, на них Лютер был большой мастер, как праздные обитатели захолустного замка ждут представления заезжих актёров.
Диспута не было.
Лютер показался смущённым и долго молчал, но ответил, как подобает человеку большого ума: он должен подумать. Зрители были разочарованы. Замешательство промелькнуло на холодном лице юного императора, но Карл тотчас взял себя в руки, отпустил вольнодумца кивком головы и с презрением сказал ему в спину:
— Нет, это не тот человек, который способен из меня сделать еретика.
Говорили, что Лютер провёл бессонную ночь в молитвах, время от времени восклицая с тоской:
— Как немощна плоть! Как могуч сатана!
Однако вечером восемнадцатого апреля вступил в зал заседаний уверенным в себе и спокойным. Прокурор повторил свой вопрос. Все были уверены, что монах обречён. Лютер ответил кратко и ясно, сперва по-немецки, потом по-латыни, зная, что император не понимает его языка:
— Во всём, что я писал до сих пор, я имел в виду только славу Господа нашего Иисуса Христа и вечное спасение христиан.
Он уклонился с удивительной ловкостью, не отрекаясь от своих сочинений и не признав их за выражение истины. Все были изумлены. Даже Карл пошевелился на своём возвышении. Тогда прокурор церковного суда из города Трира повторил свой вопрос, добиваясь прямого ответа. Лютер уклонился ещё раз, объявил, что может разделить свои сочинения на три разряда: на те, которые не были осуждены ни его противниками, ни папой и от них, стало быть, отрекаться не было надобности, на полемические статьи, которые, может быть, написаны слишком резко, в чём готов принести покаяние, если его противники тоже покаются, и на те, в которых излагал жалобы немцев на пап скую тиранию и от них не может отречься, поскольку не намерен изменять ни истине, ни своим соотечественникам. Прокурор церковного суда из города Трира не нашёл что возразить и в третий раз задал тот же вопрос, ответ на него должен был Лютера погубить.