Генрих растерялся, не знал, как поступить. Неожиданно на помощь пришёл Римский Папа, не давший благословения на развод. Англичане были оскорблены: с какой стати итальянец вмешивается в их внутреннее, чисто английское дело? Не сразу понял, в чём его выгода, несколько раз обращался к святому отцу, подсылал к нему адвокатов и заключения учёных мужей, признававших первый брак незаконным и противоестественным. Папа отказывал, и чем дольше упорствовал, тем быстрее росло недовольство против засилья Рима. Только тогда стало ясно, как много может выиграть на этой волне. Поспешил заверить, что после развода не женится на французской дофине, а женится на англичанке Анне Болейн, и тем успокоил умы. Затем стал медленно, шаг за шагом ущемлять права папы на английской земле. Тотчас англичане перешли на его сторону, король получил поддержку парламента, и парламент своими актами последовательно запретил отдавать папе весь доход за первый год поставленья в епископы, отказал ему в праве суда, в праве продавать церковные должности, отменил на территории Англии отлучения и запреты на богослужения, наконец принял акт о верховенстве и привёл всех епископов и архиепископов к присяге не Римскому Папе, но английскому королю. Все сословия его поддержали. Немногие епископы, монахи и учёные люди не захотели, из упрямства или по совести, признать его новые титулы. В соответствии с парламентским актом они становились государственными преступниками, и были казнены без пощады. Так предотвратил народные бунты.
Оставался ещё один шаг, и Генрих колебался.
Там, в парадных залах дворца, собирались придворные в пышных одеждах, в бриллиантах, перьях и жемчугах, чтобы сплетничать, интриговать, танцевать и веселиться весь вечер. Нынче не хотелось туда. У кого мог найти достойный совет? Между ними не оставалось теперь никого, кто был близок, кому мог вполне доверять. Кромвель, его новый канцлер и главный викарий? Этот ненасытный приобретатель, этот палач?
Государь остался один и долго бродил по кабинету, размышляя и не находя окончательного решения.
Потом оделся солдатом и незаметно выскользнул из дворца.
Глава двадцать пятаяПРОЩАЛЬНЫЙ УЖИН
Дверь распахнулась ударом ноги.
Мор вздрогнул и побледнел.
В дверь, набычившись, вдвинулся старый солдат с медным подносом в вытянутых руках. На подносе горели высокие свечи. В их свете что-то виднелось. Солдат ступал осторожно. Лицо, освещённое снизу, было сосредоточенным. Провалы глаз смотрели прямо перед собой. Непривычные руки приметно дрожали. Солдат был без кольчуги и шлема, с голым черепом, в одной застиранной холстинной рубахе, и потому казался ещё простодушней, чем прежде. Узник приподнялся и сел, поджав ноги, ожидая, что объявят ему. Солдат весь напрягся и осторожно, со стиснутыми зубами водрузил ношу на стол, выпрямился, облегчённо вздохнул и произнёс, дружески улыбаясь всем ртом, в нём недоставало передних зубов:
— Посмотри, какие богатства, мастер, жалует тебе наш щедрый король!
Томас медленно, без желания встал, подошёл и увидел высокий кувшин, большое блюдо с кусками варёного мяса, блюдо поменьше с тушёными овощами, ещё одно с жареной рыбой, горку фруктов и довольно много сластей, к которым был всегда равнодушен. Давненько ничего не едал, кроме хлеба, холодной воды да варёной говядины, которую Дороти приносила ему потихоньку от стражи, и потому угадал, что означала для него эта пышная трапеза. Пора было в самом деле собираться в дорогу, и философ испытал облегченье. Бодрость духа вернулась. Мор ощутил внезапный прилив свежих сил, и надо было что-нибудь сделать, чтобы ослабить энергию, излишнюю в эту минуту. Что ж, решительно уселся за стол. Аромат жаркого ударил в затрепетавшие ноздри. Сделалось влажно и сладко во рту от набежавшей обильной слюны. В пустом желудке тоскливо заныло, какие-то странные судороги пробежали по впалому животу. У него обнаружился аппетит голодного льва.
Лицо солдата наполовину в густой бороде расплылось ещё шире:
— Есть чем поживиться, не правда ли, мастер?
Ответил почти машинально:
— Спасибо тебе.
И в ту же минуту подумал о том, что от этого сочного мяса, пожалуй, голова завтра утром окажется слишком тяжёлой, и взялся за рыбу. Неровные большие куски были покрыты маслянистой коричневой коркой, приятно захрустевшей на жадных зубах, белое мясо было пленительно мягким и свежим, чуть припахивая тиной реки, где часов пять или шесть перед тем ещё мирно пасся этот жирный судак. Пленник торопливо хватал кусок за куском, жуя кое-как, сразу отыскивая глазами другой, ещё зажаристей, смачней, выплёвывая тонкие кости, и тут же глотал, мучительно наслаждаясь этой последней радостью жизни.
Старик застыл перед ним в нерешительности.
Может быть, осточертело торчать в кордегардии в ожидании смены. Ему тоже не хотелось, чтобы охранник уходил. Испытывая ласковое тепло первого сладчайшего насыщения, взглянув на припухлые красноватые веки солдата, сказал первое, что пришло в голову, как только завидел, что тот наконец поворотился спиной, намереваясь уйти:
— Ты бы поспал. Вид у тебя утомлённый. Ведь я не сбегу.
Воин с готовностью переступил на прежнее место, широко расставил мускулистые ноги в чёрных чулках и стоптанных башмаках, оправил рубаху и сокрушённо покачал головой:
— Ты, конечно, не убежишь. Куда бежать-то тебе? Однако нам этого не положено, мастер. До смены ещё далеко. Как тут уснуть?
Вытянув двумя пальцами кость, застрявшую между зубами, ещё раз шутливо заверил верного стража:
— Клянусь Геркулесом, что не сбегу. Так что усни.
Тот сложил руки на животе:
— Это верно, только нашему лейтенанту на это плевать. Если застукает спящим, даст по зубам или прикажет плетей. Так уж лучше я потерплю до рассвета.
Налил вина в серебряный кубок, вдруг приметив, что на подносе стояло их два:
— Тогда выпей немного, и, может быть, ночь пройдёт для тебя незаметно.
Солдат не чинясь, взял кубок, выпил неторопливо, прижмурив глаза, постоял так с минуту, поставил кубок на прежнее место, неожиданно звонко звякнув по серебру серебром, смутился и виновато сказал:
— Хорошее вино. Спасибо тебе. Мягкое, бархатистое, крепкое. Нам нечасто достаётся выпить такого. Одним господам. Только во Франции такого вина было вволю.
Спросил, размышляя о том, почему вместо одного кубка ему подали два:
— А ты был и во Франции?
Старик провёл ладонью по бороде и усам, должно быть, вытирая таким образом влажный рот:
— Был, конечно. Как же не быть? Правда, это было давно. Очень давно. Почти мальчонкой ещё.
Какая-то внезапная глупость виделась в этих двух кубках, и Мор обронил:
— Так ты служишь давно?
Охранник ухмыльнулся, выказывая этим достоинство, повторил с расстановкой:
— Очень давно. — Подумал и подтвердил: — С каких пор и не помню.
Это поразило почему-то, взглянул на собеседника внимательней, чтобы по крайней мере узнать, чем же кичился старый ратник перед ним, в чём причина столь важной ухмылки.
Голова облысела не от излишеств, а от старости, вероятней всего. Густая борода ещё не начинала седеть. На обветренном грубом лице почти не появилось морщин. Лишь сизые мешочки под серыми небольшими глазами и застарелые мозоли стрелка всё ещё не сошли с пальцев правой руки, а больше и не было ничего, что бы свидетельствовало о долгих походах, ранах или лишениях.
Усаживаясь попрямей на своём табурете, чтобы передохнуть и решить, не съесть ли ему ещё узенький кусочек хвоста, который уже присмотрел, но съесть уже хотелось как будто одними глазами, и не выпить ли глоточек вина, которые одобрил старый вояка, только во Франции пивший такое вино, с любопытством спросил:
— Почему ты сделался воином?
Тот покачал головой:
— Теперь уже трудно сказать. Отец мой — вольный фермер. Правда, своей земли было мало. Отец арендовал большой участок у лорда. Тогда во Франции была большая война. Лорд воевал, и ему было не до земли. Арендная плата была снисходительна и с годами всё понижалась, потому что цены росли. Отец продавал мясо и шерсть и получал за них хорошие деньги. У него было сорок коров и около сотни овец. Всё остальное было своё. Мы не считались богатыми, потому что в округе жили такие же фермеры, но жили в достатке, так говорил отец и соседи. Мне жить бы и жить, работать на ферме отца, потом жениться, завести свою ферму. Так поступил в своё время отец. Так поступали соседи. Беда в том, что родитель был крут и строг. Всё было не так, всё не по нём. Я был строптив, не повиновался ему, точно бес вселился в меня. Папаша бивал меня, пока я был мальцом, а когда вырос, бить опасался и однажды выгнал из дома. Я мог бы вернуться, повиниться, пасть в ноги, но гордость оказалась сильней. Я был здоровый и сильный, пришёл в Лондон, готов был делать любую работу, а работы не было никакой. Обносился, оголодал тут рябой сержант кликнул клич: мол, война, солдаты нужны, хорошая плата. Что было делать? Я подошёл, поставил крест на какой-то бумаге, получил на руки несколько шиллингов и пошёл воевать. Наши фермеры все были отличные лучники, стреляли оленей в королевских лесах. Был хороший лучник и я. Меня определили в пехоту. Во Франции наши лучники были лучше французских, а всё-таки мы проиграли войну. Нас погрузили на корабли и в порту отправили по домам. Что было делать?
Удивился:
— У отца твоего было большое хозяйство. Разве ты не мог возвратиться к нему?
Солдат провёл по лицу заскорузлой рукой:
— Какое хозяйство? Хозяйства не было и в помине! Когда воротился я из похода, ведя в поводу второго коня, старик уже умер. Совсем древний стал, говорят. А лорд, тоже пришедший с войны, огородил наш участок, огородил и другие, что граничили с нашим, и принялся овец разводить. Целые тысячи. Говорили, тысяч до двадцати. Никто в округе не понимал, из какой ему надобности столько овец. Нашей сотни нам хватало вполне, на продажу, на одежду и на еду, благодарение Господу. Мы могли бы иметь ещё голов пятьдесят, однако отец говорил, что это было бы лишнее для одного человека. Мать, оказалось, жила у сестры, которая вышла к тому времени замуж. У её мужа была мастерская. Он выделывал кожи, шил хомуты и перчатки. Тоже честный был человек, порасширил на приданое дело и платил подмастерьям в день целых пять пенсов, хотя в других мастерских платили всего по четыре, а в некоторых даже по три, но таких мастеров, что платили так скудно, было немного. Правду, сказать, таких скупердяев осуждали в округе, хотя на три пенса тоже можно прожить, однако же зять полагал, что человек не должен считать каждый грош, и потому не скупился, хороший был человек. Нечего делать, постоял я на том месте, где была наша ферма, пришёл к ним, прожил несколько дней. Вижу, счастливые люди, в достатке живут, дети у них. Зять предложил мне остаться, хотел в долю взять, если бы я продал второго коня, но мне это было уже не по вкусу. Жизнь солдата мне представлялась вольней, вот я и сел опять на коня и уж больше никогда не виделся с ними.