После латыни не составляло большого труда изучить языки ближайших соседей, без которых тоже обойтись было нельзя: французский, испанский и итальянский.
Затем надлежало с должным тщанием изучить богословие, хотя в его время это уже было необязательно, ведь архиепископами и кардиналами становились вполне светские люди знатных фамилий, благодаря родственным связям или за деньги, не говорившие по-латыни, не читавшие даже Евангелия.
Лорд Маунтджой осуждал этот новый обычай, почитал своим долгом сделать из своего ученика будущее светило католической церкви. Понятно, что к старому богословию, в основе которого лежала схоластика, ученик Эразма относился с презрением. Блаунт был сторонником и другом новых, либеральных учёных, они уже появились в Европе и в Англии.
Они работали в Оксфорде, все были учениками Эразма. Джон Колет, по общему мнению, был их главой. Вокруг него собирались передовые умы. Среди них, безусловно, первое место принадлежало Томасу Мору. К этим двоим присоединились Джон Фишер, епископ Уорхэм и Кранмер.
Джон Колет был человеком богатым и набожным, был посвящён в духовное звание и отправился в Рим, надеясь укрепить свою веру в самом источнике веры, но жестоко ошибся. Его добрые чувства были оскорблены. Родриго Борджиа стал Папой под именем Александра Шестого, подкупив большинство кардиналов. Своих противников устранял кинжалом и ядом, присваивал имущество богатых и знатных, а церковные должности продавал, как торговка на рынке. Из отвращения к разврату первосвященника Колет отправился во Флоренцию, где проповедовал Джироламо Савонарола, желавший возрождения поруганной церкви и добродетели. Во Флоренции изучал греческий язык и греческую литературу, находя, что это новое знание позволяет яснее и глубже проникать в каждое слово Спасителя; привёз в Англию идею возрождения церкви и сочинения новейших итальянских учёных, которые писали на обновлённой латыни, найденной ими у Цицерона. Колет приступил к толкованию Посланий апостола Павла так, как будто знакомился с ними впервые, не считая нужным заглядывать в труды богословов. Каждый верующий должен укреплять свою веру чтением Библии, а не её толкователей:
Придерживайтесь Евангелия и Посланий апостолов, а диспуты предоставьте вести богословам.
Ему и в голову не приходило относиться критически к вероисповеданию. Как и его друзья, он был убеждён, что в фундаменте веры нельзя тронуть даже песчинку. Его приводило в негодование нравственное ничтожество духовенства. Он просил Иисуса Христа омыть не только ноги, но и руки и главу Его церкви, обрушивался на корыстолюбие, невежество и безделье. Ему возражали, что и апостол Павел принимал добровольные даяния для пострадавших от голода в Иудее. Колет подчёркивал, что это были добровольные приношения, тогда как современное духовенство вымогает плату чуть не за каждое слово, произнесённое в храме, и прибегает к насилию, собирая церковную десятину; напоминал, что как раз апостол Павел советовал Тимофею убегать сребролюбия и преуспевать в правде, благочестии, терпении, кротости и любви, о чём современное духовенство как будто забыло; ставил на вид, что апостол работал своими руками, чтобы не давать повода обвинению в корыстолюбии и не вводить ближних в соблазн. А что современное духовенство? Оно не только вводит в соблазн, но и предаётся спорам и пререканиям о мирских делах и своих выгодах. В его среде немало прелатов, которые не страшатся приступить к алтарю прямо из объятий блудницы. Даже в епископском сане немало таких, что пребывают в крайнем невежестве. И слишком многие ставят себе главной заслугой и целью защищать мирские права и громадные владения церкви. Проповедник говорил так ясно и просто, что толпы слушателей стекались к нему, и не было в Лондоне доктора богословия или прелата, который хотя бы раз не послушал его, хотя Колет не имел и не хотел иметь учёные степени.
Его ближайшим сподвижником стал Томас Мор. Мыслитель прочитал сочинения Пико делла Мирандолы, изданные в Болонье и привезённые в Англию Колетом, и был изумлён глубиной учёности и благочестия неизвестного итальянца. С энтузиазмом бросился изучать его достойную подражания жизнь и переводить его сочинения на английский язык, выпустил в свет его биографию и «Двенадцать правил Джона Пико графа Мирандолы» и дополнил их своими суждениями «Двенадцать орудий духовной битвы, которые каждый должен иметь в руках, когда на ум приходит греховный соблазн наслаждения».
Оба учили, что церковь больна. Её духовные начала отчасти забыты, отчасти находятся втуне, погибают под гнетом роскоши, расточительства и разврата, которому бесстыдно предаются высшие церковные власти, начиная с самого Римского Папы, кончая последним монахом, который пьянствует и распутничает в своей келье не только с женщинами, но и с мужчинами. Оба проповедовали новое благочестие, в основание которого должна быть положена высокая нравственность первоначального христианства.
Им в помощь лорд Маунтджой вызвал Эразма, тот скитался бездомным странником из города в город, хотя ему уже перевалило за тридцать. Он увидел человечка крохотного и хилого, с бледной, болезненной кожей, с блёклыми тонкими волосами, с острым носом на птичьем лице. Человечку всегда и везде было холодно, несмотря на плотную полумонашескую одежду, отороченную дорогим мехом. Маленькие глазки глядели сонно и почти всегда были полуприкрыты, точно Эразм скрывал от всех свои мысли. Голос его был так слаб, что пропадал на открытом пространстве, казалось, от дуновения ветра. Болезни со всех сторон осаждали его. Он был рождён для безделья, для лени, для вечного отдыха под жарким солнцем на берегу тёплого моря или для бесконечных страданий в больничной палате. Было невероятно поверить, что в этом хилом теле таится неистощимый, вечно стремящийся к истине дух. Эразм спал четыре часа. Остальные двадцать часов проходили в неустанном труде. Философ либо читал, либо писал, либо беседовал. Читал и писал в любом месте, даже когда ехал верхом. Его познания были необозримы. Казалось, он прочитал все книги или памфлеты, познакомился со всеми изобретениями и открытиями, написал письма всем образованным людям Европы, получил от них письма и ответил на них; всё осмыслил и понял, всё изложил так красиво и ясно, что нельзя было не зачитываться, нельзя было не заслушиваться тем, что он пишет и говорит. В Англии этот вечный бродяга внезапно попал в общество близких по духу людей. Его друзьями стали Колет и Мор. Он признавался слабым голосом:
— Ещё нигде мне не было так хорошо. У вас климат здоровый, приятный. У вас культура и учёность лишены педантизма. Образованность, как греческая, так и латинская, безукоризненна. Я почти перестал стремиться в Италию, хотя там, говорят, имеются вещи, которые бы следовало увидеть своими глазами. Когда я слушаю моего друга Колета, мне представляется, будто я слышу Платона. Я более чем уверен, что природа никогда не рождала более добрую, нежную и счастливую душу, чем Томас Мор.
Эразма поразили толкования Колета и навели на мысль обновить и выверить перевод Библии, где обнаруживались чудовищные ошибки. Он пришёл в восхищение от «Двенадцати орудий духовной битвы, которые каждый должен иметь в руках, когда на ум приходит греховный соблазн наслаждения», и не только задумал, но и начал писать своё «Оружие христианского воина». Этих людей связало единомыслие. К ним присоединились Уорхэм и Фишер. Они поставили себе цель своими проповедями, своими трудами очистить человеческий ум от схоластики, а церковь от распущенности и алчности накопительства; утверждали новую нравственность, которая была бы основана на любви к Богу и к ближнему; мечтали соединить всё человечество в одно единое общество, где должны бы были торжествовать братская любовь и веротерпимость.
В этом кружке Генрих изучал богословие и полюбил наслаждения ума почти так же, как наслаждения тела. Он был благодарен им за те знания, которое от них получил, и за тепло, с которым они к нему относились, возлагая на него большие надежды. Монарх предложил Эразму кафедру профессора в Кембридже, перевёл Колета старшим проповедником при соборе Святого Павла, а Томаса Мора назначил помощником лондонского шерифа; намеревался править справедливо и весело. Балы, маскарады, турниры следовали один за другим. Придворные лорды скоро стали осыпать его жалобами, что несут непосильные траты на покупку бархата, бриллиантов, золотых украшений и породистых лошадей. Что ж, Генрих не скупился. Отец оставил ему два миллиона. Его по праву считали самым богатым монархом Европы. Ему ничего не стоило выдавать своим придворным пожалованья и делать дорогие подарки. Они благодарили с глубоким поклоном и любили его. Деньги текли, но Генрих их не жалел. Потом случилась небольшая война. Он вдруг обнаружил, что казна его почти опустела, вызвал старого казначея, служившего при отце, и спросил, каким образом тогда наполнялась казна. Старый казначей не нашёл нужным скрывать, что меры принимались сомнительные или прямо бесчестные. Имения изменников были конфискованы в первый же год его восшествия на престол. Права отца, как известно, были довольно сомнительны, и против него было устроено несколько заговоров с намерением свергнуть его. Заговоры были раскрыты или провалились сами собой. Отец не страдал жаждой крови и обычно оставлял заговорщикам жизнь, однако принуждал её выкупать, и суммы выкупа были значительны, даже чрезмерны. Покойный также не обнаруживал жажды воинской славы, тем не менее время от времени объявлял, что враг не дремлет, что неизбежна война и что необходимо готовиться к ней. Парламент, отчасти в испуге, отчасти в ожидании новых приобретений, одобрял субсидии на войну. Война могла быть, а могла и не быть, но субсидии собирались неумолимо даже спустя много лет после заключения мира. Кардинал Мортон, исполнявший при отце должность канцлера, выдумал интересный закон, который стали называть «вилкой Мортона». Закон был остроумен и прост: кто много тратит, тот очень богат и потому должен платить большие налоги, а кто мало тратит, тот свои богатства скрывает, стало быть, налоги с него надо брать ещё больше. «Вилка Мортона» действовала безукоризненно. Всё-таки отцу было мало. Время от времени он требовал от своих подданных добровольных пожертвований, которые были, само собой разумеется, обязательны. Однажды граф Оксфорд принял короля с необыкновенно роскошным гостеприимством. Отец улыбался, благодарил и, садясь на коня, с той же милой улыбкой уведомил графа, что его посетит королевский прокурор, возможно, на днях, и граф немедленно выложил десять тысяч футов стерлингов за нарушение устава о ливреях. Монарх обнаружил, что в смутное время междоусобиц многие города потеряли свои привилегии. Города жаловались, просили вернуть. Он возвращал, если города могли заплатить. В довершение его финансовый гений дошёл до того, что в казначействе по его повелению обрезали золотую монету, отчего монета теряла в цене и торговые люди терпели убытки. Казначей качал седой головой и улыбался доброй улыбкой: может быть, всё это нехорошо, да ведь иначе вам не досталось бы двух миллионов.