Освободясь от слишком тесной брони, свалив её на постель рядом с каской, оставшись в старом потёртом лосином колете, переводя дух, тот пробурчал:
— На этот раз никто не должен проведать, что я нынче был у тебя, а право, верно, имею.
Присвистнул:
— Достоинство бережёшь.
Генрих бросил через плечо, уверенно направляясь к столу, точно заранее знал, что ужин приготовлен и ждёт:
— Честь короны, а не мою, ты это пойми.
Усмехнулся опять:
— Честь короны, как и частного человека, в добрых делах. Для чего же прятать доброе дело под каску?
Усевшись по-хозяйски за стол, обводя жадным взглядом нетронутые блюда, Генрих рассеянно процедил:
— Ещё неизвестно, что будет злом, а что будет добром, и потому до времени честь короны благоразумней припрятать под каску. Давай-ка лучше ужинать, Мор.
Отказался, не двигаясь с места, размышляя о том, зачем его величество прокрался к нему, точно вор:
— Отужинал я. — И с той же усмешкой прибавил: — Всё тайное в конце концов становится явным, не нынче, так завтра, не завтра, так через год.
Государь налил в обе чаши вина:
— В таком случае выпей, а тайное пока что останется тайным, ведь ты никому не расскажешь, что этой ночью я был у тебя, и я промолчу, будь уверен.
Напомнил спокойно:
— Тебя видела стража.
Генрих выпил с растяжкой, небольшими глотками полную чашу до дна и облизнулся со смаком, с насмешкой сказав, не взглянув на него:
— Для чего тебе жить, если ты не пьёшь такого вина? Тебе прислали самого лучшего. А что до стражи, о которой ты говоришь, так я шёл за начальника караула, проверяя посты, и даже ты меня не узнал, а уж на что наблюдательный глаз, не узнали и простые солдаты.
Засмеялся негромко, радуясь, что для шутки появился подходящий предлог:
— Вина я выпил немного, клянусь Геркулесом. Что до тебя, то старый солдат, ветеран, слишком часто видел тебя на смотрах и в походах, чтобы мог спутать фигуру твою с тощим, как копьё, лейтенантом.
Гость с добродушной улыбкой повёл рукой над блюдами:
— Оленина, две куропатки... Я тебя не пойму, такие лакомства оставил нетронутыми. А насчёт ветерана ты прав. Я о нём не подумал. Но ничего, завтра же прикажу снести ему голову вместе с твоей, если тебя не обеспокоит такая компания.
От неожиданности вздрогнул невольно всем телом, но с той же усмешкой сказал:
— Никакая компания не обеспокоит меня, однако сам рассуди, этак скорей догадаются, что дело неладно, станут доискиваться, тайное выйдет наружу. Лучше дай бедняге пару монет. Он выпьет здоровье своего короля и забудет, где, когда его видел. Выпить он любит, как я заметил.
Схватив куропатку, держа её за ноги, резко рванув, разломив пополам, жадно вцепившись зубами в остывшее мясо, Генрих прохрипел равнодушно:
— Чёрт с ним. Пусть живёт.
С сожалением произнёс, по-прежнему стоя поодаль:
— Как не хотелось бы мне, чтобы ты видел, с каким выражением станут потом говорить о тебе, подобно тому, как Эней говорит у Вергилия, когда, покрытый облаком, смешался с толпой карфагенян и увидел себя и деяния, свершённые им, изображёнными на ковре.
Мелко, быстро жуя, часто глотая большие куски, монарх огрызнулся, роняя белое мясо на стол изо рта:
— Так ведь мне всё равно, пусть меня именуют Кровавым, пожалуй, хоть Толстым, хоть чёрт знает кем, всё это вздор.
Легко рассмеялся:
— Тоже хороший урок.
Генрих тоже засмеялся прерывисто, мелко, с видимым удовольствием обгладывая тонкие кости:
— Это когда ещё будет-то... После меня... Уж я не помру от того, как меня прозовут...
Тогда напомнил серьёзно:
— Однако ты предстанешь перед Всевышним, и Всевышний за все твои добрые и злые дела по справедливости взыщет с тебя. Разве забыл?
Тот как ни в чём не бывало жевал, бросал кости, плевался:
— Помилуй, за что ж Всевышнему с меня взыскивать, если я только то, чем Сам он создал меня?
Схватил вторую, одним движением разорвал её за ноги и вдруг властно бросил ему, сверкая глазами:
— Лучше садись! Что стоишь? Садись да поближе! Неловко с тобой говорить!
Придвинув скамейку, простучавшую по каменным плитам неожиданно громко, Мор сел совсем близко, но с другой стороны, поставил локти на стол и ответил неторопливо:
— Нет, Генрих, тут Ты не прав. Всевышний создал тебя много лучше, как много лучше создавал и первого человека, но впоследствии ты изменился, как меняются многие, ибо обладание властью и собственностью не щадит никого, даже самых лучших из лучших.
Собеседник на мгновенье задумался, но всё же нашёл, что возразить:
— Власть и собственность созданы тоже не мной, а Всевышним. За что же мне перед Ним отвечать?
Мор снисходительно улыбнулся этой хитрости многих:
— Хорошо, власть и собственность даны Всевышним, думаю, нам на соблазн. Тем не менее Всевышний наделил нас правом выбора, и мы сами решаем, как нам поступить.
С прежней жадностью отрывая мясо зубами, так же мелко и быстро жуя, Генрих кивнул головой:
— На этот раз ты, может быть, прав. В самом деле, ответственность на мне чересчур велика. Ответственность за себя, за детей, за тебя, за солдата, за Англию, за будущее её, и я не всегда поступаю именно так, как бы хотел, но всегда так, как должен поступить имеющий власть, как принудили меня обстоятельства. По этой причине я, должно быть, сделался строже, грубей. Здоровье тоже слишком скоро стало уходить. Вот к тебе явился с поклоном, ибо из всех моих глупых лордов и прихвостней не сделаешь одного такого, как ты.
Невольно защемило в груди, и философ негромко, раздельно спросил:
— Зачем я тебе?
Перестав на мгновенье жевать, король в первый раз пристально поглядел на него, точно хотел допытаться, искренне ли говорил, и наконец рассмеялся невесело:
— Вся Европа твердит, что ты украшение Англии. Разве этого мало? А если всю правду сказать, так мне всегда интересно было с тобой. Ты честен, добр и умён, как никто.
Усмехнулся:
— Всего лишь для того, чтобы иногда потолковать со мной о Вергилие?
Генрих поморщился:
— Нет, уж как-нибудь обойдусь без твоих бесед о Вергилие, как они ни умны. Это все пустяки. В крайнем случае поговорю сам с собой...
Подняв свою чашу, для чего-то заглядывая в неё, Мор засмеялся, тоже невесело:
— Вот видишь.
Вдруг со злостью швырнув надкусанную ногу на блюдо, грозно сверкая выпуклыми стальными глазами, государь властно, решительно произнёс:
— Ты необходим мне для блага страны!
Спокойно напомнил:
— Ты знаешь, что благо Англии заключается, по моему убеждению, главным образом в справедливости, в равенстве, а что там ни говори, справедливости и равенства больше в монастырях, чем в миру, какие бы безобразия там ни творились.
— Опять за своё!
Ответил, приподняв свою чашу и сделав глоток:
— Что делать, меня тоже таким создал Всевышний.
Генрих ударил кулаком по столу:
— Меня бесит эта болтовня о равенстве, о справедливости, тем более в монастырях, которые прогнили давно! Простой народ грезит о них, сбитый с толку еретиками, здоровые мужчины уходят в монахи на разврат и на пьянство! Но ты! Что за бред!
Рассмеялся беспечно и поставил чашу на место:
— А между тем, лишь сделавшись действительно равными, люди перестанут страдать от несправедливости и унижений, как не страдают в монастырях от этих двух страшных зол, пусть теперь и случаются там названные тобой безобразия. При чём же тут ересь? Скажи ещё, что справедливость и равенство развратят людей и погубят страну.
— Вот я отрублю тебе голову, и ты тоже перестанешь страдать.
Спросил, приподнимая насмешливо брови:
— Для блага страны?
Генрих испытующе прищурил глаза:
— Чтобы ты поскорей убедился, что и по ту сторону тоже ни справедливости, ни равенства нет, что и там не воздаётся всем одинаково, а каждому по его добродетелям и грехам. Воздам и я.
Широко улыбнулся:
— Равные среди равных перестанут грешить, ибо некому станет завидовать, а зависть — хорошая почва для многих грехов, в том числе для убийства, не за что ненавидеть друг друга, а ненависть — ещё лучшая почва для многих грехов. По этой причине и по ту сторону станет воздаваться всем одинаково.
Гость с презрением рассмеялся:
— Э, полно тебе, найдётся всегда, кому позавидовать и за что ненавидеть, таков человек, таким его создал Всевышний. Неравными мы приходим сюда, неравными должны и уйти. Один родится красавцем, как Аполлон, и каждая баба грезит о нём наяву и во сне, а другой родится похожим на чёрта, словно бы сразу с рогами, и такого не любит никто. Один родится королём, другой его подданным. И так без конца. Уравняй имущества, этот всё равно не станет красавцем, а тот королём, и оба станут завидовать и возненавидят того, кто имеет право повелевать или счастлив в любви.
Возразил:
— Давай сначала восстановим справедливость и уравняем имущества, а потом поглядим, кто кому станет завидовать и кто кого ненавидеть.
Увлекаясь всё больше, враждебно сдвинув жидковатые брови, пристукивая по краю стола тугим кулаком, Генрих продолжал сердито и резко:
— Разве этим ты уравняешь умы? Один умён, другой глуп, разве этакую шутку природы чем-нибудь можно поправить? Разве мне, королю, равен этот солдат, который всю ночь не спит, не должен спать на часах? Если бы у него нашлось хотя бы малость ума и отваги, я давно произвёл бы его в офицеры и прибавил бы жалованье, но он способен только на то, чтобы полоснуть тебя по горлу ножом, да и то не по охоте своей, а если я ему прикажу.
С сожалением произнёс:
— Его старший брат ходил в школу и стал проповедником, а этот мальчишкой бежал из дома от несправедливого, придирчивого отца и вынужден был наняться в солдаты, как мог бы наняться в матросы или пойти в подмастерья. Следует вывод, если ты не позабыл ещё правила логики, что образованием пробуждается и формируется ум, что без образования не бывает никакого ума, что несправедливость губит людей и что солдатская служба даже из умных формирует тупиц.