11.
Публично укладывать молодоженов в постель не стали. Кровать, на которой почти наверняка спала королевская чета, с инициалами «Н» и «А», а также датой «1539», имеет изголовье в античном стиле, украшенное полихромной резьбой эротического содержания: изображены два херувима, один – с большим половым членом, другой – беременный. Целью было разжечь желание и способствовать зачатию12. Однако король понимал, что Кромвель дал ему дурной совет, а Саутгемптон, похваливший внешность Анны, обманул его, – и не захотел возлечь с женой. В следующие несколько дней Генрих, казалось, получал какое-то извращенное удовольствие от заявлений о своей импотенции. Кромвелю он сказал, что сделал «столько, чтобы добиться согласия своего сердца и разума, сколько не делал ни один мужчина», но не «познал королеву плотски», так как ему не нравилось ее тело и он не смог возбудиться. В действительности «он не верил, что она девственница, так как у нее были отвисшие груди и другие признаки, которые, когда он их заметил, поразили его в самое сердце, так что у него не возникло ни желания, ни смелости проверять остальное, и он оставил ее такой же доброй девой, какой нашел»; отвратительный запах ее тела тоже оказался для него нестерпимым13.
Свое горе Генрих излил сперва Энтони Денни, затем доктору Чеймберу, заявляя: тело Анны «так уродливо и непривлекательно», что он не может преодолеть отвращения к нему «и ее общество не вызывает у него желания совершить этот Акт». Доктор Чеймбер утешил короля, посоветовав «не принуждать себя», дабы не вызвать «неудобное бессилие» половых органов. Тогда Генрих обратился к доктору Баттсу и сообщил ему, что, хотя он не мог сделать того, что «мужчина делает со своей женой», у него было два влажных сна в брачную ночь и он считает себя «способным совершить Акт с другой женщиной, только не с нею». Баттсу было велено распространить эти слова при дворе, чтобы опровергнуть все шире распространявшиеся слухи, будто Генрих и вправду импотент. Как подозревали Чеймбер и Баттс, с королем все было в порядке14: логично предположить, что он намеренно избегал супружеских отношений с Анной, то есть консумации брака, чтобы аннулировать его в подходящий момент.
Генрих и Анна спали в одной постели четыре месяца, но между ними так и не произошло «настоящего плотского совокупления»; после первых четырех ночей Генрих даже перестал совершать притворные попытки15 и сообщил всем, что ни разу не снимал ночную сорочку. Сама Анна была настолько невинна, что не замечала никаких изъянов в своей супружеской жизни. Признавшись своим дамам, что король только вежливо желает ей доброй ночи и доброго утра, королева сильно встревожилась, когда ей сказали о необходимости делать кое-что еще, если она рассчитывает зачать герцога Йоркского, и добавила, что счастлива не знать ничего больше.
Анна старалась как могла ублажить Генриха. Хотя ее брат склонялся к лютеранству, она послушно соблюдала все обряды Англиканской церкви16 и подарила королю немецкий часослов с посвящением ему17. Она успешно изучала английский, начала носить платья по английской моде, в основном из черного атласа или дамаста, чтобы наилучшим образом демонстрировать свои украшения. Некоторые, изготовленные по проектам Гольбейна, представляли собой переплетенные инициалы «Н» и «А»18. При этом король не осыпал ее драгоценностями, как предыдущих жен. Одну из самых ценных вещей – бриллиантовую брошь с миниатюрной сценой из жизни Самсона – Анна приобрела на собственные средства.
Замок Байнардс был передан ей только в качестве вдовьей доли, Хейверинг отвели для принца Эдуарда. В качестве своей эмблемы Анна применяла и герцогскую корону, и лебедя Клеве. Само ее присутствие при дворе, где больше двух лет не было королевы, дало ей возможность привлечь «множество людей из знати и джентльменов»19, которые жаждали ее покровительства. Элеонора Пастон, графиня Ратленд, леди Джейн Рочфорд и леди Уингфрид Эджкомб находились в большой милости у королевы вместе с двумя немецкими фрейлинами, Катериной и Гертрудой, – из всех девушек Анны им одним разрешили остаться в Англии. Однако, когда люди узнали о неприязни короля к Анне, многие покинули ее покои.
Хотя Анна не училась ни петь, ни играть на музыкальных инструментах, она вскоре стала разделять любовь короля к музыке и наняла музыкантов для собственного развлечения. Среди них было несколько членов еврейской семьи Бассано – люди Кромвеля нашли их в Венеции, где они прятались от инквизиции, и предложили укрыться в Англии. Бассано приехали ко двору весной 1540 года. Они были умелыми флейтистами, а их потомки верно служили короне вплоть до правления Карла I.
Остальные любимые занятия Анны были чисто домашними. Она обожала дворцовые сады и щедро вознаграждала садовников, часами шила, вышивая крестом в особой технике – opus pulvinarium – и украшая таким образом наволочки и коврики; благодаря ей в Англии получили распространение некоторые мотивы немецкого Ренессанса. Кроме того, она с большим удовольствием играла в карты и кости с дамами в своих личных покоях и смотрела на трюки заезжих акробатов. Известно, что у нее был попугай, и считается, что именно она завезла в Англию бело-коричневых карликовых спаниелей.
Одиннадцатого января Генрих и Анна председательствовали на турнире, устроенном в честь их бракосочетания. Королева впервые появилась в английском платье и французском капоре. Король уже не собирался короновать ее, но 4 февраля организовал торжественный въезд супруги в Вестминстер, проплыв вместе с ней на королевской барке из Гринвича в сопровождении лодок с представителями знати и гильдий. На берегах Темзы собрались ликующие горожане. Когда новая королева проходила мимо крепости, последовал громогласный салют из пушек Тауэра, а у Вестминстерской лестницы король помог ей сойти на берег, и они с процессией отправились во дворец Уайтхолл20.
Неподалеку, в Сент-Джеймсском дворце, подошли к концу работы над парадными апартаментами, кроме королевской домашней церкви, но и она была близка к завершению. Гольбейновские росписи на ее потолке – художник, вероятно, вдохновлялся сводчатыми галереями мавзолея Констанции в Риме и вестибюлем палаццо дель Те в Мантуе – были призваны увековечить брак Генриха VIII и Анны Клевской, инициалы, эмблемы и девизы которых вместе с датой «1540» включены в декор. Под окнами верхнего ряда висели гобелены, главный алтарь был роскошно украшен. Новая церковь стала официальным местопребыванием Королевской капеллы21. В феврале леди Лайл дала матушке Лове большую взятку в надежде, что ее дочь Кэтрин получит место при дворе королевы, но ей ответили, что по распоряжению короля новых фрейлин брать не будут, пока кто-нибудь из имеющихся не оставит службу по причине вступления в брак. Упорная леди Лайл настояла на том, чтобы Анна Бассет, вопреки своему желанию, обратилась к самому Генриху, имея при себе подарок – его любимый мармелад из айвы. Анна сообщила матери, что «его милости подарок очень понравился и он передал вашей светлости сердечную благодарность за него», но добавила, что не осмелилась просить места для сестры, «опасаясь того, как воспримет эту просьбу его милость». Позже, когда Анна набралась смелости и заговорила об этом, Генрих сказал ей, что сэр Фрэнсис Брайан и другие люди просили его о такой же милости для своих друзей и он «пока не дарует ее ни мне, ни им»22. В следующем месяце выяснилось, что лорд Лайл из рук вон плохо справлялся с делами в Кале, и его отправили в Тауэр, где он умер два года спустя. Генрих с симпатией относился к Анне Бассет и позволил ей остаться при дворе, но ее сестра теперь не могла питать никаких надежд.
Если Генрих и испытывал к Анне какие-то романтические чувства, той весной они угасли – король начал ухаживать за Екатериной Говард. К Пасхе о его страсти стало широко известно, и католическая партия при дворе во главе с Норфолком и Гардинером поспешила воспользоваться удачным стечением обстоятельств. Норфолк, очевидно ничего не знавший о прошлом своей племянницы, восхвалял ее «чистоту и благонравие», а Гардинер «очень часто устраивал пиры и развлечения» для короля и Екатерины в саутуаркском Винчестерском дворце23. Генрих осыпал свою новую пассию драгоценностями и подарками, он молодел рядом с ней, юной, миловидной, жизнерадостной, и «был так чудесно увлечен ею, как никогда прежде ни одной женщиной»24.
Шарль де Марийяк описывал лицо Екатерины как «весьма приятное»25, но точно идентифицированных портретов ее не существует. Сохранились две почти одинаковые миниатюры Гольбейна, на которых, предположительно, изображена Екатерина26. Мы видим пухлую девушку с рыжими волосами и говардовским носом, облик которой подтверждает слова Марийяка: «Юная леди умеренной красоты, но непревзойденного изящества, небольшого роста, скромного поведения, с нежным и серьезным лицом»27. Миниатюру впервые соотнесли с Екатериной в 1736 году – по-видимому, правильно, учитывая дорогую одежду девушки и ее подвеску, ту же, которую можно видеть на гольбейновском портрете Джейн Сеймур. Широкая, украшенная драгоценными камнями тесьма, которая окаймляет низкий вырез ее платья, может быть тем «четырехугольником с 23 бриллиантами, 60 рубинами и краями из жемчуга», который Генрих VIII подарил Екатерине в 1540 году28. Рисунок из Виндзора, на котором изображена женщина со схожими чертами, тоже может быть портретом Екатерины Говард, но его не считали таковым до 1867 года. Недавно появилось предположение, что Екатерина стала моделью для фигуры царицы Савской на витраже в церкви Королевского колледжа в Кембридже, созданное, вероятно, Галионом Хоне в то время, когда она была королевой; царь Соломон похож на Генриха VIII. Портрет кисти Гольбейна из Толидо, штат Огайо, на котором, как считается теперь, запечатлена Элизабет Сеймур, в 1989 году был ошибочно идентифицирован как изображение Екатерины Говард.