8.
К этим трем недостаткам Марийяк мог бы добавить коварство и извращенность. Его предшественник Кастийон писал о Генрихе: «Это удивительный человек, и его окружают удивительные люди, но он – старый лис»9. Главными его девизами были секретность и внезапность; он слушался только себя самого, плел паутину интриг, расставлял ловушки, а затем набрасывался на ничего не подозревающую жертву. Он правил, руководствуясь максимой: послушание основано на страхе.
Биограф Генриха лорд Герберт Чербери, имевший доступ к некоторым ныне утраченным источникам, в XVII веке описывал короля как человека «упрямого и своевольного», а также легко поддававшегося внушению, «поскольку впечатления, производимые на него любым слухом при дворе, стирались из его памяти с большим трудом, а то и вовсе не стирались. К этому своеволию прилагалось еще одно очень опасное качество, особенно ближе к концу жизни, – острая зависть ко всем людям и делам, которая побуждала его всегда думать самое худшее». Настроение Генриха все время портили прогрессирующая паранойя и приступы мучительной боли, он был подвержен таким непредсказуемым и ужасающим взрывам ярости, что находившиеся рядом с ним люди считали, будто имеют дело с «самым опасным и жестоким человеком на свете»10. Когда король бывал в раздражительном настроении, придворным оставалось только крепиться, так как, «приходя в свои покои, он сердито оглядывался, а после набрасывался на кого-нибудь»11. Не многие осмеливались перечить ему, ведь Генрих был настолько эгоистичен, что не мог осознать свою неправоту.
При дворе никто не чувствовал себя в полной безопасности – король наглядно показывал, что он «никогда не создавал человека, которого не мог бы уничтожить вновь либо своим гневом, либо мечом»12. Даже его внешнее дружелюбие могло быть зловещим: он часто улыбался тем, кого намеревался повергнуть во прах. За границей Генриха называли «английским Нероном»13, утверждая, что «в Англии смерть унесла всех, кто чего-нибудь стоит, или же они съежились от страха»14. Несмотря на то что Генрих долгое время пользовался популярностью у своих подданных, все больше людей начинали испытывать недовольство им. Мужчина, арестованный в Кенте за клевету на государя, нисколько не преувеличивал, говоря: «Если бы король знал, что думает о нем каждый, его сердце содрогнулось бы»15.
Лишь изредка в Генрихе проявлялись черты, свойственные ему в годы золотой юности. Он по-прежнему был способен очаровывать людей, проявлять доброту и щедрость. Если он чувствовал, что вел себя слишком резко с министрами, то вызывал их к себе и заверял, что причиной его гнева стал разбиравшийся вопрос, а не они сами16. Хотя сам Генрих не жил таким образом, его идеал короля явлен в отрывках, которые он выделил в своем экземпляре Притчей Соломоновых: «Милость и истина да не оставляют тебя» и «Не соревнуй человеку, поступающему насильственно». Генрих не был бесчувственным и, если что-то трогало его, плакал, не скрывая слез. С годами сентиментальность короля становилась все более явственной.
Хотя Генрих занимался делами гораздо усерднее, чем в более ранние годы, и превратился в исключительно трудолюбивого монарха, он по-прежнему не любил принимать решения и настаивал, чтобы ему давали много времени «для серьезного обсуждения и обдумывания распоряжений». «Как вы знаете, – писал Сэдлер Кромвелю, – его милость не любит ставить подпись»17. Некомпетентность раздражала Генриха: Норфолк получил выговор за отправку бесполезных писем, полных «чрезмерных и отчаянных рассказов о бедах при отсутствии честных предложений по их исправлению»18, сэр Уильям Петре – за отсутствие важных подробностей в его сообщениях из Франции19. Кранмер же, наоборот, удостоился похвалы за прямоту и краткость. Король выделял большие суммы на содержание эффективной почтовой службы: письма из Кале попадали ко двору к концу следующего дня20. Изумленный Марийяк сообщал, что Генрих «говорит так, будто у него есть люди по всему миру, которые только и заняты тем, что пишут ему»21. Определенно, он был информирован лучше, чем большинство европейских монархов.
Роль верховного главы Церкви сделала короля еще более лицемерным и надменным, чем прежде, и усилила его уверенность в том, что он поддерживает особые отношения с Богом. Марийяк отмечал, что Генрих стал «не только королем, которого должны слушаться все на земле, но и настоящим идолом, которому должны поклоняться»22. Впадая в сильнейший самообман, король постоянно сравнивал свою честность, открытость, простоту и рыцарственность с коварством и лживостью других. Для него, как и для многих людей средних лет, существовали только моральные абсолюты, никаких промежуточных вариантов не было.
Король по-прежнему истово соблюдал религиозные обряды. Однажды, когда его беспокоила больная нога, ему предложили не опускаться на колени для «почитания тела Нашего Спасителя», а получить причастие, сидя в кресле. Он отказался, заявив: «Даже если я не только распластаюсь на земле, но и забьюсь под землю, думаю, я не выкажу достаточного почтения к Его благословенным Святым Дарам»23. Каждую Страстную пятницу, вплоть до 1546 года, Генрих полз к кресту на коленях.
Однако ему не хотелось отказываться от титула Fidei Defensor (Защитник веры), хотя и полученного от папы, и в 1543 году парламент издал Акт об именовании короля, согласно которому титул становился наследственным и «присоединялся [к имени] навечно, дабы стать высочайшим венцом Его Величества королевства Англии»24.
В 1540-х годах, если говорить о книгах, Генрих приобретал в основном экземпляры Библии, религиозные сочинения и схоластические тексты25. Примерно в 1540–1542 годах король заказал у французского иллюстратора Жана Маллара, прежде работавшего на Франциска I, прекрасную Псалтирь. В ней имеется семь превосходных миниатюр. На двух изображен король в любимом им образе царя Давида, причем на одной он поражает Голиафа. На остальных король изображен читающим в своей опочивальне или кающимся в грехах. На полях книги есть пометки, сделанные рукой Генриха. Против 25-го стиха 37-го псалма – «Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным» – он написал на латыни: «Dolus dictum» («Горькое высказывание»)26.
Если юная королева и испытывала неприязнь к своему стареющему супругу, то она умело скрывала это, безупречно играя роль верной долгу и любящей жены. Каждый вечер в шесть часов сэр Томас Хинидж, грум стула, к явной радости Екатерины, доставлял ей послание от короля27. Дни ее превратились в долгую череду непрерывных удовольствий: она «не делала ничего, только танцевала и веселилась»28. Королева была слишком молода и неопытна, чтобы интересоваться государственными делами или вопросами управления страной. Единственной книгой, посвященной ей как королеве, стал трактат Ричарда Джонаса по акушерству «Рождение человеческого естества»29. Екатерина не получила хорошего образования, но умела читать и писать, а Мэнокс, чье поведение выглядело подозрительным, научил ее играть на вёрджинеле.
Короновать Екатерину Генрих не собирался. Она совершила торжественный въезд в Лондон по реке, прибыв туда на новой барке, команда которой состояла из 26 человек, а палуба была устлана тростником, отдушенным розмарином. Лорд-мэр и представители гильдий вышли на своих судах, чтобы приветствовать королеву, в Тауэре дали салют.
Генрих отписал Екатерине замок Байнардс в качестве вдовьей доли. Многие из тех, кто служил Джейн Сеймур и Анне Клевской, были назначены ко двору новой королевы вместе со множеством ее родственников. Маргарет Дуглас стала главной леди Личных покоев, ей подчинялись вдовствующие герцогини Ричмонд и Норфолк; тетка и тезка Екатерины графиня Бриджуотер; овдовевшая мачеха новой королевы леди Маргарет Говард; ее сестры Маргарет, леди Арундел, и Изабелла, бывшая замужем за вице-камергером королевы сэром Эдвардом Бейнтоном; леди Рочфорд, сестра Джейн Сеймур; леди Элизабет Кромвель; леди Ратленд, жена камергера королевы; леди Эджкомб и сестра Уильяма Парра Екатерина, жена Джона Невилла, лорда Латимера. В число фрейлин вошли другая сестра Парра, Анна Парр; Анна Бассет и фаворитка Суррея леди Элизабет Фицджеральд. Горничными сделали Джоан Балмер, Маргарет Мортон, Кэтрин Тилни и Агнес Рестуолд, которые жили с Екатериной при дворе ее бабки и знали многое о прошлом новой королевы. Есть свидетельства того, что по крайней мере одна из них – Балмер – получила место при помощи шантажа. Содержание двора Екатерины обходилось Генриху в 4600 (более 2,5 миллиона) фунтов стерлингов в год.
Екатерина одевалась «по французской моде» и настаивала на том, чтобы другие дамы ее двора поступали так же30. Каждый день она появлялась в новом платье. Украшения, которыми осыпал ее Генрих, были великолепными: брошь со сценами из жизни Ноя, обрамленная бриллиантами и рубинами; шейное украшение с монограммой Екатерины в бриллиантовой оправе; золотые бусы с черной эмалью; вправленные в золотые пластинки изумруды; помандеры, часы и ларец для драгоценностей. Кроме того, король подарил новой супруге черную бархатную муфту с оторочкой из соболиного меха, украшенную рубинами, сотнями жемчужин и короткими золотыми цепочками; она свисала с шеи на цепи из золота и жемчуга31.
Геральдической эмблемой Екатерины была увенчанная короной роза. Своим девизом она взяла фразу: «Non autre volonté que la sienne» (фр. «Ничья воля, только его»), эти слова были вышиты золотой нитью на ее рукавах32. Король приказал поместить их во всех в королевских дворцах вместо символики Джейн Сеймур и Анны Клевской.
Теперь при дворе всем заправляли Говарды во главе с Норфолком. Брата Екатерины, Чарльза, назначили в Личные покои, где уже пользовался большим влиянием ее дядя, лорд Уильям Говард, джентльмен короля. Породнившийся с Норфолком по браку Роберт Ратклифф, граф Сассекс, получил прежде занятую Кромвелем должность лорда – главного камергера, а вместе с ней и контроль над Покоями. Суррей, несмотря на молодость, стал рыцарем Подвязки.