Герцог Саффолк, очевидно, в это время находился в немилости, так как в беседе с королем он осмелился поднять вопрос о прошлом Анны Болейн. Та не простила ему обиды и обвинила Саффолка – вероятно, не без оснований, учитывая позднейшие события, – в том, что он совратил невесту своего сына, девочку не старше одиннадцати лет. Генрих отказывался видеться со своим давним другом; правда, позднее он убедил Анну смягчиться, и Саффолка вернули ко двору23. Однако герцог оказался в сложном положении: его жена, Мария Тюдор, терпеть не могла Анну Болейн и не желала появляться при дворе в ее присутствии. Саффолку, втайне склонявшемуся на сторону королевы, приходилось служить двум господам.
Тем временем Анна делала все, чтобы придворные отвернулись от королевы, и грозила прогнать их со службы, если они будут поддерживать Екатерину24. Двум ее сторонникам, Уильяму Бреретону, груму Личных покоев, и Томасу Райзли, одному из секретарей короля, велели собрать подписи дворян и придворных под обращением к папе, в котором того просили поскорее объявить брак короля недействительным.
К 1530 году видное место при дворе занял еще один ученый-гуманист – Джон Леланд. Он получил образование в школе Святого Павла и университетах Кембриджа, Оксфорда и Парижа, начал карьеру в качестве учителя младшего сына Норфолка, лорда Томаса Говарда, затем стал придворным священником и незадолго до описываемых событий был назначен хранителем королевской библиотеки. В этой должности Леланд в основном занимался составлением каталога множества собранных королем рукописей и печатных книг. Именно он первым предложил Генриху создать карту всей Британии. Этот проект осуществили лишь в правление Елизаветы.
Лето 1530 года принесло с собой чуму, что вынудило короля покинуть Хэмптон-корт и перебраться в Гринвич. В качестве предупредительной меры нескольких бедняков выгнали из их домов. Позже король выплатил им компенсацию за доставленные неудобства. В течение августа Генрих «целиком отдавался охоте и переезжал из одного места в другое»25.
Его сына Ричмонда отправили обратно в Виндзор, куда привезли и тринадцатилетнего сына Норфолка – Генри Говарда, графа Суррея, – чтобы тот составлял герцогу компанию и учился вместе с ним. Они оставались там два года и надолго подружились. Суррею было суждено стать одним из величайших английских поэтов. Позже, когда Ричмонд уже скончался, а сам он был заключенным в Виндзорском замке, Суррей вспоминал их раннюю юность как идиллию. Он воспел это время в одном из самых трогательных своих стихотворений, которое сообщает о годах, когда формировался характер Ричмонда, больше, чем любой другой источник.
Жестокая тюрьма на долю мою выпала, увы,
Как Виндзор гордый? Где в резвых играх на раздолье
Я юные года с потомком короля провел на вы
В пирах пышней, чем у сынов Приама в Трое:
Там сладость неизменно отдавала кислотою,
И на зеленых гульбищах тянуло нас ко рвоте
Со взглядом, устремленным к башне дев, не скрою,
Под вздохи легкие, как от любви в дремоте.
Места величия полны, наряды дам пестры,
Недолги танцы, томны сказки об усладе,
От слов и взглядов в тиграх – зависти костры,
А мы старались с ним один другого ради.
Суррей вспоминал, как они с Ричмондом играли в теннис под строгим взглядом гувернантки и теряли мяч, потому что мысли их были заняты девушками.
Играли в теннис, платье скинув по жаре,
Туман в глазах стоял от проблесков любви,
Теряли мяч, завидев даму нашу во дворе,
Чтоб взгляд ее привлечь, витавший выше кровли.
Они весело проводили время в турнирных поединках, катании на лошадях, охоте, делились друг с другом секретами.
Земля тверда, повяжем рукава на шлем,
Кони в мыле, в сердце дружба, меч при нас,
Крича неистово, друг друга повалить грозим,
Там мы сшибались, дротики метали в ранний час.
Росой сребрится, будто плачет, влажный луг,
А мы резвимся, нам всё удаль да потеха,
Там расходились мы с толпой юнцов на круг,
Руки у нас еще нежны, отваге это не помеха.
Лес дикий густ, одеты зеленью холмы,
В руках поводья, всхрапывают кони,
Собаки лают, весело несется звук рогов,
Там мы пугливого оленя в чаще гоним.
Мощные стены по ночам приют давали нам,
И вот, увы! вновь оживет в моей груди
Единство сладкое: как сон приятен там,
Покоен как, когда на ложе тихо уходили.
Мысль тайную друг другу поверяли,
Болтали о любви, забав было не счесть,
В дружбе клялись и слово данное держали,
Так ночи зимние нам довелось провесть.
Скажи мне, где друг благородный мой,
Что у тебя в стенах все ночи проводил?
Другим он дорог, мне же как родной…
Лишь эхо отзвуки печали приносило
И возвращало гулкий глас стенаний.
Один я там, где на приволье прежде рос,
Томлюсь в тюрьме, как раб, я, в узах весь;
И, вспоминая горшую печаль из раза в раз,
Я меньшую стараюсь превозмочь26.
В 1531 году король предоставил Ричмонду в качестве главной резиденции построенный в XV веке и ранее принадлежавший Маргарет Бофорт дом в Коллиуэстоне, Нортгемптоншир, однако до 1533 года герцог, по-видимому, редко пользовался им27.
Тем временем Уолси уехал в свою Йоркскую епархию, обосновался в замке Кэвуд и стал готовиться к запоздалому восшествию на архиепископский престол. В ноябре 1530 года туда неожиданно приехали граф Нортумберленд – бывший лорд Генри Перси, чьи ухаживания за Анной Болейн пресек кардинал, – и Уолтер Уэлч из Личных покоев. От имени короля они арестовали Уолси за государственную измену. Кардинала обвинили в том, что он ради своих личных целей пытался заручиться поддержкой иностранных правителей и тайно связывался с Римом.
Вместе с графом Нортумберлендом Уолси поехал на север. По пути их встретил капитан королевской гвардии сэр Уильям Кингстон с двадцатью четырьмя солдатами. Кардинал понимал, что в конце его ждет плаха. Но, кроме того, он был нездоров и слег, прибыв на ночлег в аббатство Лестер. На смертном одре Уолси изрек: «Если бы я служил Господу так же усердно, как королю, Он не оставил бы меня на склоне лет»28. Его похоронили в аббатстве Пресвятой Девы Марии, во власянице, которую он тайно носил в последние месяцы жизни29.
Джордж Кавендиш направился на юг, в Хэмптон-корт, чтобы сообщить королю о кончине Уолси, и застал Генриха за стрельбой по мишеням. Заметив Кавендиша, который стоял с задумчивым видом, прислонясь к стволу дерева, король подошел к нему, хлопнул по плечу и сказал: «Я закончу игру и поговорю с вами». Позже Норрис вызвал Кавендиша в личные покои, к Генриху, облаченному в подбитую соболиным мехом мантию из рыжего бархата. Как сообщает сам Кавендиш, король, выслушав доклад, целый час «расспрашивал меня о разных сложных вещах, связанных с милордом, и говорил, что не пожалел бы и двадцати тысяч фунтов, лишь бы тот остался в живых»30.
Генрих не обнаруживал прилюдно своего горя, но решил подчинить себе Церковь, которую прежде возглавлял Уолси. В декабре 1530 года, по наущению Кромвеля и под воздействием антиклерикализма, порожденного Великим делом, он предъявил обвинения пятнадцати представителям высшего духовенства – согласно Статуту о превышении власти – за то, что те признали незаконные притязания Уолси на руководство Церковью.
После этого сенсационного происшествия Генрих вместе с королевой отправился на рождественские торжества в Гринвиче. Анна Болейн оставалась в тени. Не так давно она предстала в глупом виде, взяв себе девиз, который долгое время использовала императорская фамилия, и приказав вышить его на дублетах своих слуг. Анна провела юные годы при дворе Маргариты Австрийской и, вероятно, хорошо понимала смысл своих действий, однако этот дерзкий шаг вызвал ответную реакцию – люди начали смеяться над ней, и девизы пришлось срочно спороть31. Тем не менее накануне Нового года Анна вернулась ко двору, и королю пришлось дать ей сто фунтов на покупку ему подарка32. В феврале 1531 года они вместе посетили сэра Николаса Кэрью в его суррейском поместье Беддингтон-парк.
Англия стояла на пороге Реформации, и Анна, без сомнения, использовала все свое влияние для защиты собственных интересов и торжества религиозного реформаторства, побуждая короля не сворачивать с нового пути.
39«Оскорбительные речи»
К началу 1531 года Кромвель сделался одним из членов Тайного совета, стоявших ближе всего к королю, и стал оказывать заметное влияние на его действия, будучи приверженцем суверенного государства, которое зиждется на парламенте, законе и эффективном управлении. В феврале того же года священнослужители, обвиненные согласно Статуту о превышении власти, покорились королю, выплатили огромные штрафы и признали монарха верховным главой Церкви Англии, «насколько это допускает закон Христа». Титул был предложен архиепископом Уорхэмом, а оговорка – епископом Фишером, который стал одним из главных оппонентов Генриха. Король не порвал с Римом, но временно возглавил Английскую церковь: вызов духовной власти папы еще не был брошен.
Два месяца спустя новый верховный глава принялся расширять и переустраивать Йорк-плейс, задумав сделать дворец своей основной лондонской резиденцией. Для разбивки огромного сада были приобретены и снесены соседние здания. Поперек главной дороги, делившей надвое дворцовую территорию (нынешней Уайтхолл-роуд), возвели гейтхаус, облицованный разноцветным кирпичом, уложенным в шахматном порядке, – с зубчатыми стенами, эркерными окнами, эмблемами Тюдоров и терракотовыми медальонами, изображавшими римских императоров. Позже это сооружение станет известно как «ворота Гольбейна», хотя нет никаких свидетельств того, что знаменитый мастер работал над ними. Правда, Гольбейн отвечал за отделку потолков в отстроенной новой длинной галерее, которая начиналась в Эшере, проходила через воротное сооружение и соединяла старый дом Уолси с личными покоями короля в новых зданиях. К северу от дворца раскинулся личный сад, к югу – плодовый. Король, сохранивший в неизменном виде главный холл и церковь, создал для себя новые апартаменты, все комнаты которых располагались на одном этаже; работы над ними завершились к октябрю 1532 года. Средневековый дворец Кеннигтон к югу от Темзы был разобран, камни его кладки использовали для возведения новых строений в Йорк-плейсе.