Вместе с Серебрянским в операции участвовал Сергей Васильевич Пузицкий из контрразведывательного отдела, тоже заметная фигура на Лубянке.
Пузицкий учился на юридическом факультете Московского университета и после революции начинал следователем ревтрибунала, с 1921 года – в госбезопасности. Помог заманить в ловушку эмигрировавшего из России злейшего врага советской власти Бориса Викторовича Савинкова. Из кабинета Пузицкого на пятом этаже здания на Лубянке Савинков выпрыгнул, когда решил, что на свободу ему никогда не выйти. Или был выброшен, когда решили от него избавиться. В 1935 году Ягода сделал Пузицкого комиссаром госбезопасности 3-го ранга (генерал-лейтенант).
Техническую сторону операции – автомобили, оружие, полицейскую форму, хлороформ – обеспечили сотрудники парижской резидентуры внешней разведки. Резидентом в Париже был Захар Ильич Волович. После похищения Кутепова его вернули в Москву начальником 1-го отделения Иностранного отдела. Захар Волович сделал неплохую карьеру. Ягода назначит его заместителем начальника Оперативного отдела, присвоит специальное звание старший майор госбезопасности (генерал-майор). Его карьера рухнет, когда Ягода окажется в опале.
Глава тринадцатаяИнтриги на Лубянке
В начале 1930-х годов окончательно формировалась вертикаль власти. Чиновники в высшем эшелоне спешили занять ключевые посты – при условии, что они еще свободны. А если кресло уже кем-то занято? Освободить его!
Генрих Ягода оказался в центре жестких номенклатурных схваток еще во второй половине 1920-х. Надо было уцелеть.
Здоровье Феликса Эдмундовича Дзержинского подорвали тюрьма и каторга. Самые близкие к нему люди, как Ягода, это видели и понимали, что век его не будет долгим. Задумывались и над тем, кто его сменит на Лубянке.
В юности врач предупредил Дзержинского, что через три года он умрет от туберкулеза. Услышав такой диагноз, Феликс Эдмундович дорожил каждой прожитой минутой. Бежав из ссылки, он жил в Польских Татрах, в Закопане, и целительный горный воздух помог ему. Но полностью вылечиться от туберкулеза не удалось.
Ф.Э. Дзержинский. [РГАСПИ]
Дзержинский тяжело болел. Самым опасным его недугом врачи считали туберкулез, но роковой для него оказалась сердечная недостаточность
29 марта 1925 года Дзержинский отправил записку начальнику санитарного отдела ОГПУ:
«Я все кашляю, особенно по ночам, мокрота густая, желтая. Просьба дать мне лекарство для дезинфекции легких и для отхода мокроты. Осматривать меня не нужно. Не могу смотреть на врачей и на осмотр не соглашусь. Прошу и не возбуждать этого вопроса».
В последние годы жизни его постоянно наблюдали врачи. Вместе со своим заместителем Менжинским, тоже человеком больным, они ездили на курорты в Крым, Кисловодск. Но роковым для него оказался не туберкулез, а сердечная недостаточность.
Феликсу Эдмундовичу стало плохо на пленуме ЦК партии 20 июля 1926 года, где он выступал, как всегда, страстно. Вернувшись домой, Дзержинский потерял сознание. Вызвали врача. Тот сделал укол камфары. Но это уже не помогло. Создатель ведомства госбезопасности умер от приступа, как тогда говорили, грудной жабы (стенокардия). Ему не было и 49 лет.
Когда со всеми почестями хоронили председателя ОГПУ, лидеры внутрипартийной оппозиции еще не были выброшены из политической жизни. Троцкий стоял на трибуне. Потом члены политбюро несли гроб Дзержинского. Кажется, это последний раз, когда хроникеры запечатлели Троцкого и Сталина вместе. Троцкий печален. Сталин почему-то улыбается.
30 июля 1926 года, через десять дней после смерти Дзержинского, его первого заместителя Вячеслава Рудольфовича Менжинского назначили председателем ОГПУ. Генрих Ягода стал вторым человеком на Лубянке. Назначение Менжинского казалось естественным, потому что генсек ему симпатизировал.
Троцкий вспоминал:
«Никто не замечал Менжинского, который корпел в тиши над бумагами. Но Сталин поддержал Менжинского. Сталин вообще поддерживал людей, которые способны политически существовать только милостью аппарата. И Менжинский стал верной тенью Сталина в ГПУ».
Из всех руководителей госбезопасности Вячеслав Менжинский кажется самой незаметной фигурой, хотя он руководил Лубянкой восемь лет – дольше, чем Ягода и Ежов вместе взятые, и разработал те методы, которыми в полной мере воспользуются его преемники. Он был гораздо умнее их и придумал то, на что сами они, лишь следовавшие предначертанным им путем, были бы не способны.
Но новый хозяин Лубянки, сердечник, часто болел и лечился от переутомления и депрессии. Он много времени проводил на даче, где разводил цветы и возился в химической лаборатории.
Осенью 1919 года (в разгар Гражданской войны!) лечащие врачи Менжинского составили заключение:
«Принимая во внимание состояние его здоровья, указать, что больной должен:
1) работать не более четырех дней в неделю и ни в коем случае ее более пяти часов день;
2) пятницу, субботу и воскресенье должен проводить в полном отдыхе от служебных занятий».
Десять лет спустя его состояние отнюдь не улучшилось. Врачи настаивали на том, чтобы председатель ОГПУ больше отдыхал. Руководители страны им дорожили. 12 сентября 1929 года политбюро постановило:
«Обязать тов. Менжинского в точности выполнять указание врачей».
Приезжая на Лубянку, он принимал посетителей лежа. Никого это не удивляло.
В ноябре 1927 года Александру Михайловну Коллонтай, которая прежде была членом ЦК и наркомом, утвердили полпредом в Норвегию. Но перед ее назначением возникли неожиданные проблемы.
Коллонтай вспоминала:
«У норвежского поверенного в делах Якхельна арестовали русского шофера. Обратился ко мне по этому поводу дуайен дипкорпуса, персонально. Он уверял, что этот арест произвел очень неблагоприятное впечатление на весь дипкорпус».
Ее ждали сложные переговоры в Норвегии, в этой ситуации оказать услугу норвежскому дипломату было бы весьма уместно. Прютц Антон Фредерик Винтер Якхельн в 1911 году приехал в Архангельск вице-консулом, с 1917 года стал поверенным в делах Норвегии в России.
Александра Михайловна отправилась на Лубянку прямиком к Вячеславу Рудольфовичу Менжинскому. Коллонтай чувствовала себя достаточно уверенно. К тому же с Менжинским они были давно знакомы. В первом советском правительстве, где она была наркомом, Вячеслав Рудольфович занимал пост заместителя наркома финансов.
Коллонтай, войдя в его кабинет, полушутя, но весьма уверенным тоном, не оставлявшим сомнений в решимости добиться своего, заявила:
– Я не уйду отсюда, пока вы мне, Вячеслав Рудольфович, не выпустите шофера норвежского посланника.
Менжинский убеждал ее, что норвежцы ведут «нехорошую работу» – не для себя, конечно, а для Англии, что есть «доказательства» насчет шофера. Разговор шел не на публике, а один на один. И Коллонтай разгорячилась:
– Вопрос стоит о нашем признании Норвегией де-юре, а вы арестовываете какого-то шофера! Нет учета большой политики.
Менжинский при Коллонтай вызвал начальника контрразведки Артузова. Велел еще раз проверить дело. Александра Михайловна ушла с Лубянки только, когда ей пообещали, что будет сделано все, что возможно. На другой день – звонок от норвежского посла Якхельна с благодарностью: шофер уже за рулем посольской машины.
В те времена еще можно было кого-то спасти, если находился влиятельный ходатай. И Коллонтай помогала. Утром стук в ее дверь в «Метрополе». В дверях – Женя и Вера Комиссаржевские, обе в слезах. Арестован литератор Николай Федорович Комиссаржевский, служивший в наркомате иностранных дел, сводный брат (по отцу) Веры Федоровны Комиссаржевской, чудесной актрисы и давнего друга большевиков.
«Этого еще не хватало, – записала Коллонтай в дневнике. – За Н.Ф., конечно, ничего не могло быть преступного. “Божья коровка”, и ничего больше. Могла быть только политически наивная глупость с его стороны».
Опять поехала к Менжинскому на Лубянку. Сначала председатель ОГПУ уперся. Но сам же вспомнил Веру Комиссаржевскую, ее неоценимые заслуги перед партией большевиков: на свои деньги она купила оборудование для нелегальной типографии – в царские времена это было опасно. Менжинский вызвал помощника и велел принести дело.
Коллонтай:
«Вместе с помощником я рассмотрела все бумаги. Ничего серьезного. Комиссаржевский мыслит по старинке, хочет помочь товарищу по гимназии, что “попал в беду”. Пишет ему успокаивающее, дурацко-наивное письмо, шлет деньги. Безобразно глупо… Комиссаржевский на другой день вернулся домой. Телефонировал, добивался встречи. Но я не хотела видеть ни его, ни его семью».
Характерная приписка. Оказать по старой памяти услугу – одно, общаться с теми, кто скомпрометирован, – другое. Понимала, что отпущенные с Лубянки вовсе не реабилитированы, находятся под наблюдением. Общение с ними – опасно. Несчастного Комиссаржевского арестовали тогда только за то, что он, следуя обычным человеческим чувствам, поддержал старого друга… А в 1937 году Николая Комиссаржевского расстреляли. Его жене дали пять лет. Дочь Женю тоже отправили в лагерь.
И при Ягоде еще можно было иногда добиться снисхождения. Считается, что именно он помиловал юную актрису Зою Алексеевну Федорову, которую ждала стремительная карьера и жестокая смерть много лет спустя.
Есть преступления, которые словно определяют дух времени и сами становятся символами эпохи. Ее убили 11 декабря 1981 года. В газетах об этом не писали, а разговоры по Москве пошли. Киноактрису Зою Федорову знал в стране каждый. Она была невероятно популярной. Кто тогда не смотрел «Свадьбу в Малиновке» или «Москва слезам не верит»!
Зоя Федорова выступает перед бойцами 1-й гвардейской мотострелковой Московской дивизии на передовых позициях. Декабрь 1941. [РГАКФД]
Версий было множество. Две основных. Уголовная. Она участвовала в скупке и продаже бриллиантов – об этом тогда много говорили в Москве, кто-то был ей должен и решил должок не возвращать. И была политическая версия: она собиралась уехать в Америку – навсегда, поэтому решили ее устранить. А в Америке жила ее дочь. И мужчина, от которого она родила свою единственную дочь, – адмирал военно-морского флота Соединенных Штатов. Следствие тогда вели лучшие московские сыщики – она была извест