Записка В.А. Балицкого, с приложением переводов японских документов. 22 июня 1932. [РГАСПИ]
Балицкий, став заместителем председателя ОГПУ, докладывал высшему руководству разведывательные сводки. Распоряжение Сталина: вкруговую членам политбюро
Ян Калистович Ольский перестал быть начальником Особого отдела. В решении политбюро первоначально записали «с оставлением его на работе в органах ОГПУ». Но его тоже уволили с Лубянки. Утвердили начальником главного управления столовых наркомата торговли… В июле 1937 года Ян Ольский был арестован и по приговору военной коллегии Верховного суда расстрелян 27 ноября.
5 августа политбюро вновь занялось кадрами ОГПУ.
Вместо Ольского начальником Особого отдела назначили Георгия Евгеньевича Прокофьева. Он окончил гимназию в Киеве, учился на юридическом факультете Киевского университета. Как и Ягода, вступил в партию анархистов-коммунистов. В Гражданскую служил в Первой конной армии. В госбезопасность его взяли в 1920 году по личной рекомендации Дзержинского. При Ягоде, в 1934 году, Прокофьев станет заместителем наркома внутренних дел, при Ежове, в 1937-м, его расстреляют.
Льва Николаевича Бельского, полномочного представителя ОГПУ по Московской области, тоже убрали с Лубянки – назначили начальником управления народного питания и членом коллегии наркомата снабжения. В 1934 году Ягода вернул его в органы начальником милиции. Бельский стал заместителем наркома внутренних дел, а в 1939-м был расстрелян.
Ефим Григорьевич Евдокимов, начальник секретно-оперативного управления, отправился в Среднюю Азию – «разоружать банды в Таджикистане и Туркмении».
Поскольку крупные кадровые перестановки в аппарате госбезопасности вызвали широкий резонанс, политбюро образовало комиссию под председательством самого Сталина. Комиссии поручалось подготовить комментарий к решениям политбюро о перемещениях в ОГПУ и сообщить партийным секретарям, что же именно произошло, в чем смысл кадровых перестановок.
Политбюро утвердило проект директивного письма местным партийным руководителям. Текст предварительно послали Сталину на юг – он уже уехал в длительный отпуск:
«Поручить секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов дать разъяснение узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен в руководящем составе ОГПУ на следующих основаниях:
1. Тт. Мессинг и Бельский отстранены от работы в ОГПУ, тов. Ольский снят с работы в Особом отделе, а т. Евдокимов снят с должности начальника секретно-оперативного управления с направлением его в Туркестан на должность полномочного представителя на том основании, что:
а) эти товарищи вели внутри ОГПУ совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ;
б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является “дутым” делом;
в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ…
2. ЦК отметает разговоры и шушуканья о “внутренней слабости” органов ОГПУ и “неправильности” линии их практической работы как слухи, идущие без сомнения из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-“коммунистами”.
3. ЦК считает, что ОГПУ есть и остается обнаженным мечом рабочего класса, метко и умело разбившим врага, честно и умело выполняющим свой долг перед Советской властью».
Сталин проект утвердил. Последнюю фразу распорядился поправить: ОГПУ – это меч, «не разбивший врага», а «разящий врага». Вождь знал, что все еще только начинается.
15 августа вечером Каганович, которого Сталин, уезжая в отпуск, оставлял на своем месте в ЦК, телеграфировал вождю в Сочи:
«Менжинский и Акулов просят дать докладчика на актив ОГПУ о постановлении ЦК. Не лучше ли поручить кому-либо из них. Прошу сообщить Ваше мнение».
Через несколько часов Сталин продиктовал ответ:
«Настаиваю на том, чтобы постановление ЦК было выполнено и докладчиком на активе ОГПУ был обязательно секретарь обкома партии. Это необходимо для того, чтобы доклад не был расценен как расправа данной части ОГПУ против другой его части. Этого требуют интересы единства и спайки всех работников ГПУ».
23 августа Каганович доложил Сталину:
«Информацию на активе ОГПУ пришлось делать мне. Решение ЦК, судя по всему, принимается очень хорошо. Сказал я им, что быть хорошим чекистом – это прежде всего быть большевиком, преданным линии партии, быть преданным ЦК партии. Ясно одно, что решением ЦК и тем, как оно было преподнесено, сделано огромное партийное дело».
Артур Артузов в августе 1931 года возглавил внешнюю разведку и вошел в состав коллегии ОГПУ. Это был пик его карьеры. Но он быстро обнаружил, что, несмотря на кадровые перемены, Генрих Ягода остается ключевой фигурой на Лубянке и что конфликтовать с ним опасно.
Сталин по-прежнему ценил организационные таланты Генриха Григорьевича. 30 августа 1931 года подписал постановление политбюро:
«Ввиду серьезного положения со снабжением продовольствием Сахалина назначить т. Ягоду специальным уполномоченным по обеспечению снабжения Сахалина, возложив на него обязанность проверить, по чьей вине создалось существующее нетерпимое положение с продовольствием на Сахалине».
Записка А.Х. Артузова И.В. Сталину о докладе капитана Танака Макото. 15 марта 1934. [РГАСПИ]
Начальник ИНО ОГПУ Артур Артузов докладывал лично Сталину, и вождь обращался к нему напрямую
Через год политбюро по предложению Сталина сформировало комиссию по проверке исполнения решений центральных учреждений по ширпотребу (сегодня, вероятно, надо пояснить, что это товары повседневного спроса, которые при советской власти всегда были в дефиците).
В комиссию включили высших руководителей страны – главу правительства Молотова и его заместителя Яна Эрнестовича Рудзутака, самого Сталина, секретарей ЦК Кагановича и Павла Петровича Постышева и Ягоду. В этом списке он – младший по должности, так что это знак особого доверия к Генриху Григорьевичу.
Артузов сильно пожалел, что выступил против Ягоды. Попытался загладить свою вину. 3 декабря 1931 года обратился к Менжинскому с личным письмом:
«Дорогой Вячеслав Рудольфович!
Я никак не могу дождаться конца моей болезни, чтобы доложить Вам выводы, которые я сделал из нашего телефонного разговора. Поэтому прошу извинить за письменное к Вам сообщение.
Итак, моя лояльность к Вашей линии, к Вам лично, взята под сомнение! Мне трудно описать, насколько этот вывод убил и обескуражил меня. Ведь Вы для меня не только наш председатель, олицетворяющий линию партии в нашей борьбе, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела; с вашим именем связаны годы совместной прекрасной работы.
И сегодня я все же должен приводить доказательства моей лояльности!
В Ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Генрихом Григорьевичем. Если бы я не был уверен, что Вы ее [эту характеристику] не разделяете, я уже давно сделал бы все от меня зависящее, чтобы уйти из ГПУ. По правде говоря, я думал, что и Генрих Григорьевич убедился в моей полной лояльности, несмотря на свою крайнюю подозрительность к работникам.
К несчастью это, по-видимому, не так.
Во время трилиссеровской лихорадки, потрясавшей наш коллектив, были люди среди нас, желавшие использовать дискуссию для борьбы с Генрихом Григорьевичем, несмотря на то, что самый характер дискуссии был явно нечекистский и сам по себе дискредитировал этих людей, как пользующихся недостойными средствами.
Единственным лицом, выступившим с резкой критикой самого характера дискуссии, был я. Только я заявил протест против самокритики в Оперативных вопросах (т. Трилиссер договорился и до этого!). Ввиду Вашей болезни я не мог придти со всем этим к Вам. Мое категорическое заявление тов. Трилиссеру об опасности проводимой им линии для ГПУ встретило с его стороны заявление, что его линия одобряется ЦК. После этого я, к стыду моему, смазал свою позицию, т. к. не решился пойти против линии ЦК.
Вы понимаете мое удовлетворение, когда ЦК отверг линию т. Трилиссера, я ждал приезда Генриха Григорьевича из отпуска, чтобы изложить ему историю всех событий. Однако Г.Г. меня не принял даже. Генрих Григорьевич вызвал меня только в порядке поголовного взгревания всех нас. Правда, мне казалось, что после разговора со мной и т. Аграновым он получил правильную картину происшедшего. Однако, по-видимому, это не так.
Из некоторых бесед с Генрихом Григорьевичем я понял, что и в последней истории (Мессинг – Евдокимов) меня не считают совсем не затронутым. Из разговора с Вами я вижу, что и Вы готовы это разделить (разговор о следователе в этом меня убеждает).
Но я Вас спрашиваю, есть ли хоть один факт, который доказывал бы, что я подбираю материалы для критики ГПУ? Есть ли хоть один факт, чтобы я со своим сомнением пошел бы к кому-нибудь, кроме Вас и Генриха Григорьевича? Лучшим доказательством моей непричастности к группе Мессинга является то, что я даже не знал до момента решения ЦК, что они затеяли “принципиальный” спор с руководством.
Нет, Вячеслав Рудольфович, то, что я болею за недочеты в нашей работе, проистекающие всего чаще от недостаточной подготовки нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия – вовсе не значит, что я когда-нибудь сомневался в Вашей линии.
Наоборот, я считал всякую критику (вроде евдокимовской) разоружением ГПУ в наиболее ответственный момент. И еще – перспектива войны в ближайшем будущем.
Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьерных стремлений. Никогда этого рода стимулы мной не руководили. Я помню, как Вы однажды охарактеризовали тов. Мануильского, которого не интересует формальное положение в государстве или в партии. Этот тип товарищей мне более всего импонирует. Поэтому мне так дороги традиции т. Дзержинского и Ваши, основанные на верности, дружной работе, отсутствии каких-бы то ни было внутренних раздоров и доверии.