Заслуженный артист РСФСР М.М. Яншин в роли Сергея Горлова в пьесе А. Корнейчука «Фронт» в постановке МХАТ. Москва. 1945. [РГАКФД]
Многие подозревали, что к смерти Маяковского причастны спецслужбы. Это не так. Но за ним действительно присматривали, поэтому мы больше знаем о его личной жизни. Главная любовь его жизни – Лиля Брик, с ее мужем Осипом Бриком Маяковский дружил. А застрелился на глазах Вероники Полонской, жены актера Михаила Яншина. Да еще в Париже у него был роман с Татьяной Яковлевой, заинтересовавший людей Ягоды
Группа членов литературного ЛЕФ («Левый фронт искусства»).
Сидят (слева направо): Б.Л. Пастернак, В.Б. Шкловский, О.М. Третьяков, В.В. Маяковский; стоят (слева направо): О.М. Брик, П.В. Незнамов. Москва. 1925. [РГАКФД]
Современники скептически относились к великодушию мужа-рогоносца. На первом допросе Полонская тоже все отрицала:
«За все время знакомства с Маяковским в половой связи с ним не была, хотя он все время настаивал, но этого я не хотела. Причина самоубийства Маяковского мне не известна, но надо полагать, что главным образом послужил мой отказ во взаимности, так же как и неуспех его произведения “Баня” и нервное болезненное состояние».
Через много лет после смерти поэта Вероника Полонская станет куда откровеннее:
«Я была беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни. Меня навещал в больнице Яншин. Опять приходилось лгать. Было мучительно. После операции, которая прошла не совсем благополучно, у меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям.
Владимир Владимирович с этим никак не мог примириться. Его очень мучило мое физическое равнодушие. На этой почве возникало много ссор, тяжелых, мучительных, глупых. Я считаю, что я и наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкою, за которую он хотел ухватиться».
Самоубийство Маяковского являлось неприятным событием, поэтому в выяснение всех обстоятельств были вовлечены высшие чины, включая Генриха Ягоду. Мобилизовали разветвленный аппарат.
В деле о самоубийстве Маяковского хранится донесение агента Оперативного отдела ОГПУ. Оперотдел занимался обысками, арестами и наружным наблюдением. Агент сообщал:
«Во время поездки за границу в 1929 году поэт Маяковский познакомился в Париже с Яковлевой Татьяной Алексеевной, которая в 1925 году уехала во Францию к своей бабушке. Маяковский по возвращении из-за заграницы рассказывал некоторым своим друзьям, что в лице Яковлевой он впервые нашел женщину, оказавшуюся ему по плечу. Он рассказывал о своей любви к ней».
Свидетельницей бурного романа была обосновавшаяся в Париже Эльза Триоле, сестра Лили Юрьевны Брик и жена французского писателя-коммуниста Луи Арагона:
«Татьяна Яковлева была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими, желтыми стравленными волосами, довольно накрашенная, “в меха и бусы оправленная”… В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнеутвержденность, разговаривала она, захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам…
Ей казалось, что так любить, как ее любит Маяковский, можно только раз в жизни. Неистовство Маяковского, его “мертвая хватка”, его бешеное желание взять ее “одну или вдвоем с Парижем”. Откуда ей было знать, что такое у него не в первый и не в последний раз? Откуда ей было знать, что он всегда ставил на карту все, вплоть до жизни?».
«В январе 1930 года, – информировал начальство сотрудник оперотдела, – родные и знакомые Татьяны Яковлевой получили извещение о ее выходе замуж за виконта дю Плесси, атташе французского посольства в Варшаве. Ее сестра Людмила рассказывала, что Маяковский говорил ей о своих страданиях, которые он переживает впервые в жизни. Маяковский предлагал Яковлевой стать его женой, но она не захотела возвращаться в СССР и отказаться от роскоши, к которой привыкла в Париже…».
«Татьяна Яковлева не хотела ехать в Москву, – рассказывала Эльза Триоле. – Трудному Маяковскому в трудной Москве она предпочитала легкое благополучие с французским мужем из хорошей семьи. Я утешала и нянчила Володю, как ребенка, который невыносимо больно ушибся…».
Главный редактор «Известий» Иван Гронский однажды ночью гулял с Маяковским по Москве:
«Маяковский заговорил о том, что ему не везет в любви. “На Сережку бабы вешаются, а от меня бегут”. Сережка – это Есенин. “Я, – говорит, – не понимаю, почему”. Эта тема, мужская, заняла довольно много времени. Я говорю: “Не может быть, чтобы от вас девушки бежали”. “Да нет, – говорит, – бегут”. Вот – ухаживал за такой-то, за такой-то. Он даже называл имена. Личной жизни ему так устроить и не удалось».
Маяковский всегда пользовался успехом у женщин. Кто мог предположить, что и его преследовали неудачи? Женщины охотно увлекались им, но им хватало короткого романа с известным поэтом и щедрым мужчиной. На более серьезные отношения не соглашались. А он влюблялся по уши и требовал того же от женщины.
«Маяковский, – вспоминала Вероника Полонская, – рассказывал мне, что очень любил Лилю Юрьевну Брик. Два раза хотел стреляться из-за нее, один раз он выстрелил себе в сердце, но была осечка…»
Так что же, Владимир Владимирович покончил с собой из-за любовных неудач? Не выдержал тягостной сцены, когда любимая женщина в буквальном смысле уходит?
Возможно, лучше всех Маяковского знала Лиля Брик, одна из самых ярких женщин той эпохи. Художественная натура, она сама писала и переводила, играла в кино, но главное – была музой Маяковского многие годы:
«Рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: “Я стреляюсь. Прощай, Лилик”. Я крикнула: “Подожди меня!” – что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину.
В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: “Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя”. Маяковский вынул обойму из пистолета и оставил только один патрон в стволе. Зная его, я убеждена, что он доверился судьбе, думал – если не судьба, опять будет осечка и он поживет еще.
Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях».
Поэты – самые ранимые люди. То, что со стороны кажется малозначительным, для них трагедия вселенских масштабов.
«В Маяковском, – рассказывала Лиля Брик, – была исступленная любовь к жизни, ко всем ее проявлениям – к революции, к искусству, к работе, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал. Его удивительная энергия преодолевала все препятствия. Но он знал, что не сможет победить старость, и с болезненным ужасом ждал ее с самых молодых лет.
Как часто я слышала от Маяковского слова: “Застрелюсь, покончу с собой, тридцать пять лет – старость! До тридцати лет доживу. Дальше не стану”. Сколько раз я мучительно старалась убедить его в том, что ему старость не страшна, что он не балерина».
Но страх перед старением или любовные неудачи, возможно, не привели бы к роковому выстрелу, если бы не те публичные оскорбления и поношения, которые обрушились на Маяковского в последние месяцы его жизни. В этом смысле можно говорить о доведении до самоубийства. Вокруг него создалась атмосфера, губительная для всего талантливого и неординарного.
Чекисты Генриха Ягоды присматривали за ним, но так же, как и за другими видными писателями и деятелями культуры.
В подкрепление своих слов позволю себе сослаться на показания надежного свидетеля. На записки моего дедушки Владимира Михайловича Млечина, который знал Маяковского и оставил мне свои воспоминания. Он был известным в театрально-литературном мире человеком. В 1930-е годы возглавлял столичный Репертком – комитет по контролю за репертуаром и зрелищами.
«Был день, даже почти сутки, которые мне довелось провести в обществе Маяковского, – вспоминал Владимир Млечин. – Из моей памяти ни день этот, ни вечер, ни тем более ночь, ночь последней беседы с Владимиром Владимировичем, никогда не изгладятся. Я не знал бремени обрушившихся на него бед и не мог постичь неимоверной боли, которая, наверное, недели и месяцы точила сердце поэта. Когда возвращаешься мысленно к той далекой поре, кажутся непостижимыми равнодушие, слепота и глухота людей, знавших поэта близко, его друзей и соратников.
На открытии Клуба мастеров искусств я впервые услышал, как Маяковский читал вступление к поэме “Во весь голос”. Меня поразила невысказанная боль, охватившая сердце поэта. Он обращался к потомкам, потому что отчаялся услышать отклик современников. Как можно было пройти мимо его трагической настроенности?! Бас Маяковского рокотал, но некогда было оценить всю силу и глубину образа, неповторимую инструментовку стиха, изумительное искусство звукописи. Совсем другое ощущение охватило меня: внутренняя дрожь, неосознанное чувство тревоги, беспокойство».
Вечером того памятного дня Владимир Млечин должен был вступительным словом открыть диспут в Доме печати о пьесе Маяковского «Баня», поставленной театром выдающегося режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда.
После просмотра «Бани» хор негодующих был яростным, стройным. Над Маяковским пронесся критический ураган в 12 баллов. Его поносили за «издевательское отношение к нашей действительности». Не пощадила Маяковского «Комсомольская правда»: «Продукция у Маяковского на этот раз вышла действительно плохая, и удивительно, что театр имени Мейерхольда польстился на эту продукцию».
«Я ощутил необыкновенно болезненную реакцию Владимира Владимировича на критику пьесы, хотя кто-кто, а он, казалось, привык к таким разносам и разгромам, – вспоминал Владимир Млечин. – Но таково уж, видимо, было настроение поэта в те дни, такова была степень его ранимости, которую обычно он умел великолепно прикрывать острой шуткой, едкой репликой, а то и явной бравадой. Маяковский был угнетен и подавлен.