Да и весь привычный облик Маяковского, всегда собранного, всегда настроенного как бы воинственно, агрессивно, не вязался с мыслью о назревающей, если уже не вполне созревшей трагедии».
Сразу после выступления Маяковский шепнул Владимиру Млечину:
– Поедем отсюда, тезка.
Вышли на улицу. Маяковский был сумрачен и молчалив. Шел двенадцатый час ночи. Маяковский махнул проезжавшему свободному извозчику.
– Может, в «Националь»? – предложил Млечин-старший, полагая, что Маяковский хочет поиграть на биллиарде.
– Нет уж, – сказал Владимир Владимирович, – давайте в «Кружок».
«Кружок» – так в обиходе московской литературно-театральной богемы именовался Клуб мастеров искусств, располагавшийся в подвальчике в Старопименовском переулке. Здесь собирались боги тогдашнего театрального и литературного Олимпа, знаменитые живописцы, а потом и прославленные летчики и тщеславные военачальники…
Владимир Млечин:
«Я думал, что Маяковский хочет поужинать, поиграть на бильярде – ради этого, собственно, и ездили в “Кружок”. Но мы не ужинали. Не играли. Устроились в коридорчике, который вел к ресторану. Дважды, может быть, трижды подходил к нам официант, предлагая поесть, потом сообщая о предстоящем закрытии кухни. Маяковский благодарил, но в ресторан не пошел. Приехали не позже двенадцати. Ушли последними, когда клуб закрывался, стало быть, не ранее четырех часов утра».
Разговор в Клубе мастеров искусств продолжался несколько часов. Млечин-старший попытался убедить Владимира Владимировича в том, что никакой директивы критиковать его нет и быть не может.
Маяковский прервал его:
– Удар наносится по мне – сосредоточенный, злобный, организованный. Непристойные рецензии – результат организованной кампании.
– Организованной? Кем? Кто заинтересован в такой кампании против вас?
– Мне наносится удар за ударом – с явным намерением подорвать доверие ко мне, вывести меня из строя. С восемнадцатого года меня так не поносили.
Млечин-старший сделал попытку перевести беседу в юмористический план:
– Так чего вам сокрушаться, Владимир Владимирович? Ругались прежде, кроют теперь…
– Как же вы не понимаете разницы! Теперь меня клеймят со страниц родных мне газет!
– Но все-таки к вам хорошо относятся.
Маяковский:
– Кто?
– Например, Анатолий Васильевич Луначарский говорил, что в ЦК партии вас поддержали, когда возник вопрос об издании вашего собрания сочинений.
Луначарский был наркомом просвещения.
– Да, Луначарский мне помогал. Но с тех пор много воды утекло.
Маяковский говорил о травле. Утверждал, что поход против него стал особенно яростным в связи с выставкой, которую он организовал к двадцатилетию своей литературной деятельности. Маяковский был уверен, что враждебные ему силы находят у кого-то серьезную поддержку. Только этим можно объяснить, что никто из официальных лиц не пришел на его выставку, что не откликнулись большие газеты, а журнал «На литературном посту» устроил ему «очередной разнос».
Маяковский:
– А почему эту разносную статью перепечатала «Правда»? Что это означает? Булавочные уколы, пустяки? Нет, это компания, это директива! Только чья, не знаю.
– Вы думаете, что «Правда» действовала по директиве?
– А вы полагаете, что по наитию, по воле святого духа? Нет, дорогой. Вы правы в одном: статья в «Правде» сама по себе не могла сыграть большой роли. Но вы никак не объясните, почему вокруг меня образовался вакуум, полная и мертвая пустота?
Владимир Млечин:
«В словах Маяковского звучала глубокая тоска. И слова эти меня очень удивили. Я знал, что на выставке перебывало много народа, что у Маяковского полно друзей, последователей, целая литературная школа. Все это я с большой наивностью и высказал.
Маяковский:
– Друзья? Может, и были друзья. Но где они? Кого вы сегодня видели в Доме печати? Есть у меня друзья – Брики. Они далеко. В сущности, я один, тезка, совсем один…
Я не понимал безнадежности попыток убедить Маяковского, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, а его огорчения – следствие мнительности или, пуще того, необоснованных претензий. Я не понимал, что выставка “За двадцать лет” для Маяковского – итог всей трудной жизни, и он вправе, именно вправе ждать признания от высших органов государственной власти».
И Млечин-старший задал вопрос, который Маяковскому, вероятно, показался если не бестактным, то весьма наивным:
– Чего же вы ждали, Владимир Владимирович? Что на выставку придут Сталин, другие члены политбюро?
Ответ последовал неожиданный:
– А почему бы им и не прийти? Отметить работу революционного поэта – обязанность руководителей советского государства. Или поэзия, литература – дело второго сорта?
Владимир Млечин:
«Что я мог сказать Маяковскому? Я не знал, как относятся к нему руководящие деятели партии тех лет, в частности Сталин. И, главное, я вовсе не был уверен в том, что Владимир Владимирович прав и государственные деятели обязаны выказывать внимание поэту».
В.В. Маяковский. 14 апреля 1940. [Из открытых источников]
Вокруг смерти Маяковского ходило множество слухов. Говорили, будто он болел сифилисом. Союз писателей обратился в ведомство госбезопасности, и Яков Агранов распорядился провести медицинскую экспертизу, которая подтвердила, что подозрения беспочвенны
В.В. Маяковский в гробу. Апрель 1940. [РГАКФД]
– Время надвигается острое… И позднее, – вдруг добавил Маяковский.
Маяковский поднялся и зашагал к гардеробу. Они вышли во двор. Светало, надвигалось утро. Они отправились к Малой Дмитровке. На углу стояли извозчики.
– Поедем, – предложил Млечин-старший.
– Нет, – ответил Владимир Владимирович, – я, пожалуй, пройдусь пешком.
«Мы распрощались, я уехал», – сказано в записках моего дедушки.
Больше он Владимира Владимировича не видел. Утром 14 апреля Владимиру Млечину домой позвонил сотрудник «Вечерней Москвы». Сказал всего два слова:
– Маяковский застрелился.
Организацией похорон ведал Владимир Андреевич Сутырин, оргсекретарь Федерации объединений советских писателей:
«По городу шло много слухов и сплетен, причем один слух был очень злонамеренным. Из числа причин самоубийства Маяковского указывалось, что он был болен сифилисом. На следующий день должна была состояться кремация.
Я понял, что эти сплетни надо прекратить. Я снял трубку и позвонил Агранову в ОГПУ, а потом заведующему агитационно-пропагандистским отделом ЦК партии Стецкому и сказал, что надо произвести вскрытие, чтобы медицинская экспертиза установила и зафиксировала в специальном акте истинное положение вещей.
Я не знаю, было ли специальное решение ЦК, но через некоторое время мне позвонили Стецкий и Агранов – ЦК считает необходимым это сделать, и Агранов через свой аппарат устроил медицинскую экспертизу.
Часов в десять вечера приехала судебная экспертиза и медики. Маяковский был вынут из гроба, и началась экспертиза. Результаты вскрытия показали, что эти злонамеренные сплетни не имели под собой никаких оснований».
Гражданскую панихиду устроили в клубе писателей на улице Воровского. Поздно вечером тело кремировали.
Оргсекретаря писательского союза Владимира Сутырина приметил и оценил Генрих Григорьевич Ягода. Сутырина назначили заместителем начальника Главного управления кинофотопромышленности при Совнаркоме, возможно, потому что ему хотелось быть киноактером, и он однажды сыграл роль вождя анархистов Нестора Ивановича Махно.
Ягода взял Сутырина к себе и отправил на Кольский полуостров начальником исправительно-трудового лагеря. В письме Горькому Владимир Сутырин обещал рассказывать «о лагерных буднях и о мыслях по поводу них новоиспеченного чекиста (произношу это слово с мальчишеской гордостью)».
В 1935 году нарком Ягода присвоил Сутырину звание комбрига (полковник в армейской иерархии) и поручил ему строительство ГЭС в Мурманской области. Снятие Ягоды обернулось для Сутырина исключением из партии. Но он счастливо пережил эпоху большого террора. Со временем его восстановили в партии, и во второй половине 1960-х годов он вернулся к тому, с чего начинал, – служил секретарем парткома Московского отделения Союза писателей.
Глава двадцать втораяВ кругу писателей
Руководители ведомства – сибарит Вячеслав Менжинский, в высшей степени амбициозный Генрих Ягода и их высокопоставленные подчиненные, включая Якова Агранова, охотно участвовали в богемной жизни Москвы, дружили с мастерами искусств, как тогда говорили, изображали из себя меценатов. Зачем им это было нужно? Что заставляло Ягоду все 1930-е годы окружать себя писателями?
Жена известного революционера и военного моряка Федора Федоровича Раскольникова Муза Васильевна вспоминала:
«На всех писательских вечеринках неизменно присутствовал Агранов, Янечка, как звали его многие писатели. Он появлялся всюду, где собирались компании, а некоторых приглашал к себе в гости. Теперь трудно разобраться, кто дружил с ним искренне, а кто считал, что если Янечка присутствует, то в случае возможного доноса можно сослаться на него».
Классик советской литературы Алексей Николаевич Толстой, когда заговорили о том, как нынче опасно ухаживать за иностранками, уверенно заметил:
– Ну, мне ничего не опасно, чуть сомнительный вопрос, я сейчас же еду на Литейную.
На Литейном проспекте находилось ленинградское управление госбезопасности. И записавшая его слова Людмила Шапорина отметила в дневнике, что Алексей Толстой – человек, который на равных беседует с самим «Генрихом Г ригорьевичем»:
«Толстой последнее время одержим правительственным восторгом. Через два слова в третье – ГПУ, Ягода, Запорожец и т. д. Ягода мне говорит… Я говорю Ягоде».
Добрые отношения с Генрихом Григорьевичем были исключительно полезны.
Алексей Толстой в 1933 году писал жене:
«С машиной – неопределенно. Придется поехать в Нижний самому. О заграничной машине говорил с Ягодой, он поможет. Затяжка с машинами меня ужасно мучает. Но, стиснув зубы, нужно все довести до конца».