С Ягодой дружил комиссар госбезопасности 3-го ранга Матвей Погребинский. Он руководил трудовой коммуной в подмосковном Болшеве, ее история легла в основу фильма «Путевка в жизнь». После ареста Ягоды Погребинский не стал ждать, когда за ним придут, и застрелился. Огорчил следователей, которые рассчитывали на его показания
– Да, я неоднократно обращался к секретарю Погребинского Куракину и просил возвратить дело или, в крайнем случае, выдать мне расписку. Но все мои старания вернуть дело или получить расписку остались безрезультатны…
Чекисты занялись самим Генрихом Ягодой. Поначалу бывший нарком сопротивлялся следователям, которые требовали от него невероятных признаний.
Ежов жаловался Сталину на несознательность своего предшественника, который упорствует и не желает помогать следствию:
«Ягода до сего времени не дает развернутых показаний о своей антисоветской и предательской деятельности, отрицая свои связи с немцами и скрывая целый ряд участников заговора. Отрицает также свое участие в подготовке террористических актов над членами правительства, о чем показывают все другие участники».
Но вскоре новый нарком уже мог порадовать вождя «признаниями» Ягоды, гордо отметив, что «показания получены в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда уликовых данных и очных ставок с другими арестованными».
В реальности Ягоду подвергали физической и моральной обработке. И бывший нарком внутренних дел, не выдержав, признавал все, что требовали следователи:
– В продолжении долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть свою преступную, изменническую деятельность против советской власти и партии. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность либо совсем скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы, либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям. Я надеялся также, что мои сообщники, в силу тех же причин, не выдадут следствию ни себя, ни тем более меня. Но, как видно, все планы мои рухнули, и поэтому я решил сдаться. Я расскажу о себе, о своих преступлениях все, как бы это тяжело мне ни было.
– Почему тяжело?
– Потому что придется мне впервые в своей жизни сказать правду о себе лично. Всю свою жизнь я ходил в маске, выдавал себя за непримиримого большевика. На самом деле большевиком, в его действительном понимании, я никогда не был. Мелкобуржуазное мое происхождение, отсутствие теоретической подготовки, все это с самого начала организации советской власти создало у меня неверие в окончательную победу дела партии. Но собственного мировоззрения у меня не было, не было и собственной программы. Преобладали во мне начала карьеристические, а карьеру свою надо было строить, исходя из реальной обстановки. Какова была эта обстановка?
Советская власть существовала, укреплялась, я оказался в аппарате ОГПУ и поэтому я вынужден был исходить именно из этих конкретных факторов. Взбираясь по иерархической лестнице, я в 1926 году дошел до зампреда ОГПУ. С этого момента и начинаются мои первые попытки игры на «большой политике», мои представления о себе, как о человеке, который сумеет влиять на политику партии и видоизменять ее.
Это было после смерти Дзержинского, в период открытой борьбы троцкистов с партией. Я не разделял взглядов и программы троцкистов, но я все же очень внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определив для себя, что пристану к той стороне, которая победит в этой борьбе. Отсюда и та особая линия, которую я проводил в то время в борьбе с троцкизмом.
– В чем же конкретно выражалась эта ваша особая линия в борьбе с троцкизмом?
– Когда начались репрессии против троцкистов, вопрос о том, кто победит (троцкисты или ЦК), окончательно еще не был решен. Во всяком случае, так думал я. Поэтому я, как зампред ОГПУ, в карательной политике исходил из того, чтобы не озлоблять против себя троцкистов. Направляя троцкистов в ссылки, я создавал им там такие условия, при которых они могли бы продолжать там свою деятельность и не чувствовали бы себя осужденными.
Само собою разумеется, что когда полностью определилась победа партии над троцкизмом, когда партия пошла за Центральным Комитетом, за Сталиным, я тоже поспешил показать себя, как непоколебимого сторонника ЦК, оставаясь, конечно, на своих прежних позициях неверия в победу линии ЦК, оставаясь для ЦК в непроницаемой своей маске. Если в какой-либо мере применим ко мне термин двурушника, то я являюсь ярким образцом его, пожалуй, даже пионером д ву ру шничеств а.
– Ваша линия по отношению к троцкистам была вам продиктована со стороны троцкистской организации?
– Нет, я в данном случае действовал самостоятельно, по собственной инициативе. Иначе обстояло дело, когда на арену борьбы с партией выступили правые. Здесь моя роль была более определенной: с правыми я был организационно связан.
Начало этим связям было положено в моих личных взаимоотношениях с Рыковым, бывшим тогда председателем Совета Народных Комиссаров. Как зампред ОГПУ, я часто встречался с Рыковым, сначала на заседаниях, а затем и дома у него. Относился он ко мне хорошо, и это мне льстило и импонировало. Личные отношения у меня были также с Бухариным, Томским и Углановым. Я был тогда членом бюро московского комитета партии, а Угланов секретарем МК. Когда правые готовились к выступлению против партии, я имел по этому поводу несколько бесед с Рыковым.
– Где, когда, какого характера беседы?
– Это было в 1928 году у Рыкова в кабинете. Речь шла о каких-то конкретных расхождениях у Рыкова, Бухарина, Томского с политбюро по вопросам вывоза золота и продажи хлеба. Рыков говорил мне, что Сталин ведет неправильную линию не только в этих вопросах. Это был первый разговор, носивший скорее характер прощупывания и подготовки меня к более откровенным разговорам. Вскоре после этого у меня был еще один разговор с Рыковым. На сей раз более прямой. Рыков изложил мне программу правых, говорил о том, что они выступают с открытой борьбой против ЦК и прямо поставил мне вопрос, с кем я.
– Что вы на это ответили Рыкову?
– Я сказал Рыкову: «Я с вами, я за вас, но в силу того, что я занимаю положение зампреда ОГПУ, открыто выступать на вашей стороне я не могу и не буду. О том, что я с вами, пусть никто не знает, а я, всем возможным с моей стороны, со стороны ОГПУ помогу вам в вашей борьбе против ЦК».
– Какова же была ваша роль в организации правых? Как складывались ваши взаимоотношения с их лидерами?
– Я продолжал встречаться с Рыковым. Я снабжал его, по его просьбе, секретными материалами ОГПУ о положении в деревне. В материалах этих я особо выделял настроения кулачества (в связи с чрезвычайными мерами), выдавал их за общие настроения крестьян в целом. Рыков говорил, что материалы эти они, правые, используют как аргументацию в их борьбе с ЦК.
В 1928 году я присутствовал на совещании правых в квартире Томского. Там были лидеры правых. Были общие разговоры о неправильной политике ЦК. Помню еще совещание на квартире у Рыкова. Я сидел с Рыковым на диване и беседовал о гибельной политике ЦК, особенно в вопросах сельского хозяйства.
В 1929 году ко мне в ОГПУ приходил Бухарин и требовал от меня материалов о положении в деревне и о крестьянских восстаниях. Я ему давал. Когда я узнал, что Трилиссер также однажды дал Бухарину какие-то материалы, я выразил Трилиссеру свое отрицательное отношение к этому факту. В данном случае мне нужно было монополизировать за собой снабжение правых документами, поставить их в некоторую зависимость от себя.
– Вы показали, что после перехода организации правых к нелегальным методам борьбы против партии ваша роль, как участника организации правых, активизировалась и, как вы договорились с Рыковым, она сводилась к ограждению организации от провала. Как вы проводили эту свою предательскую линию в ОГПУ – НКВД?
– Оградить организацию правых от провала в условиях их возраставшей активности и перехода к нелегальной борьбе с партией мне самому было трудно. С этой целью мною и был назначен осенью 1931 года начальником Секретного отдела Молчанов. Мне было известно, что он связан с правыми. Молчанов был лично мне преданным человеком, был в моих руках, и я смело мог располагать им.
Примерно в 1927 году ко мне поступили материалы, компрометирующие Молчанова. Речь шла о каких-то его уголовных преступлениях где-то на Кавказе. Я вызвал его из Иваново, сказал ему об этих материалах. Молчанов тогда же признал за собою эти грехи в прошлом и, уже в порядке исповеди, рассказал еще об одном своем грехе – о приписке себе партстажа.
Я сказал, что нуждаюсь в лично мне преданных людях, что судьба его отныне в моих руках, но если он будет выполнять всякие мои указания, то я материалам о нем ходу не дам, а он может продолжать свою работу в Иваново в той же должности.
– Говоря прямо, вы Молчанова завербовали, причем завербовали для своих преступных, контрреволюционных целей?
– Да, фактически я его завербовал.
Разрешите мне некоторое отступление.
1931 год был чреват наибольшими трудностями в стране. Возросла активность всех контрреволюционных элементов в стране. На фоне этих трудностей активизировалась и нелегальная работа правых. В 1931 году впервые встал вопрос о блоке между правыми, троцкистами и зиновьевцами на основе борьбы за свержение советской власти методами террора против руководителей партии и массовыми восстаниями. В связи с этим я был приглашен в Болшево на дачу к Томскому. Томский начал свой разговор с общей оценки положения в стране, говорил о политике ЦК, ведущей страну к гибели, говорил, что мы, правые, не имеем никакого права оставаться в роли простых наблюдателей, что момент требует от нас активных действий.
– Почему вы поехали к Томскому? Вы ведь условливались с Рыковым об особой вашей законспирированное™, исключающей всякие встречи с лидерами правых?
– Тут свою роль сыграли два фактора: во-первых, переживаемые страной трудности и возможность, как мне казалось, в связи с этим прихода к власти правых. Поэтому мне нужно было проявить некоторую активность и подчеркнуть свою солидарность с ними. Во-вторых, мое положение в ОГПУ в то время, до некоторой степени, пошатнулось. Это было в период работы в ОГПУ Акулова. Я был обижен и искал помощи у правых.