«Источник “Эдуард”:
Источник был в доме ГОРЬКОГО в момент передачи по радио сообщения Прокуратуры Союза о привлечении к судебной ответственности: БУХАРИНА, РЫКОВА, ЯГОДЫ и других.
В момент объявления об умертвлении ГОРЬКОГО, КУЙБЫШЕВА и МЕНЖИНСКОГО Надежда Алексеевна заплакала: “Отравили, они, значит, и Максима отравили… Когда дали Максу какое-то слабительное, ему стало хуже; это без меня они ему дали… Сволочи. Алексей Максимович ведь совсем было поправился, а эти негодяи… значит, ПЛЕТНЕВ… Алексей Максимович ненавидел его. А ЛЕВИН, какая сволочь. Сплошная маска. Это они ему что-то дали. КРЮЧКОВ всегда говорил, что раз в доме бывают члены правительства, лишний народ приглашать нельзя и поэтому пускал только нужных ему людей. Но зачем, что им сделал Алексей Максимович?”
Надежде Алексеевне стало хуже. Она сказала, что пойдет к себе, заявив нам, что “я так много пережила, выдержу и это”».
«Источник “Тихий”:
1 марта в доме царило уныние. Екатерина Павловна ПЕШКОВА и Надежда Алексеевна ПЕШКОВА находились в чрезвычайно удрученном состоянии и беспрерывно плакали. Екатерина Павловна переселилась на эти дни в дом ГОРЬКОГО.
Н.А. ПЕШКОВА находилась в тяжелой депрессии и производила впечатление человека с пошатнувшейся психикой.
Сквозь слезы она постоянно восклицала: “Не уберегла, не досмотрела, оказалась дурой и игрушкой в руках преступников”. ЯГОДА и КРЮЧКОВ награждались Н.А. ПЕШКОВОЙ эпитетами негодяев, мерзавцев и т. п.
Н.А. ПЕШКОВА сказала источнику: “Я не сплю все ночи, перебираю мысленно всех своих знакомых, никому не верю. Я совершенно разочаровалась в жизни и людях. Я всего боюсь”. Когда она узнала, что на процессе будет говориться о смерти Максима ПЕШКОВА, она сказала: “Я боюсь, что мое имя будет фигурировать рядом с грязными именами ЯГОДЫ и КРЮЧКОВА. Боюсь, что мое имя будет опозорено всюду”.
В этот вечер было много разговоров о разных подробностях и деталях, касавшихся болезни и самой смерти Алексея Максимовича. Старались вспомнить все детали, чтобы для самих себя объяснить, как происходило дело.
4 марта настроение в доме значительно изменилось. Воспрянула духом Надежда Алексеевна, после того, как ее дочь Марфа была приглашена на дачу ее подругой Светланой СТАЛИНОЙ. Надежда Алексеевна поняла это приглашение как знак особого внимания, как желание выразить сочувствие и доверие.
Надежда Алексеевна и Екатерина Павловна направили 4 марта письмо товарищу СТАЛИНУ с выражением признательности. В этот же вечер они занимались сочинением второго письма товарищу СТАЛИНУ, которое, насколько мог понять по отдельным словам источник, касалось вопроса о завещании ГОРЬКОГО.
Другой факт, поднявший в этот день настроение у ПЕШКОВЫХ, был факт присылки билета на процесс. Это тоже было истолковано как знак внимания и доверия.
Екатерина Павловна оживленно рассказывала свои впечатления о процессе. Говорила, что весь зал напряженно и внимательно слушал показания обвиняемых. Сидевший рядом с Екатериной Павловной какой-то сотрудник НКВД, увидевший, что ЯГОДА осматривает публику, присутствовавшую в зале, сказал вслух: “Высматривает, кто остался в живых”.
С недоумением Екатерина Павловна говорила о неточности в обвинительном заключении: в обвинительном заключении указано, что ПЛЕТНЕВ был приглашен лечить Максима ЛЕВИНЫМ или КРЮЧКОВЫМ. “На самом деле, – говорила Екатерина Павловна, – ПЛЕТНЕВА пригласила я без всякого воздействия с чьей-либо стороны”».
Агент по кличке «Знакомый» донес своему начальству из 1-го отделения 4-го отдела ГУГБ о настроениях известной актрисы Марии Андреевой, которая одно время была гражданской женой Максима Горького:
«Поздно вечером 5 марта в Доме ученых Мария Федоровна АНДРЕЕВА много расспрашивала о процессе. Сама говорила очень мало, была весьма сосредоточена, расспрашивала о внешнем виде ЯГОДЫ, КРЮЧКОВА и БУХАРИНА.
Когда зашел разговор о том, в какое доверие втерся КРЮЧКОВ к Алексею Максимовичу, Мария Федоровна АНДРЕЕВА усиленно подчеркивала, что он – КРЮЧКОВ – был общим любимцем в доме: “А как его любил Макс, – театрально восклицала М.Ф. АНДРЕЕВА, – ведь слова нельзя было сказать Максу против КРЮЧКОВА. Макс всегда горой защищал КРЮЧКОВА”.
8 марта агент «Знакомый» представил новое донесение – запись слов Марии Андреевой:
«Я не могу себе простить того, что, поддавшись на некоторые, чисто женские мотивы, ушла в 1921 году от Алексея Максимовича. Если бы я была при Алексее Максимовиче, ничего бы этого не было».
О МЕНЖИНСКОМ Мария Федоровна неожиданно сказала: «А я уверена, что МЕНЖИНСКИЙ сам был в право-троцкистском блоке, он был очень неверный человек. ЯГОДА его убил только по личным мотивам».
Отдельно сообщали о поведении Екатерины Павловны Пешковой, которая, получив пропуск, ходила в Дом Союзов на процесс и слушала все, что там говорилось:
«ПЕШКОВА была в состоянии почти невменяемом, не отвечала на вопросы, избегала людей. После допроса ЛЕВИНА она только восклицала: “ЛЕВИН! Тот ЛЕВИН, которого так любил Алексей Максимович, к которому все относились как к своему человеку. Он разыгрывал такого друга всей семьи, лечил и был заботлив и к детям, и даже к бабушке (мать Екатерины Павловны)”.
По поводу отрицания ЯГОДОЙ его вины в убийстве Макса и МЕНЖИНСКОГО, Е.П. ПЕШКОВА сказала: “Что задумал ЯГОДА? Вероятно, ему даже при всех его преступлениях стало стыдно передо мной и Верой Рудольфовной”.
И.В. Сталин и А.М. Горький.
1935. [РГАСПИ]
И по сей день пишут, что Горького умертвили.
То ли по приказу Сталина, то ли по воле Ягоды…
Но фактов, свидетельствующих о том, что Горький был отравлен, все же нет
На вечернем заседании Е.П. ПЕШКОВА чувствовала себя физически еще хуже. Во время короткого перерыва она сказала только: “Я креплюсь все время, но один раз не выдержала, когда ЯГОДА сказал, что по поводу убийства Макса он даст объяснения на закрытом заседании”.
После вечернего заседания она была в совершенной прострации: “Зачем ЯГОДЕ нужно еще закрытое заседание? Неужели это может, он думает, в чем-то ему облегчить? Неужели среди таких преступлений ему нужно еще говорить на закрытом заседании о Тимоше? Хотя бы здесь сохранил какое-то благородство. Я боюсь за психику Тимоши. Не сказать ей об этом. Но все равно будет ведь в газетах”».
Агент «Знакомый» сообщал и о Тимоше:
«Надежда Алексеевна, в крайне апатичном и безучастном настроении, почти совсем не говорила, сказала только: “Мне стыдно, что я хорошо относилась к такому не человеку, а извергу, как ЯГОДА, и идеализировала его. Какая я была доверчивая и наивная, но правда все здесь были наивные… Ну, это будет мне такой урок, что я теперь уже никому не верю”.
Екатерина Павловна отдельно сказала, что она очень боится, вдруг ЯГОДА на закрытом заседании потребует вызова Тимоши, желая ее повидать (или желая посмотреть на нее) в качестве свидетельницы. На вопрос к Надежде Алексеевне, как же с ее письмом товарищу Сталину, она ответила: “Не знаю, кажется, Екатерина Павловна переслала его”».
Много позже, в 1963 году, бывший главный редактор «Известий» Иван Михайлович Гронский (он отсидел 16 лет в Воркутинском лагере) беседовал с невесткой Горького Надеждой Алексеевной Пешковой. Сохранил в дневнике запись разговора.
«Пешкова, – вспоминал Гронский, – попросила о беседе с глазу на глаз. Она очень волновалась. Ее интересовал вопрос: был ли Горький отравлен или умер естественной смертью?
Ответил ей, что с этим вопросом я должен обратиться к ней, так как в эти дни она все время находилась около Горького.
Надежда Алексеевна рассказала, что примерно за два или три дня до смерти с Алексеем Максимовичем сделалось плохо: лежать он не мог, поэтому сидел или, правильнее сказать, полулежал в кресле. Говорить он уже не мог. Дежуривший врач (профессор Максим Петрович Кончаловский) вышел из комнаты, где лежал Горький, и сказал членам семьи:
– Алексей Максимович кончается. Можете пойти попрощаться.
Мы вошли в комнату. По одному подходили к писателю. Он смотрел на нас, но сказать что-либо уже не мог. Я, помню, подошла, поцеловала его в лоб, взяла его руку. Он посмотрел на меня и как-то нежно-нежно погладил мне руку.
Медицинская сестра (Олимпиада Дмитриевна) предложила впрыснуть камфору. Я набрала камфору в шприц и передала Олимпиаде Дмитриевне, которая тотчас же и сделала инъекцию. А в это время Петр Петрович Крючков позвонил по телефону в Кремль Сталину и сообщил о том, что Алексей Максимович кончается.
Вскоре к нам приехали Сталин, Молотов и Ворошилов.
К их приезду Горький как бы воскрес. Видимо, сказалась камфора. Он стал разговаривать. Более того – потребовал шампанского и вместе с приезжими выпил целый бокал вина.
На другой день он встал, ходил по комнате и играл с нами в карты – в подкидного дурака. Мы все воспрянули духом.
Думали, что кризис миновал, что и на этот раз писатель выбрался из болезни и будет жить. Так продолжалось два дня.
За это время Сталин, Молотов и Ворошилов приезжали еще раз. Сталин рассматривал лекарства, находившиеся на столе, копался в них. Через некоторое время после его отъезда Горькому сделалось плохо, он потерял сознание и вскоре умер. У меня создалось впечатление, что его отравили. Об этих своих догадках я никому не говорила.
– Как вы думаете, мог Сталин его отравить? – спросила Надежда Алексеевна. – Врачей я не подозреваю. Они Горького любили и пойти на такое преступление не могли.
Я ответил, что в отравление не верю. Стал разубеждать ее в ее подозрениях. Но, откровенно говоря, моя аргументация действовала на нее слабо. У меня создалось впечатление, что в отравление она верит. Да и как не верить, когда все факты последних дней жизни Горького подтверждают эту ее оценку.
После разговора я долго думал о сообщенных мне Надеждой Алексеевной фактах, взвешивал их и в конце концов пришел к выводу: она права. Человек, организовавший убийство Кирова и многих своих друзей, мог, разумеется, убить и Горького. Тем более что он ему мешал…