Дверь в раздевалку снова открылась, и вошёл Вовка Колесников из десятого «а». Вместе с Леночкой Анфимовой он состоял в звене барабанщиков и сейчас был в парадной форме – в отутюженных брюках, в белой нейлоновой рубашке с комсомольским значком и в пионерском галстуке.
– Рота, подъём! – крикнул он. – Линейка сейчас начнётся! Спички у кого есть?
Витька полез в карман и подал Колесникову коробок.
– Молодец, Витёк, подсекаешь, – похвалил Колесников.
– Оставь мне чибон, Вовтяй, – попросил Тухметдинов.
– Тухлый, не воняй, – сказал Колесников, закуривая.
Все уважительно смотрели, как Колесников курит.
– Гаснет, гадина. – Колесников достал изо рта сигарету и осмотрел её. – На. – Он бросил сигарету Тухметдинову. – А это что за порнография? – обрадовался Колесников, заметив спрятавшегося в угол отличника Сметанина. – Сметана? Хочешь, по стенке размажу?
В раздевалке все подобострастно рассмеялись.
Колесников, подобрав шапку-чуханку, подошёл к Сметанину и натянул её ему на голову.
– Как фашист, – сказал он. – Ну-ка, кричи: «Хайль Гитлер!»
Сметанин под шапкой молчал.
Колесников толкнул его в лоб, и Сметанин стукнулся затылком об стену. На щеках его блеснули слёзы. Колесников сдёрнул с него чуханку, достал из кармана ручку и, отодвинув волосы со лба Сметанина, нарисовал на нём свастику.
– Свинья!.. – вдруг крикнул Сметанин, отпихивая Колесникова.
– Зырь, пацаны, – отступая, сказал Колесников. – Сейчас изобьёт меня, как Тимур – Квакина!
Он тихонько ударил Сметанина в скулу, и тот заревел.
– Чухан чмошный, – сказал Колесников и пошёл к двери. – Ты мне на улице попадись – я тебе покажу «свинью», сука.
Он открыл дверь и задержался в проёме.
– Линейка начинается, мужики, – сказал он.
Классы многоголовым прямоугольником были выстроены вдоль стен спортзала. На стенах торчали баскетбольные корзины и шведские лестницы. На окнах от сквозняка тихо позванивали решётки. В белом свете облачного дня блестел крашеный пол. На нём сплетались и расплетались изогнутые линии волейбольной разметки. Там, где на стене красовалась мишень для метания мячиков из разноцветных концентрических кругов, висел портрет Брежнева.
Витька, как всегда, пробился в первый ряд, где оказывались одни девочки. Под портрет Брежнева из пионерской комнаты уже принесли специальную скамейку с дырками. В дырки вставлялись знамёна. Перед скамейкой стояли учителя и директриса.
Зашипели динамики, заиграла траурная музыка. Проигрыватель находился в каморке физруков. Дверь её приоткрылась, и оттуда выскользнул Дроздов. Он по стенке пробежал за спинами учителей и свернул в коридор. Когда музыка кончилась, директриса Тамбова сказала:
– Ребята!
Раньше она всегда говорила «Товарищи!». Но однажды на линейке в тишине после этого слова Витька слишком громко пробурчал: «Тамбовский волк тебе товарищ…» За это Витькиных родителей вызвали на педсовет. Тамбова в дальнейшем сменила «товарищей» на «ребят», а старшеклассники начали здороваться с Витькой.
– Советское правительство, – медленно говорила директриса, словно на диктанте, – коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжёлую утрату. Вчера скончался… Леонид… Ильич… Брежнев… Траурный митинг объявляю открытым.
– К выносу знамени! – звонко отчеканила председатель Совета дружины, она же старшая пионервожатая Наташа Чернова. – Пионерской организации! Борющейся за право носить имя Василия Ивановича Чапаева! Смирно! Равнение на знамя!
Учителя расступились, и вперёд вышло всё дружинное звено барабанщиков. Бело-алые, как кровь на снегу, барабанщики вызывали у Витьки мучительную зависть, радость и желание быть среди них. Витька тайком давно просился у Наташи Черновой взять его в барабанщики, но та всё раздумывала. Витьке нравился грозный рокот барабанной дроби и ритмичный грохот маршей, которые он знал назубок. Витька сам стеснялся своего желания, ржал над горнистами, багровеющими от натуги при дудении, и однажды даже высморкался во флаг дружины, но всё равно надеялся стать барабанщиком, хотя его пионерский возраст уже грозил превратиться в комсомольский.
Гремел барабанный марш, и в зал внесли знамя. Расставив локти, перехватив полотнище, древко держал Колесников – теперь строгий и недоступный. Впереди и позади него, подняв руки в пионерском салюте, шагали Лена Анфимова и Люба Артёмова. Руки их были в белых перчатках, ноги – в белых чулках, в волосах – белые банты, а через плечо – алые ленты. Все трое, они чеканно шагали в ногу. Витька смотрел, как приближается Леночка, как она тянет носок, как на ней разлетается короткая юбка, как сквозь рубашку просвечивает лифчик, как в отблеске тяжёлого знамённого бархата лицо её становится нежно-розовым и красивым вдвойне.
Чётко поворачиваясь, знамённая группа по периметру обошла зал и заняла своё место.
– Вольно! – скомандовала старшая пионервожатая. – В знак памяти!.. О Леониде Ильиче!.. Брежневе!.. Объявляется!.. Минута!.. Молчания!.. Смирно!.. Флаги склонить!..
Барабаны вновь затрещали. Маленькие флаги каждого класса поехали вниз, распускаясь до самого пола.
Некоторое время длилась тишина.
– Вольно, – сказала Чернова.
– Ребята, – снова выступила директриса. – Вся наша страна замерла от горя. Ушёл из жизни выдающийся человек. Со всех сторон Советского Союза в Москву…
«Начинается…» – со скукой подумал Витька.
Домой после митинга он возвращался с Будкиным. На улице было хмуро, сумеречно от тяжёлых туч над городом. То и дело из окон доносилась траурная музыка. Она же играла по трансляции на заводе, долетая до слуха неровными волнами.
– Не знаешь, во сколько по телеку похороны? – спросил Витька.
– Не-а. Что, смотреть будешь?
Витька пожал плечами.
– Историческое событие ведь, – сказал он. – Даже президент американский приезжает…
– Интересно, надолго ли?.. – вдруг задумался Будкин.
– Не знаю. А что?
– Так… Пока он здесь, они атомную войну-то не начнут… – тихо сказал Будкин.
Расставшись с Будкиным у подъезда, Витька поднялся к себе. Школьную форму он расстелил по родительской кровати – так он делал всегда, когда родители были в командировке: лень было возиться с неудобными плечиками. Витька подогрел себе обед и съел его прямо из кастрюли.
На душе было очень тоскливо. Витька убрал посуду в мойку, прошёлся по квартире, лёг на диван, полежал – не спалось. За окном тянулся бесцветный день. Витька перебрал пластинки – нет, включать проигрыватель тоже не хотелось. По телевизору показывали симфонический концерт. По радио играла музыка.
Витька выволок из-под шкафа большую доску, на которой из пластилина была вылеплена крепость. Витька посидел, расставляя на стенах и башнях пластилиновых воинов со щитами и мечами из зубьев от расчёски, поправил погнувшуюся лесенку, вздохнул и задвинул крепость обратно.
Потом он достал из ящика своего письменного стола пугач из согнутой медной трубки и совсем было собрался расточить его напильником, даже принёс табуретку и расстелил на полу газету, но опять передумал и всё убрал.
Из-под кучи тетрадей он вытянул мятый листок пришедшего позавчера письма от Гали Поповой. С Галей Витька летом познакомился в пионерском лагере и теперь переписывался. Вместе с листком выпала фотография Гали. Витька внимательно посмотрел на Галино лицо и, перевернув фотографию, перечитал надпись на обороте:
«Что пожелать тебе – не знаю.
Ты только начинаешь жить.
От всей души тебе желаю
С хорошей девочкой дружить.
Если встретиться нам не придётся,
Ведь дорога у нас не одна,
Пусть на память тебе остаётся
Неподвижная подпись моя».
Один миг Витька уже хотел сесть за ответное письмо Гале, но так и не сел. Он пошёл к книжному шкафу и остановился, уткнувшись лбом в стекло. Собрания сочинений он находил невероятно скучными. На прочих корешках он задерживался, но отвергал их один за другим. И наконец увидел. Он долго раздумывал, но не отказался. Отодвинув стекло, достал книжку в блестящих обложках, лёг на пол, положив её перед собой, и стал читать. Книга называлась «Л. И. Брежнев. Малая земля. Целина. Возрождение».
Витька читал до половины пятого, а к пяти собрался и пошел в школу. Двери там были уже заперты. Витька долго ломился в них и бренчал засовом, пока в окошко изнутри не забарабанила уборщица и знаками не велела ему убираться.
Памятуя о просьбе военрука, Витька обогнул школу и через открытый вход в тир беспрепятственно проник внутрь. По безлюдным коридорам он прошёл к комнате Совета дружины и без стука приоткрыл дверь. В дружинной за длинным столом сидели и пили чай с пряниками старшая пионервожатая Наташа Чернова, Таня Ракитина, Лена Коровина, Лариса Смирнова, Андрей Безгодов, Люба Артёмова, Леночка Анфимова и Колесников.
– Можно войти? – улыбаясь, спросил Витька.
– А, Служкин, – узнала его Чернова. – Можно.
Витька вошёл.
– Салют отдай, – ревниво напомнили ему. – Здесь знамя.
– А я без галстука, – пояснил Витька, расстегнул куртку и показал грудь.
– Вообще-то без галстука заходить не положено… – неопределённо сказала Чернова. – Ну ладно. Садись с нами чай пить.
Витька сел с краешку. Ему было очень неловко. За его спиной находилась дырявая скамейка со знамёнами дружины и отрядов, а заодно и со знаменем комсомольской организации школы и с флажками октябрятских групп. Рядом стояли барабаны. В шкафах лежали рулоны ватмана и стенгазет, коробки с красками, разодранные книжки, некомплектные журналы. Сверху раструбами вниз стояли горны. В простенке между окнами на обитой красной тканью тумбе возвышался бюст Ленина-ребёнка. На стенах пестрели грамоты, вымпелы, плакаты, портреты, листы с правилами и клятвами.
– Чего припёрся? – спросил Колесников, и все, включая Витьку, засмеялись.
– Узнать, берёте меня в звено барабанщиков или как, – сказал Витька.