– Ну, знаешь, Витя, сейчас, наверное, точно сказать мы тебе не сможем, – произнесла Чернова. – Ну, ребята, как вы сами решите: можно ли его взять?.. Кстати, вот, послушайте, Петров мне вчера дал стихотворение, которое Служкин сочинил про него, когда ему родители подарили на день рождения часы с микрокалькулятором…
Чернова порылась в своей сумке.
Петров, о юное созданье,
Ты шмотник, ты дурак, ты жлоб.
Хоть носишь ты часы с микрокалькулятором в кармане,
Они тебе ума не придают.
И если вдруг война начнётся,
И немец подлый к нам придёт,
Ты будешь шмотки перетаскивать,
Пока тя родина зовёт.
И будешь проклят ты народом
На веки вечные свои,
И сдохнешь, как свинья, ты под забором
С часами с микрокалькулятором в руке.
В Совете дружины все хохотали. Витька сидел скромный и гордый.
– Ну вот как его можно брать, Натка? – смеясь, спросила Смирнова. – У него всё хи-хи да ха-ха, никакой серьёзности. Как ему можно поручать?
– У него всё время какие-нибудь шуточки, – добавила Ракитина. – Он нас опозорит, он ненадёжный.
– Он всё делает по-своему, – сказала Артёмова. – Его нельзя заставить что-нибудь сделать. И ещё врёт и критики не любит.
– Ведь ты, Служкин, умеешь и рисовать, и стихи писать, а в общественной работе не участвуешь.
– И вечно от коллектива отрываешься, сам по себе, на всех тебе наплевать и по каждому поводу своё мнение.
– Ну-ну, ребята, – примирительно сказала Чернова. – Чего вы набросились? Он же хороший парень. Ладно, Витя, видишь, сейчас не время разбираться. Ты приходи сюда завтра, после выступления вашей «Бригантины», а я соберу весь совет. Там и решим. Согласен?
– Ну, – сказал Витька, вставая из-за стола.
Он ушёл на чёрную лестницу, думая, почему же Лена Анфимова всё время молчала и смотрела в окно.
До репетиции чекушкинского клуба «Бригантина» Витька околачивался в школе. Соскучившись на подоконнике, он одиноко слонялся по пустым коридорам, рассматривал тысячу раз виденные плакаты, из интереса зашёл в женский туалет, потолкался в двери кое-каких кабинетов, в спортзал. Наконец он увидел вдалеке Лену Анфимову и Колесникова. Неизрасходованная энергия забила в нём ключом. Несколько минут он вдохновенно шпионил, прячась за углами и в нишах. Потом Леночка и Колесников уселись на тот же подоконник чёрной лестницы, где сам он сидел совсем недавно, и Витька бесшумно обогнул их по верхнему этажу, на цыпочках прокрался на лестничную площадку над ними. Негромкие голоса в тишине звучали вполне отчётливо.
– Ну и что? – спросил Колесников.
– Ничего, – ответила Лена.
– Они и не собирались.
– А мне какая разница?
– Ну… значит, ты остаёшься дома?
– Дома.
– А как насчёт моего предложения?
– Какого?.. А-а… Я не знаю… Ну извини… Мне страшно…
– Чего страшного-то? Со мной же, не с кем-то.
– Нет, не это… Понимаешь, Брежнев умер, и у меня всё в голове переключилось, и… Ну, я боюсь.
– Ну и что, что он умер?
– Всё равно… Давай в другой раз…
– Фиг ли в другой-то, Ленка? Когда он будет?
– Ну, будет, наверное…
– Ага, «наверное»… Без Брежнева мало ли чего начнётся. Фиг ли время тянуть, рисковать?
– И всё равно… Всё-таки траур…
– На траур наплевать. Чего нам траур? Мы, что ли, сдохли? Не успеем сейчас – может, и никогда не успеем.
– Ну…
– Наоборот, из-за того, что он умер, надо не дома сидеть, а все возможности использовать! Ты ведь и сама это понимаешь.
Леночка молчала.
– Ладно, я приду, – наконец тихо сказала она, опять замолчала и с трудом договорила: – Потому что вдруг ядерная война будет…
Витька отошёл и перевёл дыхание. В груди его ныла тоскливая ревность. Обидно, что Колесо всё же подбило Леночку на какое-то совместное дело. Ну и фиг. Витька разозлился и пошагал прочь.
В чекушкинском кабинете уже толпились одноклассники. Витька, едва вошёл, сразу же был подозван к учительскому столу и получил разнос за то, что ещё не переписал на магнитофон траурные марши. Впрочем, скоро его досада отступила на второй план. Витька сел на заднюю парту – уже не изгой, но ещё и не полноправный член «творческой группы», хотя какие там могут быть права, Витька не знал, – и репетиция началась. Витька молчал и наблюдал. Ему почему-то всё стало необыкновенно интересно.
Чекушка громоздилась за соседней партой. Взмыленная «творческая группа» стояла у доски. Витька глядел на страдания своих одноклассников, но сочувствия не испытывал. Одноклассники читали тексты – кто ещё по бумажке, кто уже наизусть, сбивались, краснели, повторяли фразы по нескольку раз с разными интонациями, сопели, отворачивались к окну, менялись местами, принимали независимые позы, упрямились и злились. Чекушка тоже злилась: то молчала, внутренне кипя при виде такого надругательства над её сценарием, то ругалась, покрываясь пятнами, блестя глазами и швыряя на стол искусанную ручку, то махала рукой и говорила – словно бы сама себе, – что никуда не годится, а то успокаивалась и смотрела без замечаний.
Витька неожиданно почувствовал прилив симпатии к Чекушке. Она на глазах у всех творила, созидала новое, воплощала в жизнь свой талант, а материал у неё был необыкновенно неподатлив – Витька это отлично знал. В действиях Чекушки он вдруг ощутил правоту, а в реакции своих одноклассников – привычную лень, косность и глупость.
Витька размышлял обо всём этом, пока шёл с репетиции домой. Но постепенно ноябрьский ветер и осенняя прохлада вынесли из его головы все умные мысли. Тем более что по пути Витька заглянул на стройку и к своей радости увидел, что там никого нет.
За деревянным забором уже второй год воздвигали новый гастроном. Пока из котлована торчали только стены первого этажа. Многодневные осенние дожди наполнили котлован водой. Мальчишки, соорудив из досок и фанеры плоты, плавали по подвалу.
Витька перелез брус упавшего забора, по глинистому склону сбежал вниз, вскарабкался на бетонный парапет фундамента, пролез в проём и осторожно ступил на один из причаленных плотиков. Тот заиграл под ногами, но выдержал. Длинной рейкой оттолкнувшись от парапета, Витька поплыл по залу, как по затопленной пещере.
Он углубился в тёмные помещения и довольно долго плавал по бетонному лабиринту ходов, хватаясь за мокрые пупырчатые стены, пока издали до него не донёсся плеск. Встреча с кем-нибудь грозила «морским боем», и Витька двинулся обратно.
Но в большом зале, откуда он начал свой путь, Витька увидел Колесникова, отталкивающегося от парапета. Витька облегчённо обрадовался.
– Плыви сюда, Витёк! – крикнул Колесников.
Витька быстро переместился к нему. Но Колесников, ловко втыкая в дно свою рейку, вдруг отрезал Витьку от причала и начал теснить.
– Ты чего? – удивился Витька, размахивая руками для равновесия.
Вместо ответа Колесников вдруг наступил на Витькин плот. Тот ушёл под воду. Витька, изгибаясь, завилял задом. Колесников отпрыгнул обратно.
– Залило сапоги? – жизнерадостно спросил он.
– Ты чего!.. – снова закричал Витька.
Колесников опять наступил на его плот. Сапоги его были гораздо выше Витькиных. Через три секунды ледяная вода охватила Витькины колени и ринулась по ногам вниз. Колесников дождался, пока его голенище утонет до самого края, и снова отпрыгнул.
– Стой там, не шевелись! – велел он. Упершись шестом в Витькин плот, он с натугой стал погружать его в воду. Плот накренился и задрожал. И тут Витька от страха провалиться на дно вдруг сиганул вперёд, на плот Колесникова.
– Эй, блин, сука!.. – завопил Колесников, для равновесия отшатываясь к противоположному краю своего плотика. Но Витька, не медля, прыгнул дальше, на причал, где упал, разбив о бетон колено. Колесников остался на краю своего плотика. Плотик сразу рванулся вверх и встал ребром. Раскинув руки и матерясь, Колесников спиной вперёд полетел в воду. А Витька уже бежал прочь из котлована и только на склоне услышал могучий бултых и вопли.
Дома, развесив штаны и носки на просушку, Витька засел за магнитофон переписывать траурные марши. Это почему-то отняло довольно много времени. Витьке уже порядком наскучили заунывные завывания, и тут в гости пришёл Будкин.
– Я, Витус, принёс «АББУ» и «Чингисхана», – сказал он, вешая на крючок куртку.
Витька обрадовался и вдвоём с Будкиным с новым рвением уселся за магнитофон. Пока перематывались кассеты, Будкин рассказывал, что его родители привезли ему из Москвы джинсы.
– Фиг ли вы чокнулись на этих джинсах? – неодобрительно пробурчал Витька.
– Джинсы-то – зыко, – неуверенно пояснил Будкин, виновато хлопая девчоночьими ресницами.
– И не зыко нифига. Штаны и штаны.
– Это у нас штаны, а в Америке – джинсы, – вздохнул Будкин. – Я бы и наши штаны носил, если бы они нормальные были. А так – мама заставляет американские. Что я, Родину продам, если их поношу?
– Обидно просто, – обиделся Витька, которого не заставляли носить американские штаны. – Они нас покупают за эти тряпки, да и всё…
– Не покупают нифига, – упрямился Будкин. – Вот если бы, Витус, меня, например, ЦРУ вербовало или шантажировало, так я лучше бы у нас в тюрьму сел, а не сдался бы, вот так.
Будкин, видно, огорчился за свои новые джинсы, а может, и за родину. Он молча досидел, пока Витька записал себе «Маны-маны», а потом ушёл. Витьке стало неловко, что он задел друга, который всё равно не был виноват в том, что мама купила ему вражескую одёжку. Витька совсем было собрался идти к Будкину мириться, как тут в дверь позвонили.
Витька пошёл отпирать и увидел Колесникова.
– Ты чего меня искупал, защеканец?! – разорался тот, заходя. – Мне знаешь чо от матери было! Тебе бы так! Я же шутил! Нафиг ты толкался? Шуток не понимаешь, урод!..
Витька уже устал изумляться житейской простоте Колесникова. Колесо был способен днём подраться с человеком, а вечером прийти клянчить у него, скажем, вело