– Старт, отцы, – сказал Служкин, глядя на убегающую лыжню.
И отцы двинулись вперёд. Сперва они побежали слишком резво, но потом сбавили темп, обретая мерный, монотонный ход. Поначалу они о чём-то переговаривались, перекрикивались, ржали, но вскоре замолчали и раскраснелись, словно в первый раз признались в любви. Помаленьку наступила тишина, в которой слышен был только свист лыж да редкий, случайный стук палки о пенёк на обочине.
Плавно ныряя и выныривая, просека тянулась сквозь лес, по колено стоящий в сугробах. Из снеговых валов кое-где торчали жалкие прутья погребённого подлеска. Ветер стряхнул снег с ветвей, и лес стоял серый, простоволосый, словно измученный каким-то непонятным ожиданием. Казалось, что он должен просматриваться насквозь, но на самом деле в двадцати шагах от лыжни его словно бы заволакивала какая-то слепота. Просека вдали дымилась тёмными облаками и не сокращалась в ничто, согласно законам перспективы, а тоже будто бы просто таяла неизвестно где. Облака медленно толпились над головой, тесня друг друга, играя туманными переливами, и убредали в непонятном направлении. Только в одном месте – там, где должно быть солнце, – висела блёкло светящаяся медуза, лениво шевелящая лохматыми щупальцами.
Бежали долго, часа два, пока просёлок с размаху, как копьё, не вонзился в бок огромной просеки на трассе газопровода. Просека была плохо расчищена и бугриста даже под снегом. Кое-где громоздились штабеля невывезенных брёвен, похожие на разбитые бомбёжкой фортификационные сооружения. Толстая труба газопровода, обёрнутая белой жестью, как мост, висела на звенящих от напряжения стальных тросах, натянутых на решётчатые железные вышки. Труба эта блестящей струной вылетала из невообразимой мглистой дали, проносилась мимо и улетала дальше, в невообразимую мглистую даль. Лыжня стремительно проскользнула под ней, и труба прошла над головами, хлестнув по глазам, как ветка по лицу.
За трубой стал виден брошенный трелёвочный трактор. Красный, он выглядел на общем фоне серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Только вблизи стало заметно, что он уже не красный, а ржавый. Он стоял накренившись, по гусеницы утонув в сугробах, и напоминал оставленный экипажем катер, который волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты, дверка висела на одной петле, на крыше лежала снежная шапка, и длинным языком снег взбирался вверх по его наклонённому щиту.
Возле трактора сделали привал, кое-как рассевшись на обледеневших бревнах. Чебыкин достал термос с горячим кофе, а Бармин – холодные, окаменевшие баранки, твердые, как кольца якорной цепи.
Дальше просеки уже не было: лыжня уходила прямо под еловые лапы. Прежде чем войти под сталактитовые своды ельника, Служкин оглянулся. По блестящей трубе газопровода бежал солнечный блик. Это, оказывается, ветер разбуянился среди туч, и на севере промыло полынью, в которой ярко горело пронзительно-синее небесное дно. Сами тучи как-то яснее выявили свои косматые объёмы и разделились извилистыми руслами просини. Что-то ясное и ледоходное сквозило в этом небесном кочевье.
Чёрный ельник тенью надвинулся со всех сторон. Снег не пролезал вниз сквозь густые еловые лапы и громоздился на деревьях огромными глыбами, но изредка они всё же продавливали преграду и хлопались на землю. Сугробов здесь не было. Лыжня шустро петляла по тонкому снеговому слою, торопливо исписанному тёмной клинописью опавших хвоинок. Уже через час еловый сумрак потихоньку развиднелся, и вдруг изо всех щелей ударил солнечный свет. Земля вмиг стала пёстрой, как мексиканская рубашка: янтарные лужи солнца в насте, белизна снега, синие тени, зелёные веники маленьких ёлочек.
Ещё через некоторое время ельник начал редеть. Вершины дальних деревьев рисовались уже на фоне неба, засветившегося между стволами. Ели становились всё толще, кряжистее. Наконец показалась опушка, и лес кончился, словно бы в досаде топнув последними, самыми могучими деревьями.
Отцы, поражённые, остановились на опушке. Отсюда открывалась панорама всей долины между двумя грядами пологих заснеженных гор. Долина сияла нетронутыми снегами, как чаша прожекторного рефлектора. Редкие рощицы на склонах внизу срастались в сплошную полосу вдоль извилистой речки, которая словно бы состёгивала, как шов, два крыла долины. Ветер расчистил небо, собрав остатки облаков в несколько грандиозных массивов. Их лепные, фигурные, вычурные башни висели в неимоверной толще химически-яркой синевы, которая, казалось, столбом уходит от земли вверх во вселенную. Солнце горело, словно бесконечный взрыв. От объёма, вдруг открывшегося глазам, вдруг становилось жутко.
– Зашиб-бонско… – произнёс Чебыкин.
– Как с самолёта, – добавил Овечкин.
Тени облаков бесшумно скользили по снежным полям.
– А теперь нам вниз, к речке, – сказал Служкин.
– Тут ведь шею сломаешь на спуске… – ужаснулся Тютин.
Отцы выстроились над склоном в ряд. Служкин сказал:
– Кто последний, кроме меня, тот чухан. Вперёд!
Отцы пригнулись, оттолкнулись палками и дружно соскользнули вниз. Сперва они летели почти вровень, быстро уменьшаясь, но затем строй их начал расходиться веером. Пять пышных кометных хвостов протянулись по склону, а потом они начали взрываться снежными фонтанами, когда лыжники катились с копыт. Один только Демон, скрючившись и растопорщившись, ловко нёсся вперед, к речке.
Служкин переступил на его лыжню, присел на корточки и медленно, как в инвалидной коляске, поехал. Склон разворачивался перед ним, как свиток. Служкин ехал, вертел головой и рассматривал метеоритные кратеры в снегу. В одной воронке он увидел зелёную варежку и подцепил её острием лыжной палки.
Отцы дожидались Служкина в зарослях на берегу речки. Они стояли в облаке пара, мокрые, с красными лицами и фиолетовыми руками, с открытыми ртами и вытаращенными глазами.
– То-то, отцы! – важно сказал им Служкин. – Это вам не пистоны бабахать!
– А куда дальше, Виктор Сергеевич? – поинтересовался Бармин.
– Дальше – через речку.
Служкин снял лыжи и первым полез с невысокого обрыва.
Ветер сдул со льда снег, и устоять на речке не смог никто. Пока шли вдоль другого берега, отыскивая место, пригодное для подъёма, даже Служкин грохнулся пару раз, а Тютин пластанулся так, что лыжи из его рук разлетелись, точно бумеранги. Тютин ползал за ними на четвереньках. Лёд под ногами был зеленовато-голубым, в полупрозрачных разводьях, с гроздьями мелких алмазных пузырьков. Подо льдом мерцала и смутно шевелилась таинственная тёмно-синяя студёная жизнь.
Служкин вскарабкался по обрыву, цепляясь за ветки, и сверху за руки повыдёргивал отцов к себе, как репу из грядки. Дальше простёрлась горбатая, каменистая малоснежная равнина, усыпанная битым угловатым камнем и заросшая длинной жёлтой травой, которая космами торчала из снега. За равниной стоял густой перелесок, а за ним – высокая насыпь. Отцы поднялись на неё к двум ржавым рельсам узкоколейки. Вдалеке на рельсах громоздилась небольшая двухосная теплушка.
– Да-а… – протянул Чебыкин, заглянув внутрь. – Всё схвачено…
Туристы давно облюбовали вагончик для ночлега. Перегородка из обломков фанеры и досок, сколоченных сикось-накось, делила вагончик пополам. Одна половина была спальней: здесь щели законопатили тряпками и рваным полиэтиленом. Другая половина служила трапезной. Здесь в потолке зияла дыра – дымоход, а под ней на полу лежал гнутый железный лист – очаг. На пирамидках из камня лежал железный прут – перекладина для котелков. Вокруг валялись ящики разной степени сохранности – сиденья для гостей.
– А куда ведёт узкоколейка? – спросил Бармин.
– Туда – на старый лесоповал. А туда – в заброшенный посёлок.
Сняв рюкзаки и перевооружившись, отцы вслед за Служкиным зашагали по насыпи к пещере. В нужном месте они свернули в перелесок, пересекли его, треща ветками, и вышли на крутой и неровный склон, поросший кривыми ёлочками. Над склоном громоздилась огромная скальная стена горы Шихан.
Стена Шихана напоминала измятую и выправленную бумагу. На её выступах лежал снег, кое-где бурели пятна выжженных холодом лишайников. В громаде Шихана, угрюмо нависшей над долиной, было что-то совершенно до-человеческое, не постижимое ныне, и весь мир словно отшатнулся от неё, образовав пропасть нерушимой тишины и сумрака. От этой тишины кровь стыла в жилах и корчились хилые деревца на склоне, пытающиеся убежать отсюда, но словно колдовством прикованные к этому месту. Шихан заслонял собою закатное солнце, и за ним в едко-синем небе горел фантастический ореол.
– Шихан – это риф Пермского периода, – пояснил Служкин.
И это слово «риф» странно было слышать по отношению к доисторическому монолиту, который на безмерно долгий срок пережил океан, его породивший, и теперь стоит один посреди континента и посреди совершенно чуждого ему мира, освещаемого совсем другими созвездиями.
Прямо под скальной стеной имелась утоптанная площадка, покато стекавшая к длинной и узкой горизонтальной щели, похожей на приоткрытую пасть утеса. Из этой пасти тянуло тёплым дыханием.
– Вот и пещера, – сказал отцам Служкин и бросил в её зев шишку.
– Может, с нами пойдёте? – тоскливо спросил у Служкина Тютин.
– Нет, отцы, – отрёкся Служкин. – Я там уже был, и ничего там опасного нету. И одни не сдохнете. И вообще не люблю я пещеры. Ползаешь там, ползаешь, как свинья, в глине и темноте и башкой по всем углам бренчишь. Если я в школу с фингалом на лбу приду, кто мне поверит, что я его не в пьяной драке под Новый год получил? Лезьте давайте, а я вас в вагончике подожду.
Первым решился Бармин. Он присел на корточки, всматриваясь в темноту, и осторожно полез вперёд, светя фонариком. Пятки его скрылись. Отцы ждали. Из пещеры донёсся гулкий вопль:
– У-у-ы-ы!.. Скелеты, скелеты!..
Отцы по одному полезли вслед за Барминым. Последним обречённо уполз Тютин, который перед этим долго и прощально смотрел на небо.
Служкин постоял немного, развернулся и пошёл обратно. Вокруг него тихо густели вечерние краски. В них словно бы добавили на капельку больше, чем нужно, синевы. Серая, оснеженная скала стала сизой. Перелески слились в зубчатые полосы. Солнце из красного сделалось лиловым. В ядовито-синем, полярно озарённом небе проступила зелёная луна.