Служкин пожал плечами и неохотно пояснил:
– Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье.
– Ну, это же мелочь – костюмчик… – примирительно сказала Лена.
– Мелочь, – согласился Служкин. – Но именно мелочи глубже всего задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг – бац… По такой мелочи и чувствуешь, что ребёнок твой – это как душа без оболочки. Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время – такая несправедливость! – уже отдельные от нас существа…
– Они с самого начала от нас отдельные, – грустно улыбнулась Лена. – Андрюша, садись в санки… Если бы ты, Витя, сам родил да возился с ребёнком, убирал, кормил, пелёнки стирал, то не расстраивался бы так по мелочам, проще относился.
– Я возился, стирал, – вяло ответил Служкин.
– Всё-таки красный костюмчик – не для Нового года. – Лена мягко коснулась руки Служкина. – Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли чего ей хотелось. Балуешь ты её.
– Да я не балую… У меня ощущение страшной вины перед ней…
– Какой вины, ты чего?
– Ну как какой?.. Папаша я никудышный, семьи толком нет… Если Тата сейчас семейной любви не увидит, она в будущем себе всю судьбу покривит. А все мои отношения с Надей только и держатся на том, что у нас дочь. Вырастет Тата и поймёт, что из-за неё у родителей жизнь не в ту сторону пошла, – и каково ей будет жить с этой виной, в которой она-то и не виновата? Каково ей будет, если она поймёт, что родилась нежданная, нежеланная, по залёту, по нашей ошибке? Что она о нас думать будет и о себе самой?.. Извини, Лен, что я тебе всё это говорю. Ты ведь поймёшь меня, да? Ведь день твоей свадьбы и день рождения Андрюши нетрудно сопоставить…
Лена тяжело молчала. Она была одета в длинную недорогую шубу, в валенки, на руках – расшитые бисером рукавички. В овале тёплого толстого капора её лицо, чуть румяное от мороза, казалось иконописным ликом, но всё равно оставалось живым – тонким, красивым, усталым русским лицом. Андрюша возился в санках, усаживаясь поудобнее.
– А тебе, Витя, не хотелось бы начать всё сначала? – негромко вдруг спросила Лена. Служкин помолчал.
– Этот вопрос нельзя задавать, – сказал он. – И думать об этом тоже нельзя. Желать начать всё сначала – это желать исчезновения нашим детям.
– Ну… не детям… хотя бы ошибки исправить…
– Мы никогда не ошибаемся, если рассчитываем на человеческое свинство, – сказал Служкин. – Ошибаемся, лишь когда рассчитываем на порядочность. Что значит «исправить свои ошибки»? Изжить в себе веру в людей?.. Самые большие наши ошибки – это самые большие наши победы.
– Ты всегда думал в таких широких масштабах… – усмехнулась Лена.
– Наоборот, – возразил Служкин. – Я думаю в самом узком масштабе – только человек. Я, Лена, стараюсь думать лишь о том, что рядом, – как получается, конечно. И стараюсь вообще не думать о том, чтобы всё начать сначала.
– Наверное, ты прав, – кивнула Лена. – Я тоже чувствую, что это плохо – когда желаешь вернуться обратно и жить заново… И всё равно иногда очень хочется начать всё сначала.
Глава 29«Эти глаза не против»
С утра отключили воду – всю: значит, надо было идти на ключик. Неумытый и раздражённый, Служкин напялил пуховик и ботинки и потопал в подвал, в кладовку. Канистру он нашёл сразу, а в поисках крышки от неё пришлось перевернуть весь хлам: мешки со старыми игрушками, связки макулатуры, узлы тряпья, обрезки досок и фанеры, обломки лыж, какие-то чайники, коробки, пыльные бутылки, хоккейные каски, велосипедные рамы, рваные раскладушки и вообще невесть для чего хранящиеся вещи вроде половинки корпуса от стиральной машины или упаковки минерального удобрения.
Пока Служкин рылся, хлопнула дверь подвала, чьи-то плечи шаркнули по стене, и в дверях кладовки появился багровый от натуги Будкин, приволокший два пластмассовых ящика с банками.
– Здорово, Витус, – пропыхтел он. – За водой собрался?..
– За дерьмом, – мрачно ответил Служкин и сел в санки покурить.
Будкин опустил ящики на верстак и захехекал.
– Слушай, а можно я их у тебя поставлю? – спросил он.
– Ставь, – безразлично кивнул Служкин. – А с чем они?
– С дерьмом, – сказал Будкин и сел на канистру.
Служкин достал из ящика длинную банку и повертел перед глазами.
– Слива в креплёном вине, – прочёл он. – Попробуем?
– Это же на продажу… – замялся Будкин.
– Продашь, деньги выручишь – всё равно пропьёшь.
Будкин грустно хехекнул, подумал, взял с верстака стамеску и пробил в банке две дырки. Банку он протянул Служкину, а себе достал вторую и открыл подобным же образом. Они начали пробовать.
– Чего давно в гости не заходил? – спросил Служкин.
– Дела, – неопределённо ответил Будкин и закурил.
– Брехать – не кувалдой махать… Из-за Нади?
– Н-ну… – сознался Будкин. – Достала она меня.
– Мне-то чего врёшь? – Служкин приложился к банке. – Я-то вижу.
– Чего ты видишь?
– Что влюбилась она в тебя.
Будкин ничего не говорил, яростно дымя сигаретой.
– Ну, продолжай, – подтолкнул его Служкин.
Будкин зажёг вторую сигарету от первой, хехекнул, помолчал и неожиданно кратко и твёрдо сказал:
– Да.
– И что, крепко? – усмехнулся Служкин.
– Крепко, – кивнул Будкин. – Ты же знаешь, Витус, со мной такого никогда не бывало, а вдруг случилось… Ну, я и решил держаться подальше. А что делать-то? Посоветуй. Ты же здесь командир.
– Командир пропил мундир… Кому советовать-то? Тебе? Так в этих делах я перед тобой просто щенок. Вам самим решать надо, а не играть в Штирлица с Мюллером, как детям малым.
– Ну тогда, блин, держи её на цепи! – рявкнул Будкин. – А за себя я ручаюсь!
– Я не умею! – Служкин развёл банкой и сигаретой. – К тому же она всё равно вынудит меня, чтобы я заставил её сделать то, чего она и так хочет сделать. И я же буду виноват.
– Ты-то здесь при чём?.. – устало поник Будкин.
– Вот и я говорю: я-то при чём? Что я, за вас всё решать буду и все грехи на себя возьму? Минует меня чаша сия. Я Наде – никто.
– Что же ты, презентуешь мне её? – растерялся Будкин.
– Она мне не принадлежит. Я её свободы не умаляю.
Будкин допил банку, повертел в руках и бросил в ведро.
– Нет, я так не могу, – подвёл он итог. – Друг всё-таки…
– Вот как! – крякнул Служкин и тоже допил банку. – Ехали-ехали, да никуда не приехали. Ты для себя реши, а за меня не боись. Я-то ничего не теряю, у меня нет ничего. А Наде я счастья желаю, я перед ней виноват. Если уж ей такое счастье выпадает – пусть будет такое.
– Как-то дико всё это, Витус… – Будкин обеими руками стал скрести голову. – Душа разрывается… Да и не верю я тебе…
– Ну хочешь, пойдём к тебе, я позвоню Наде и скажу, что ты её любишь? – предложил Служкин. – Тогда ты поверишь, что я зла не держу? Сидишь тут мрачнее навозной кучи…
– Пойдём, – убито согласился Будкин.
Они заперли подвал и пошли к Будкину. Не разуваясь, ввалились в комнату. Будкин набрал номер и протянул Служкину трубку.
– Алло? – произнесла Надя.
– Надя, это я, – сказал Служкин. – Мы тут с Будкиным хорошо поговорили, и я должен тебе сказать, что он тебя любит.
– Вы что, пьяные? – яростно спросила Надя.
– А что, тебя любить только спьяну можно?
– Передай ему, что он козёл! – крикнула Надя и бросила трубку.
Будкин стоял и глядел на Служкина собачьими глазами.
– Она дала понять, что очень рада, – пояснил Служкин, опуская трубку на рычаг. Он ненадолго застыл, глядя куда-то в пустоту. – Старая я толстая сводня, – сказал он. – Виктор Сергеевич Случкин… Пойдём обратно в подвал, вмажем ещё по банке, а потом на ключик слетаем – тебе ведь тоже водой запастись надо?
Через час, красные, расхристанные, они вывалились из подвала, волоча за собой по ступенькам санки. В санках громоздились две канистры – толстая пластиковая Служкина и тощая алюминиевая Будкина. Канистры чем-то напоминали опальных боярыню Морозову и протопопа Аввакума. У дверей подъезда, расстелив по снегу пушистый хвост, сидел Пуджик и смотрел на Служкина спокойными, как копейки, жёлтыми глазами. Пока Будкин, прикрывшись воротником, закуривал, Служкин, почти встав на четвереньки, гладил кота и бормотал:
– Не трусь, солдат ребёнка не обидит…
Взявшись под локоть, как супружеская пара, Служкин и Будкин твердо двинулись вперед, а сзади санки оставляли извилистый след на заметённом тротуаре.
– Споём? – предложил Будкин, когда они проходили мимо школы.
– Какое петь! Я же, блин на хрен, педагог! – осадил его Служкин.
На позвоночнике скелета теплицы сидели Чебыкин и Градусов.
– Виктор Сергеич! Здрасьте! – заорал Чебыкин.
– Здрасьте… – Служкин вяло махнул рукой.
– Вы куда пошли?
– В публичный дом, – ляпнул Служкин.
Чебыкин и Градусов превратились в изваяния наподобие химер собора Парижской Богоматери, а потом восхищённо заржали.
– Географ глобус пропил! – ликующе завопил Градусов.
– Это Градусов, знакомься, – сказал Служкин Будкину.
– Пойдём ему в торец дадим, – предложил Будкин.
– Да фиг с ним…
Будкин всё равно оглянулся и зорко всмотрелся в Градусова.
– Вот ты какой, северный олень… – пробормотал он.
Они пересекли Новые Речники, пересекли Старые Речники и выбрались на крутой берег затона.
– Эти глаза напро-о-отив!.. – самозабвенно пел пьяный Будкин.
– Эти глаза не про-о-отив!.. – самозабвенно пел пьяный Служкин.
По тропинке, ведущей к ключику, в обе стороны двигались многочисленные фигурки с санками и бидонами.
– Блин, неохота в очередюге дрыгнуть на таком ветродуе!.. – поёжился Служкин. – Давай лучше в санках с горы покатаемся?
Будкин посмотрел вниз, себе под ноги, и хехекнул. Они выбросили канистры в сугроб и вдвоём взгромоздились на санки, еле уместившись. Отталкиваясь руками, они, как паук, подползли к обрыву, качнулись и канули вниз. Свистнул ветер, сдвинув шапки на затылок. На убитом склоне санки вмиг развили сверхзвуковую скорость. Корявая берёза, росшая посреди склона, неуверенно шагнула вправо, влево и остановилась прямо на пути, широко расставив ноги и растопырив тысячу кривых рук.