– Пить надо меньше, – философски заметила Ветка.
Глава 46Оба берега реки
Первые сутки
– «Пермь-вторая», конечная! – хрипят динамики.
Колёса трамвая перекатываются с рельса на рельс, как карамель во рту. Трамвай останавливается. Пластины дверей с рокотом отъезжают в сторону. Я гляжу с верхней ступеньки на привокзальную площадь поверх моря людских голов.
Над вокзалом, за проводами с бусами тарелок-изоляторов, за решётчатыми мостами, за козырьками семафоров – малиновые полосы облаков. Небо до фиолета отмыто закатом, который жёлтым свечением стоит где-то вдали, за Камой.
Хоть времени и в обрез, я иду в толпе медленно, чтобы ненароком не сбить кого своим огромным рюкзачищем. Гомон, музыка, шарканье шагов, свистки, перестуки. Издалека я замечаю свою команду у стенки правого тоннеля.
Девочки смирно сидят на подоконнике. Пацаны курят. Рюкзаки составлены в ряд. Ученички мои, конечно, вырядились кто во что горазд. Маша и Люська в кроссовках, брючках и разноцветных импортных куртках. Отцы в телогрейках, брезентовых штанах и сапогах. С Градусовым вообще беда. Под свисающей с плеч рваной курткой – тельняшка, заляпанные извёсткой трико подпоясаны солдатским ремнём, на ногах – мушкетёрские болотники с подвернутыми голенищами. На рыжем затылке висит длинная лыжная шапочка с красным помпоном. Н-да, походнички… Девочки словно бы на пикник собрались, отцы – в колхоз, а Градусов – вообще в армию батьки Махно.
– Опаздываете на пятнадцать минут, – строго говорит мне Бармин.
– Думали, совсем не придёте, обломаете… – гнусавит Тютин.
– Надевайте свои сидоры, – велю я. – Дома ничего не забыли?
И тут раздаётся дикий крик. Люська закрывает лицо руками.
– Я сапоги забыла! – она таращит глаза сквозь пальцы.
– Ну всё! – я ожесточённо машу рукой. – Поход отменяется!
– Из-за неё одной все страдать должны?.. – расстраивается Тютин.
– Да фиг с её сапогами, – говорит Деменев.
– Дура, блин! – орёт Градусов. – Корова! Чего из-за неё поход отменять, Виктор Сергеевич! Если она ноги промочит, я ей их нафиг оторву, чтобы не заболела, и все дела!
Маша смеётся. Бармин глядит на часы.
– Да суетитесь живее, лопухи, – тороплю я.
– Накололи, да? – доходит до Градусова, и он яростно пихает Тютина: – Шевели рейками, бивень! Из-за тебя опаздываем!
– Электропоезд «Пермь – Комарихинская» отправляется с пятого пути Горнозаводского направления!.. – грозно раскатывается над вокзалом.
Мы рысью пролетаем тоннель и выскакиваем на перрон. Бармин, как фургон, уносится вперёд, к полосатой роже нашей электрички. Остальные бегут за ним. Я предпоследний: за моей спиной надрывно сопит и подвывает Тютин.
Бармин прыжком взлетает в вагон и хватается за рукоять стоп-крана. Отцы с рюкзаками карабкаются на ступеньки. Я подсаживаю девочек. Визжит Тютин, которого сверху втаскивают за воротник, за рюкзак, за уши, за волосы. Я вспархиваю самостоятельно.
Двери съезжаются с пушечным грохотом. От толчка мы валимся на стенку тамбура – электричка трогается. Плывёт за окнами привокзальная площадь с ларьками, рекламными щитами и разноцветными крышами машин, похожими после недавнего дождя на морскую гальку. Деревья под насыпью сквозисто-зелёными кронами замутняют город.
Мы едем. За окнами быстро смеркается. В вагоне включают неторопливый и неяркий дорожный свет. Почти все лавки пусты, пассажиров практически нет. Слева за окнами бледным отливом то и дело широко сверкает Кама. Воют моторы. Колёса стучат, как пулемёты, и трассирующие нити городских огней летят в полумгле.
Отцы долго собачатся, распихивая рюкзаки, потом садятся играть в карты. Я ухожу в тамбур, где сломана одна половинка двери, и сажусь на ступеньки. Я курю, гляжу в проносящуюся мимо ночную тьму и думаю о том, что я всё же вырвался в поход. Пять дней – по меркам города немного. Но по меркам природы в этот срок входят и жизнь, и смерть, и любовь. Но по меркам судьбы эти пять дней длиннее года, который я проработал в школе. В эти пять дней ничто не будет отлучать меня от Маши, которую, может, чёрт, а быть может, бог в облике завуча первого сентября посадил за третью парту в девятом «а». Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощёной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасёт меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что на реках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливня гораздо легче, чем пересилить отчаяние.
Я поднимаюсь и иду в вагон. Отцы режутся в дурака уже вяло, без гвалта, с опухшими лицами и красными глазами. Только Градусов, точно розгами, яростно сечёт козырями Чебыкина, который кряхтит и почёсывается. Тютин трёт глаза кулаками. Маша прикорнула на плече у Овечкина, который незаметно и ласково приобнял её сзади. Бармин напряжённо смотрит в свои карты и задумчиво держит себя за нос. Из другого тамбура появляются Люська и Демон. У Деменева совершенно обалделый вид. У Люськи глаза хитрые и трусливые, зато восторженные. Понятно, целовались в тамбуре до лёгкой контузии. Я увещеваю всех лечь спать. Все по привычке не желают.
Тогда я ухожу обратно. Мне здесь сидеть до Комарихи. Станция Дивья, станция Парма, станция Валёжная – снежная, таёжная. Станция Багул, станция Ергач, станция Тёплая Гора. Я жду, я караулю. И несётся мимо неясная, ещё льдистая майская ночь.
…Сгорбясь под рюкзаками, стоим в тамбуре. За окном в мути проплывают глухие огни спящей Комарихи. На стекле дождь растворяет их в звёзды, волны, радуги. Электричка тормозит, останавливается. Двери раскрываются. На улице – тьма и дождь. В потоке света из тамбура видны только какой-то белый кирпичный угол и голая ветка, отбрасывающая на него контрастную тень. Отцы, кряхтя, лезут вниз. Я – за ними. Дождь сразу ощупывает холодными пальцами волосы, лоб, кончики ушей. Отцы ёжатся. Я закуриваю.
– Что, – говорю, – худо, Магелланы?
Молчат, даже Тютин молчит. Значит, действительно худо.
Цепочкой понуро бредём по перрончику мимо вокзала под горящими окнами нашей электрички. Полоса этих окон в темноте похожа на светящуюся фотоплёнку. В кустах у гранёного кирпичного стакана водонапорной башни слышатся пьяные выкрики. Отцы прибавляют шаг.
За башней глазам открывается туманное, мерцающее дождём пространство, понизу расчерченное блестящими рельсами. Вдали смутно громоздится какой-то эшелон, светлеет кошачье рыло другой электрички, дожидающейся отправления в тупике. Туда и идём.
Я запихиваю школьников в пустой и тёмный вагон с раскрытыми дверями, а Градусову, который мне наиболее подозрителен, говорю:
– Градусов, без вещей на выход! Пойдёшь со мной за билетами.
Злобно махая руками, Градусов выпрыгивает из вагона обратно.
На вокзале у кассы толпятся брезентовые туристы, засаленные колхозники, какие-то драные бомжи. Окошечко кассы маленькое и необыкновенно глубокое, вроде штрека. Такую кассу можно ограбить лишь силами крупного воинского соединения. Скорчившись, вытаскиваю девять влажных, липких билетиков. С огромным облегчением мы с Градусовым выходим на улицу и вдоль путей идём к себе. Я на ходу пересчитываю билеты – точно, девять.
– Мужики, стоять!.. – из кустов возле водонапорки к нам вываливаются пятеро пьяных парней примерно моего возраста. Один хватает меня за рукав, другой цапает Градусова за шиворот.
– Мужики, помогите деньгами, – проникновенно говорит кто-то.
– Отпусти, козёл! – тотчас орёт Градусов.
Не успеваю я и чирикнуть, как градусовский кулак врезается в глаз того, кто держал Градусова за шкирку. Все мои внутренности обрываются и шлёпаются на дно живота. Ой, дура-ак!.. Сейчас начнётся битва на Калке!.. Удар в челюсть откидывает Градусова на меня. Градусов кидается на врага. В неизмеримо короткий миг я успеваю выдернуть свою руку, перехватить Градусова уже в полёте и развернуть в другую сторону. Я отвешиваю Градусову такого пинка, от которого тот, подобно Финисту Ясному Соколу, уносится к нашей электричке. Я чешу за ним.
Матерясь и запинаясь о шпалы, парни преследуют нас.
– Ну, туристы, падлы, вычислим вас в электричке!.. – отставая, кричат они нам вслед.
Мы с Градусовым тормозим только у дверей своего вагона.
– Фиг ли ты в драку-то лезешь, урод?! – хриплю я. – Они тут сейчас всю Комариху поднимут, колья пойдут выворачивать!..
Градусов молчит, вытирая шапкой лицо. Мы переводим дух.
– Нашим про это – ни слова! – предупреждаю я.
В вагоне горит свечка. Маша гадает Люське. Отцы слушают.
– Ты нагадай, чтобы хорошо получилось… – жарко шепчет Люська.
– Дура, что ли? – спрашивает Маша.
Меня всё ещё подбрасывает после встречи с комарихинскими алкашами. Мне надо чем-то занять мысли, руки, чтобы не тряслись.
– Давайте пожрём, – говорю я. – До Ледяной больше не успеем.
Отцы лезут в рюкзаки, вытаскивают свёртки с перекусами. Один только Демон остаётся в стороне. Он развалился на скамейке и положил ноги на соседнее сиденье.
– Что, перекус дома забыл? – спрашиваю я.
– А-а, неохота собирать было… – лениво отвечает Демон.
Я тупо гляжу на свои бутерброды. Все жуют. У меня в ушах всё ещё звучит: «Вычислим вас в электричке!..» Кусок в горло не лезет. Я пододвигаю свою снедь Демону.
– Лопай. От своих-то не дождёшься, чтобы поделились…
Я иду в тамбур курить. Там уже стоит и курит Градусов.
– Чего не ешь? – спрашиваю я.
– Мне блевать охота, какая еда…
Вот уж не ожидал от Градусова такой ранимости. Мы молчим.
– А ведь у меня, Виктор Сергеевич, нож с собою был… – вдруг говорит Градусов. – Если бы вы меня не оттащили, я бы точно того козла пырнул… Ничего уже не соображал…
Я не знаю, верить ли Градусову. В четырнадцать лет все крутые.
– А если они полезут нас искать? – спрашивает Градусов.
Тоска подкатывает мне под горло. Почему всегда что-то отлучает меня от Маши? То одно, то другое, вот теперь – страх.