х, вровень с крышами, мы катим по улицам Семичеловечьей. Мимо летят деревья, телеграфные столбы, пилы заборов, окна, печные трубы. Навес лесопилки некоторое время ещё маячит среди волн двускатных кровель, будто плот, затем тонет. Затем с обеих сторон, будто конница, налетает лес.
Щебневая дорога прёт напрямик по увалам. Нас валяет с боку на бок и подбрасывает. Мы цепляемся друг за друга. Тютин при толчке пинает себя коленом в скулу и лезет в рот грязным пальцем ощупывать зубы. Дизель ревёт, лязгают цепи, которыми скрепляются штабеля брёвен, подскакивает и грохочет прицеп-тележка, мотая рогами.
Дорога ржавой лентой уносится назад из-под колес и заваливается за повороты. По обочинам лежат вылетевшие из связок бревна – с сопревшей красноватой древесиной и коробом отвалившейся корой. Из какой-нибудь канавы изредка изгибом высовывается брошенная покрышка. Лужи крыльями размахиваются по дороге и остаются позади взбаламученные, кофейно-задымлённые.
По обе стороны трассы громоздится тесный вековой ельник, в толще которого вдруг проскакивают белые нитки берёз. Снег в нём только начал сходить, и наст кое-где изъеден обугленными разводьями проталин. Косой валежник оброс бурой пеной из плесени. Просёлки, как выстрелы, внезапно хлопают по глазам неожиданным светом. На обтаявших грязно-волосатых полянах топорщатся треноги из жердей для будущих стогов. А иногда на плече кряжа лес расступается, и мы видим синие холмистые дали, исчезающие в дымке, и над ними – кривые изломы далёких высоких шиханов.
Наконец после очередного поворота внизу под склоном взблёскивает извив реки. Большая пролысина вырубки, вся заросшая мелкими берёзками, боком сползает от дороги к берегу.
Наш лесовоз останавливается. Отцы спрыгивают, ковыляя на занемевших ногах. Я достаю две бутылки водки и лезу в кабину.
– В поход, что ли, собрались? – спрашивает водила, принимая бутылки. – Ты у них учитель, что ли, какой? Чего учишь?
– Географию, – говорю.
– Я тоже в школе любил географию… – мечтательно говорит водила. – Молодец, парень. В наше-то время хочешь ещё чему-то научить этих оболтусов… На! – И он вдруг протягивает мне обратно одну бутылку. – Держи. Вам небось она нужнее будет.
– Спасибо… – растерянно отвечаю я.
Поныш, который летом был шириною едва ли в двадцать шагов, сейчас разлился так, что затопил ельник на противоположном берегу, докуда хватает глаз. Весна выдалась поздняя и дружная. Талые воды со склонов гор, из урочищ хлынули сплошным потоком. Этот поток стремительно нёс сорванные ветки, источенные льдины, куски мха и дёрна, недогнившую листву, обломки коры, чёрную траву. На стволы деревьев накрутило юбки из бурого мочала. Грязная пена тянулась по быстротоку, сбивалась в комья над водоворотами. Поныш был мутным, как самогон.
Наши рюкзаки распотрошены, а вещи разбросаны среди чахлых берёзок. Я обучаю отцов правильной укладке. Напялив красные спасжилеты, отцы, ругаясь, уныло бродят по берегу, волоча свои шмотки то в одну кучу, то в другую. Управляемся еле-еле за полтора часа.
– А теперь надо жерди для каркаса вырубить, – говорю я.
Отцы насупленно сидят общей кучей и злобно курят. Я фальшиво насвистываю, поигрывая топором. Наконец в насупленной куче нарождается угрюмое бурчание, которое постепенно перерастает в яростную брань. Отцы решают, кому идти за жердями. У всех самоотвод. Ситуация усугубляется до тыканья друг в друга пальцами, до оскорблений и выпихиванья наружу. Наконец из кучи задом наперёд на четвереньках вылетает Тютин, встает, забирает у меня топор и, хныкая, сутулясь, утаскивается в берёзки. Все сидят, ждут, молчат, курят. Я тоже. Тютин возвращается с охапкой тоненьких сосенок.
– Это слишком хлипкие, – говорю я. – Нужны попрочнее.
– Ты, блин, Жертва, дёргай снова за дубинами! – орёт Градусов.
Девочки уходят в сторону и, отвернувшись, усаживаются на берег. Отцы лежат. Я молча курю. Тютин поодаль стоит в кустах, как олень.
– Ладно, – говорю я. – Пусть каркас будет из тонких жердей. Но учтите: я предупреждал, что они могут сломаться.
Я объясняю, как строится катамаран. Показываю, как накачивать гондолы. Всем сразу кажется, что это самое лёгкое. Градусов, Демон и Овечкин устремляются ко мне. В свалке Градусов овладевает насосом и бьёт им всех по головам. Что ж, пусть качает Градусов.
Я учу вязать раму. Все с мрачным предчувствием смотрят на меня, обступив меня полукругом и засунув руки в карманы. Молчат. Я вяжу. Все смотрят. Я вяжу. Все смотрят. Я говорю:
– Человек может смотреть бесконечно на три вещи в мире: на горящий огонь, на падающий плевок и на чужую работу.
Борман, тяжело кряхтя, присаживается на корточки и тоже берётся за веревки. Нехотя к нему присоединяется вздыхающий Чебыкин. Потом понурый Овечкин. Демон и Тютин по-прежнему лежат в берёзках.
Катамаран пусть и медленно, но строится. К шаткой раме из тонких жердей мы приматываем четыре гондолы – по две в ряд. Потом натягиваем сетку, прикручиваем чалку и уже дружно спускаем своё судно на воду. Все задумчиво разглядывают его.
– Эротично получилось, – говорит Чебыкин.
– У нас в деревне тоже один мальчик плавал-плавал на надувной лодке и утонул, – тихо говорит Тютин.
Все надолго замолкают.
– Бивень, – наконец говорит Градусов.
– Ну, делите места, – предлагаю я. – Моё – справа на корме.
Справа на корме – это место командира. Отцам же почему-то кажется, что места на корме – чуханские, а вот барские места только на носу. Градусов падает ничком на передок правой гондолы, обхватывает его руками и орёт, что всем сокрушит пилораму. Чебыкин и Овечкин отдирают его. Тютин прыгает вокруг, пока градусовский сапог случайно не заезжает ему под дых. Тютин укладывается на землю лицом вниз и молчит. Пока Чебыкин и Овечкин дёргают за ноги в разные стороны Градусова, Борман быстро и деловито пришнуровывается на передок левой гондолы. Ушлый Демон пристраивает своё барахло за спиной Бормана. Потом вчетвером они всё-таки отрывают бьющегося Градусова. Чебыкин ловко занимает правое носовое место, а Овечкин – место за спиной Чебыкина. Градусов выдёргивается из рук Бормана и Демона и начинает отрывать от катамарана крепко пришнурованный к каркасу рюкзак Чебыкина. Все вновь оттаскивают Градусова и кричат ему, что алкаши сидят на корме и не рыпаются, например Географ. Градусов бешено плюёт на рюкзак Чебыкина и идёт на корму, рядом со мной. Я помогаю устроиться девочкам – Люське перед Градусовым, а Маше перед собою. Оклемавшийся Тютин поднимается и видит, что ему осталось место лишь посередине катамарана. Надо только выбрать, где сесть – справа или слева. Тютин берёт весло, забирается зачем-то на бугор и веслом долго, вдумчиво машет там, примериваясь, с какой руки ему будет удобно загребать. Выясняется, что удобнее с левой. Он укладывает свой рюкзак на левую гондолу. Градусов грозится, что если увидит перед собой черепок Жертвы, то сразу раскроит его нафиг. Тютин, вздыхая, покорно переползает на правую гондолу. Сражение утихает.
– А теперь третья часть Марлезонского балета, – говорю я. – Нужно идти за дровами на обед.
Отцы неподвижно сидят в берёзках – злые и молчаливые. Курят.
– Пацаны… – жалобно просит Люська. – Чего вы как эти… Борман…
– А фиг ли я?! – огрызается Борман. – Всегда: Борман! Борман!.. Самый резкий, что ли? Вон Демон пусть идёт!
– Я не могу. Я руку порезал. Вот, смотрите.
– Ты чего грабли свои суёшь мне в харю?! – орёт Градусов. – Отжимайся! Я тоже ногу стёр! Ну и что?
– Нога не рука, ею дрова не рубить.
Свара разгорается с новой страстью. Вскоре уже все орут, бьют себя в грудь, швыряют друг другу топор и размахивают увечьями. Тютин постепенно откочёвывает к кустам.
– Виктор Сергеевич, – утомлённо говорит Маша. – Вы же видите – никакого костра они не сделают… Может, устроить просто перекус?
– Во-первых, – отвечаю я, – они всё уже сожрали то, что взяли из дома…
– Я не сожрала, – быстро вставляет Люська.
– Во-вторых, – продолжаю я, – потерпите, девчонки. Так надо. А в-третьих, пойдёмте в лес и слопаем Люськины пироги втроем.
– Нехорошо втроём, – твёрдо говорит Маша. – Делить – так на всех.
– Маша, – говорю я. – Не старайся понять меня, а просто поверь. Потом сама увидишь, что я окажусь прав.
Маша растерянно молчит.
– Да верит она вам, только выделывается, – говорит Люська.
– Дура, – краснея, отвечает Маша.
Мы втроём уходим в лес и там съедаем Люськины бутерброды, вафли и чипсы. Когда через полчаса мы возвращаемся, отцы в живописных позах угрюмо лежат на берегу.
– Вон дрова… – цедит мне Градусов и носком сапога поддевает небольшую кучку срубленных берёзок.
Я поднимаю одну берёзку и сгибаю её подковой.
– Это не дрова, это верёвки сырые, – говорю я. – К тому же их мало. И где рогатины для костра? Где перекладина? Где котлы с водой? Где огонь?
Отцы не отвечают.
– В общем, так, – подвожу итог я. – Чтобы найти место для ночёвки, мы выплываем прямо сейчас. Позавтракаем и пообедаем в ужин.
И вот мы плывём. Я так долго ждал, когда же смогу вложить реальное содержание в эти простые слова: мы плывём. Запястьями, висками, кончиками ушей я ощущаю влажную свежесть воздуха. От каждого гребка на жёлтой воде закручиваются две воронки, и узор их напоминает рельеф ионической капители. Когти тоски, что целый год ржавели в моей душе, потихоньку разжимаются. Мне кажется, что впервые за долгое время я двигаюсь по дороге, которая приведёт меня к радости.
Отцы вдруг забыли, что они голодные и уставшие. Они ошалели от того, что по-настоящему плывут по настоящей речке в настоящей тайге. Они бестолково гребут в разные стороны и гогочут.
– Эротично!.. – балдея, бормочет Чебыкин.
Поныш стремительно катится среди ельников – блестящая, янтарная от заката дорога между двух чёрных: высоких заборов. Над рекой стоит шум: журчат кусты, гулом отзывается пространство. Мимо нас совсем рядом – хоть веслом дотянись – мелькают еловые лапы. Вечер сгустил все краски, в цвета тропических рыб расписал хвосты и плавники облаков. Дикий огненный край неба дымно и слепо глядит на нас бездонным водоворотом солнца. Надувная плюшка и пригоршня человечков на ней – посреди грозного таёжного океана. Это как нож у горла, как первая любовь, как последние стихи.