– Географ, а что это там впереди? – спрашивает Борман. – Дом?
– Может, Пермь? – с надеждой предполагает Тютин.
– Доплывём – увидим, – говорю я.
– Блин, нафиг, это же скалы!.. – кричит Чебыкин.
По длинной дуге мы несёмся вперёд. И вот из-за поворота навстречу нам и вверх лезут каменные стены. Ельник оттягивается в сторону, как штора.
Не просто огромная, а чудовищно огромная скала, как гребенчатый динозавр в траве, лежит на левом берегу в еловых дебрях. Чебыкин длинно свистит от ужаса или от восторга. С таким свистом падает бомба. Отцы перестали грести, уставившись на каменные кручи.
А Поныш всё бежит к скале и всё не может добежать. А скала разваливается на отдельные утёсы, вытягивается вверх пиками, выпучивается, вваливается, надстраивается в наших глазах, как робот-трансформер, обретая истинный вид и полные размеры.
На общем скальном фундаменте, вдоль которого летит Поныш, громоздятся два кривых утёса. Левый сверху расколот на три зубца, а правый расщеплён на четыре. И между утёсами фантастическим сверлом ввинчивается вверх, разбухая на конце, узкая щербатая башня – Чёртов Палец. Семь пиков – семь Братьев, скала Семичеловечья. Еловые копья вонзаются Братьям под ребра.
Поныш затягивает нас под скалу. Мы дружно задираем головы. Мятые стёсанные стены. Грубая кладка. Старые сколы. Дуги пластов словно потрескивают под давлением неимоверной тяжести. Трещины и рубцы, покрытые размывами вешних водостоков и бурым лишайником. Из расщелин, как орудийные стволы из амбразур, торчат обломанные стволы рухнувших сверху деревьев. И ещё языки каменных осыпей, и груды валежника в теснинах, и мёртвая твердь монолита за ветвями засохших ёлок. А по гребню на страшной высоте – кайма сосновых крон, алых от заката.
И вдруг Борман начинает орать, судорожно дёргая веслом. Я роняю взгляд с вершин на реку. Волосы ходуном прокатываются по моей голове. Поныш под скалой словно бы спотыкается о длинную плиту поперёк русла и летит кувырком. Блестящий слив скатывается по плоскости плиты и как нож вонзается в бурлящую пенную кашу, из которой вылетают фонтаны брызг.
Наш катамаран боком заходит в струю. Через миг нас перевернёт.
– Левый борт, греби! – ору я.
– Табань! – орёт Борман.
– Чеба, раззява, убью! – орёт Градусов.
– Назад! – тонко вопит Чебыкин.
– Поворачивай! – верещит Овечкин.
– А-ы-ы!.. – взвывает Тютин.
Я табаню, всем корпусом откинувшись назад и носками сапог закрючив перекладину каркаса. Цевье весла хрустит от напряжения, а из-под лопасти ползёт пена. Катамаран вздрагивает, поворачивая бегемотово рыло навстречу препятствию. Мне кажется, что в спине у меня от натуги рвутся верёвки. Мы вплавляемся в слепящее на закате зеркало потока и в упор ухаем вниз по сливу.
Белое клокотание проглатывает Бормана и Чебыкина, потом Демона и Овечкина. Катамаран прогибается посередине, и даже сквозь обвальный грохот воды я слышу треск лопающегося каркаса. Отцы выныривают, а пенный язык катится через Тютина и расшибается о коленки Маши и Люськи. Словно получив пинок, мокрый катамаран вылетает из порога, едва только чиркнувшего нас с Градусовым по сапогам.
И тут я вижу, как Тютин вдруг начинает медленно погружаться в каркас. Тютин молчит. На лице у него остаются лишь пугающей величины глаза и маленький, плотно сжатый ротик. Каркас разломился прямо посередине, где стыкуются две пары гондол – то есть под Тютиным. И теперь катамаран медленно разделяется на две половинки.
– Держи Жертву!.. – первым орёт Градусов.
Маша, Люська и Овечкин дружно вцепляются в Тютина, который торчит из каркаса уже по пояс, как Иван Коровий Сын из сырой земли. Теперь Тютин – единственное связующее звено между двумя половинками нашего катамарана. Он висит между ними по грудь в воде, как амбарный замок между створками ворот.
– К берегу! – командую я.
Полянка подвернулась сразу после Семичеловечьей, под её левым плечом. Озверев от передряг, отцы выволакивают катамаран на берег и набрасываются на работу, словно сказочные молодцы из ларца. Вмиг образуется лагерь: кострище, гора рюкзаков и палатка, огромный десятиместный шатёр. Не переодеваясь, отцы мчатся за дровами и через секунду уже возвращаются. Овечкин тащит охапку сухих сосенок, Демон – еловые лапы, Тютин – трухлявую валежину, Чебыкин – пень. Градусов позади всех, выпучив глаза и оскалившись, прёт огромадное бревно, вспахивая им землю, как плугом. Стараясь успеть до темноты, разжигаем костёр, развешиваем на просушку одежду, рубим дрова, вяжем новый каркас для катамарана.
Закат стекает к горизонту, и над еловой пилой гаснет последняя багровая полоса. Четыре зубца Семичеловечьей ещё освещены, а остальное заволакивают сумерки. По затопленному лесу на другом берегу пробираются гривы тумана. В воздухе словно плавают призраки – как тени, отслоившиеся от вещей. В насыщенной синеве неба над хищными ёлками ярко зажигается луна – белое волчье солнце.
Жизнь в нашем лагере постепенно стягивается к костру. Девочки чистят картошку на ужин. Вбитые колышки обрастают распяленной для просушки одеждой, как огородные пугала. С ветвей берёзы на краю поляны, как паруса, свисают подмокшие спальники.
– Какой хрен на мой спальник своё паршивое шмотьё повесил? – орёт от берёзы Градусов. На фоне звёздного неба, как птицы, пролетают штаны и свитер.
Тьма сгущается окончательно. Я чувствую, что к лицу, к рукам словно прикасается тонкая холодная паутина. Это ложится ночная роса. В свете костра наша поляна похожа на остров, всплывающий из пучины мрака вверх к луне. Огонь то стелется по углям, то под ветром с реки напряжённо топорщится в разные стороны и дрожит. При сполохах из окружающей черноты, как морды любопытных лесных страшилищ, высовываются вдруг то берёзовые рога, то усы тальника, то вынюхивающий нос пня, то насупленные еловые брови. Стена Семичеловечьей, встающая над нашей поляной, в плещущем свете костра похожа на занавес из багрового бархата, который под ветром величественно колыхается, опадает и снова вспучивается.
На ужин мы тушим картошку. Должность шеф-повара выбрал себе Градусов. Отцы тоже вертятся вокруг котлов, то подкладывают дрова, то просовывают ложку, чтобы попробовать. Градусов лупит всех по рукам, по затылкам поварёшкой и командует:
– Борман, открывай консерву!.. Уйди отсюда, сволочь, со своей помощью! Щас как помогу сапогом по зубам, всю пенсию на стоматолога потратишь!.. Овчин, бивень, ты чего по костровой варежке топчешься?.. Перцу надо! Чеба, у тебя перец?.. Демон, сбрызни, последний раз говорю!.. Жертва, неси полено! «Зачем, зачем» – по башке тебе треснуть, вот зачем!.. Митрофанова, какого фига картошку так крупно порезала? В рот не влезает!..
– Т-що тебе не нравится? – возмущается Люська. – В твой-то рот да чтоб не влезло? Орёшь как потерпевший…
Наконец и картошка, и чай готовы. Их ставят на землю. Маша с поварёшкой готовится раздавать. К ней со всех сторон тянутся тарелки. Градусов, ругаясь, пролезает вперёд, отпихивая Демона.
– Кто глазки пучит, ничего не получит, – строго говорит ему Маша и первым накладывает Тютину.
Но дробный стук ложек неожиданно быстро замедляется. Картошка пересолена так круто, что у меня трещит в щеках.
– Хто, хаты, солил, кроме меня? – сипло спрашивает Градусов.
– Ну я, – с достоинством говорит Борман. – Я люблю солёненькое.
– И я, – удивляется Люська. – Дак чо, там недосолено было…
– И я, – добавляет Чебыкин. – Но только одну ложку.
– И я ложку, – кается Овечкин.
– А у меня камушек упал… – пищит Тютин.
– Какой камушек?.. – жалобно спрашивает обалдевший Градусов.
– Соляной камушек… Из пакетика…
– А ты-то, Жертва, как к котлу прокрался? – Градусов, кажется, едва не плачет. – Ты же в кустах ползал, барахло своё искал…
– Ну… искал сапоги, которые ты выбросил, заодно и посолил.
– Нет уж, – решительно заявляю я и отставляю тарелку. – Лучше быть сегодня голодным, чем завтра холодным. Давайте водку пить.
Приуныв, голодные отцы отставляют тарелки. Однако Градусов с потом на висках упрямо давится картошкой.
– Если ещё хоть капельку съем – точно проблююсь, – хрипит он и, как нож в сердце, втыкает ложку в рот. Мгновение он сидит зажмурившись, с полной пастью. Потом хватает себя за лицо и мчится в кусты. Возвращается он бледный, на дрожащих ногах. Молча зачерпывает кружкой из котла чаю и делает сладострастный глоток. Тотчас его глаза вывинчиваются из орбит, он пришлёпывает рот ладонью и опять улетает в кусты.
– Смотреть надо, из какого котла черпаешь, – назидательно говорит Тютин. Отцы ржут, валясь друг на друга.
Борман встаёт и, утирая глаза, уходит. Через минуту он приносит большую ёмкость с водкой и бутылку вина.
– Для девок, – грубо поясняет он. – Небось водку они пить не станут…
Люська визжит и хлопает в ладоши. Маша улыбается. Из кустов, шатаясь, выходит несчастный прозрачный Градусов.
– За что выпьем? – разлив, хозяйственно интересуется Борман.
– Давайте за Географа, – бескорыстно предлагает Чебыкин. – Что не насвистел и по-настоящему взял нас в поход.
– И чтоб вы его в командиры вернули, – добавляет Люська.
– Нет. За Географа, конечно, выпьем, но в командиры его не вернём, – строго ограничивает Борман, и мы выпиваем.
– Дак кто ж тогда у нас командир? – наивно спрашивает Люська.
– А нафиг он нужен? – пожимает плечами Демон, приобнимая её.
– Мы все – командиры! – гордо заявляет Чебыкин.
– Вы, пацаны, конечно, все командиры, – говорит Люська, – токо катамаран сломали да не жрали ни в обед, ни в ужин…
– Так выбирайте одного командира, – подсказываю я.
– Давайте Чебыкина, – тотчас предлагает Люська.
Демон обиженно убирает руку с Люськиной талии.
– Ты что, дура? – изумляется Чебыкин. – Не-е, я не умею…
– Тогда давайте Деменева, – молниеносно меняет мнение Люська.
– Куда, на хрен, Демона! – орет Градусов. – Ему же всё пофиг!
– Тогда Овечкина, – говорит Люська.