И тотчас нас волочит на другую ёлку.
– Падайте лицом вниз и вперёд! – кричу я.
Экипаж, как мусульмане в намаз, падает лицом вниз. Мы влетаем под ёлку. Сучья скребут по затылкам, по спинам, рвут тент, прикрывающий наше барахло. За шиворот сыплются сухая хвоя, древесная труха. Поныш свирепо выволакивает нас по другую сторону ствола.
– Ата-ас! – вдруг истошно вопит Чебыкин.
Мы налетаем бортом теперь уже на берёзовую «расчёску».
– Упирайтесь в неё вёслами! – ору я.
Сила течения так велика, что вёсла едва не вышибает из рук. Круша бортом сучья, мы врубаемся в крону. Я вцепляюсь в раму и ногами принимаю удар ствола. Я изо всех сил отжимаюсь от него, чтобы нас не проволокло под «расчёской». Она лежит слишком низко и попросту сгребёт нас всех в воду, как ножом бульдозера. Поныш от нашего сопротивления словно приходит в бешенство. Целый вал вмиг вырастает, бурля, вдоль левого борта. Левая гондола всплывает на нём. Мы кренимся на правую сторону, и вал всё же вдавливает нас под берёзу.
– Тютин, Маша, живо на левый борт! – командую я. – Всем надеть спасжилеты! Овечкин, руби сучья снизу!
Серой тенью мимо меня пролетает по стволу Овечкин с топором. Он седлает ствол и начинает яростно рубить его перед собою.
– Овчин, назад!.. – надрываюсь я.
Овечкин молчит. Лицо его побелело. На лбу по-мужицки вздулись вены. Топор носится вверх и вниз. Щепки клюют меня.
Оглушительный треск, хруст, плеск – это отсечённый ствол, обнимая катамаран всеми ветвями, рушится в воду. Фонтан брызг окатывает нас с Градусовым. Освободившись, катамаран резко идёт вперёд. Мгновение я вижу Овечкина, сидящего верхом на обрубленном стволе, который остаётся позади. А ещё через мгновение Овечкин, как летучая мышь, прыгает на уходящий катамаран и падает грудью на корму. Мы с Градусовым волочим его из воды. Чебыкин спихивает берёзу с нашего борта. Растопырившись, она отплывает в сторону. Поныш несёт нас дальше – свободных и очумелых.
– Ты что, охренел?! – орёт на Овечкина Градусов. – Ты, что ли, Буратино, который не тонет?!
Маша смотрит на Овечкина потемневшими серьёзными глазами.
– Он ведь спас нас!.. – потрясённо говорит Люська.
– Ещё «расчёска»! – через десять минут кричит Борман.
Теперь, перегородив реку, в русле лежит кряжистая, разлапистая сосна. Вода клокочет в её ветвях, волны в пене перескакивают через ствол, возле которого кувыркается и толчётся разный плавучий мусор. Эту «расчёску» мы можем преодолеть, только волоком протащив свой катамаран через прибрежный тальник.
– Левый борт, загребай! – командую я.
Мы прочно увязаем в кустах. Мы подтягиваемся за ветки изо всех сил, но катамаран не лезет дальше. Я веслом меряю глубину.
– Чего зырите? – зло кричу я отцам. – Снимай штаны, будем толкать!
Борман безропотно начинает стягивать сапоги.
– Нам тоже? – оборачиваясь, спрашивает Маша.
– Куда вам, блин! – орёт Градусов. – Сидите, не рыпайтесь!
В свитерах, трусах и сапогах мы соскальзываем в воду и берёмся за каркас. Холод, как вампир, впивается в тело. Глубина тут – чуть повыше колен.
– Ты-то куда лезешь? – орёт Градусов на Тютина. – Помощник, блин, пять кило вместе с койкой!..
– Р-раз!.. – командую я. – Р-раз!.. И-эх!..
Всемером мы волочём катамаран по зарослям мимо упавшей сосны. Катамаран тяжеленный, как дохлый слон. Голые прутья тальника царапают ноги. Мы скользим по корням. Чебыкин и Борман дружно падают, но поднимаются и тянут дальше.
– Так же свои струги тащили ватажники Ермака… – хриплю я.
Наконец можно забраться наверх. Трясясь, отцы натягивают штаны прямо на мокрые трусы. Синий Градусов орёт:
– Митрофанова! Доставай мне флакон и сухие рейтузы!
– Откуда? – пугается Люська.
– Щас как скажу, откуда!.. Сидишь-то на моём рюкзаке!
Люська, путаясь руками, развязывает градусовский рюкзак. Она достаёт какие-то верёвки, мотки проволоки, банки, свечи, маленькие механизмы непонятного назначения и всё это с ужасом передаёт Маше. Наконец на свет появляются огромные зеленые семейники и бутылка водки. Я зубами распечатываю её, пью из горлышка и пускаю по кругу. На мой озноб словно бы льётся горячая вода.
– Впереди ледовый завал, – убито говорит Борман.
Мы вытягиваем шеи. Поперёк реки лежит ёлка, а к ней прибило целую гору льда. Его сколы и грани искрятся на солнце – оказывается, тучи уже разошлись. И справа, и слева – непролазный затопленный ельник. Ни проехать, ни пройти. Затор.
– Что же делать? – растерянно спрашивает Борман.
– Отжиматься, – говорит Градусов. – Конец фильма.
Чтобы найти поляну для ночёвки, мы сворачиваем в затопленную просеку. Здесь – чёрная тишина и покой. Гул Поныша гаснет. Мы медленно плывем между двумя стенами елей. Под нами видны размытые колеи. В чистой воде неподвижно висят шишки. Лес отражается сам в себе. Ощущение земной тверди теряется. Вдали, за еловыми остриями и лапами, стынет широкая ярко-розовая заря.
Поляну мы нашли не очень удобную – маленькую, неровную, кособокую. Однако выбирать не из чего. Воды Поныша причудливыми узорами растеклись по лесу, оставив от суши небольшие островки, соединённые гривками. Мы устало возимся с лагерем, рубим дрова, разжигаем костёр. Потом я предлагаю желающим пойти за берёзовым соком.
– Блин, точно! – спохватывается Чебыкин и бросается искать посуду.
– Тебе принести сока? – негромко спрашивает Машу Овечкин.
– Я тоже хочу! – ноет Люська. – Демон, принеси мне соку…
– Ой, да ну тебя!.. – пугается Демон, неподвижно лежащий на земле с сигаретой в зубах. – Маленькая, что ли?..
– Дак чо, хочется…
– Принесу я тебе, не стони, – утешает Люську Чебыкин, весь увешанный кружками и банками.
– Ладно-ладно, Демон, я запомнила, – обидчиво говорит Люська.
Втроём – я, Чебыкин и Овечкин – мы идём вглубь леса, вброд по протокам. Некрутой склон старого отрога весь освещён закатом. Он сух, бесснежен, покрыт прошлогодней травой. Вперемешку с чёрными елями стоят еще прозрачные по весне берёзы с голубоватыми кронами и розовыми стволами. От этого склон издалека кажется пёстрым, как домотканый половичок. Над ним из синевы вытаивает бледная луна.
Чебыкин, захваченный новой идеей, с ножом наперевес убегает вперёд. Он, как колокольчики коровам, подвязывает берёзам свои кружки и банки, лижет свежие надрезы, чмокает и ахает. Я делаю неглубокую зарубку и на шнурке подвешиваю кружку. Нежно-восковая древесина с неяркими жемчужными дугами годовых колец сразу набухает прозрачными каплями. Я чувствую запах берёзового сока – тонкий, предутренний, росный. Овечкин молча и отрешённо стоит невдалеке.
– Овечкин, – окликаю я. – Знаешь, что хочу тебе сказать… Маша – это не Люся Митрофанова. Ей не нужны подвиги. А мне не нужна тюрьма. А тебе не нужен уютный гробик.
Овечкин не отвечает, глядя в сторону. Я закуриваю.
– Да я понимаю, Виктор Сергеевич, – наконец говорит Овечкин.
Чебыкин на склоне мелькает между стволов. Он всё бегает от кружки к кружке, изумляясь этому тихому, незамысловатому чуду весны – берёзовому соку.
Мы возвращаемся в глубоких сумерках. Мы шагаем по озёрам через блещущие, прозрачные и яркие вертикали ночной тьмы. В кружках, которые мы бережно несём на весу, – светящаяся вода. Над просекой, как зелёная карета, катится луна.
Борман ножовкой пилит брёвнышки, чтобы можно было сесть вокруг костра. Градусов варит ядрёную гречневую кашу с тушёнкой. Маша и Люська держат над костром вёсла, на металлических лопастях которых сушатся подмокшие буханки. Вёсла похожи на опахала, а костёр – на высокую чалму султана, усыпанную рубинами.
– Эх, водки бы сейчас было эротично… – над кашей мечтательно вздыхает Чебыкин.
– Дэцыл, – соглашается Борман.
Мы выпиваем водки. Хмель легко пробирается в голову и словно окутывает тело тонкой горячей тканью. Острее ощущается холод, но от него никто уже не мёрзнет. Все ухайдакались за день, все усталые, все молчат. Но молчание у огня объединяет нас прочнее, чем все развесёлые базары. Я знаю, что обозначает это молчание. Оно обозначает север, ночь, половодье, затерянность в тайге. Оно обозначает наше общее одиночество. Оно обозначает грозную неизвестность, ожидающую нас у ледового затора на Поныше.
Немногословно расходимся после ужина. Я ухожу побродить глубоко в лес, закуриваю. Лес – словно дворец без свечей, с высокими сводами, с отшлифованным до блеска паркетом. Ощетинившееся звёздами небо закрыто еловыми вершинами. Оно просеивается вниз полярным, голубоватым светом. Я стою и слушаю, как в полной тишине беззвучно течёт время, текут реки, течёт кровь в моих жилах. Огонёк моей сигареты – единственная искра тепла во вселенной.
Когда я возвращаюсь, навстречу мне попадается Маша. Я очень ясно вижу её в темноте. Мы молча глядим друг на друга. Я помню её слова: не прикасайся! Мы осторожно огибаем друг друга и расходимся. Но, сделав пару шагов, я останавливаюсь и оборачиваюсь. Маша тоже стоит и смотрит на меня.
– Иди ко мне, – наконец зову я.
Маша медлит, а потом идёт ко мне. Я чувствую, что словно бы лёд скользит под моими ногами, и я проваливаюсь в любовь, как в полынью. Я обнимаю Машу и целую её. В холоде вселенной, где погас последний уголёк моей сигареты, я чувствую тепло Машиного тела под одеждой, тепло её волос, её губ. Я расстёгиваю ремень её джинсов и оголяю её бёдра – такие неожиданно горячие. Я тяну Машу вниз, и она поддаётся. Я чувствую, что сейчас возьму её – прямо на сырой земле, в воде, на дне морском. Но Маша вдруг легко уходит из моих рук и поднимается, отстраняясь.
– Нет, – устало говорит она. – Нет. Никогда.
Она отворачивается и, застёгиваясь на ходу, идёт в лес. Мир качается в моих глазах, как корабль. Качаются огромные колокола елей, и звёзды – как искры отзвеневшего набата. Я иду к костру.
Никого нет. Я достаю недопитую бутылку. Я пью водку. Зелёная карета катится над чёрной просекой. Она катится над старыми горами, которые осели и рассыпались, обнажив утёсы, – так истлевает плоть, обнажая кости. Карета катится над волшебной тайгой, сквозь которую пробираются тёмные, холодные реки. В небе одно на другое громоздятся созвездия. Я гляжу на них. У меня есть собственные созвездия, мои. Вот они: Чудские Копи, Югорский Истукан, Посох Стефана, Вогульское Копьё, Золотая Баба, Ермаковы Струги, Чердынский Кремль… Целый год я не видел их такими яркими.