– Как-то неудобно в церкви костёр жечь, – вдруг говорит Маша, закутавшаяся в спальники и сидящая поодаль.
– Как французы в восемьсот двенадцатом году, – добавляет Овечкин.
– Да пофиг, – говорит Демон.
– Ну, идите на улицу, под снег, – предлагает Борман.
Я молчу. По-моему, Господь за этот костёр не в обиде. В своей душе я не чувствую какого-то несоответствия истине.
– Вот если отремонтировать тут всё, подновить… – хозяйственно вздыхает Борман.
– Наверное, не стоит, – говорю я. – По-моему, так Богу понятней.
Когда обед готов, возвращается экспедиция Градусова. Градусов и Чебыкин влезают в окно и спрыгивают на кучу мусора. Потом из-за подоконника появляется голова Тютина, но тут же исчезает. Слышен треск проломившейся доски, жалобный вопль и удар о землю.
– По домам хлеб скупали, – говорит Градусов, протягивая к огню красные лапы. – Давайте жрать быстрее, охота, как из пушки…
Мы обедаем. Сквозь прорехи в крыше на нас падают снежинки.
– Ну что, пойдём церковь зырить? – отобедав, спрашивает Чебыкин.
Все соглашаются. Мы идем зырить церковь.
Над нами – величественный сумрак. В окна клубятся белые облака. Пол усыпан отвалившейся штукатуркой, битым кирпичом, обломками досок, дранкой. Стены понизу обшарпаны и исцарапаны, исписаны матюками, но сверху ещё сохранились остатки росписей. Из грязно-синих разводьев поднимаются фигуры в длинных одеждах, с книгами и крестами в руках. Сквозь паутину и пыль со стен глядят неожиданно живые, пронзительные, всепонимающие глаза. В дыму от нашего костра лица святых словно оживают, меняют выражение. Взгляды их передвигаются с предмета на предмет, словно они что-то ищут.
Я рассказываю отцам о символике храма, поясняю, где что было, показываю фрески: Оранту в конхе, Пантократора в куполе, евангелистов на парусах, Страшный суд.
– Ой!.. – пугается Люська, взглянув вверх, в глаза Пантократору.
– Эротично! – восхищается Чебыкин и подбирает с пола кусочек фрески с частью затейливой славянской буквы. – На память, – благоговейно поясняет он.
Мы останавливаемся в шахте колокольни. Перекрытия здесь кое-где рухнули, лестницы хлипко висят на трухлявых балках.
– А что делали на колокольне? – наивно спрашивает Люська.
– Портянки сушили, – мрачно поясняет Овечкин.
– У нас в деревне тоже есть заброшенная церковь, – говорит Тютин, – только нас в неё не пускали, потому что однажды один мальчик залез на колокольню, упал и разбился.
– Я тоже хочу на колокольню! – загорается Люська.
– Гробанёшься – сто хирургов по чертежам не соберут, – отвечает ей Борман.
– Дак чо, если кто поможет, так не гробанусь… Я в санатории в прошлом году на такое дерево влезла, так меня пожарные снимали, вот. Борман, полезли туда, а? Поддержишь меня…
– Да хлыздит он! – кричит Градусов. – Он только пальцем в нос лазить умеет! Митрофанова, давай я тебя стаскаю!
– Ну идём, Борман, а то я с Градусовым пойду.
– Лезь с этой рыжей шимпанзой, не жалко! – злится Борман.
Градусов, презрительно насвистывая, пробует ногой лестницу.
– А-а, я тоже полезу! – решается Чебыкин.
– Шеф идёт первым, – важно предупреждает его Градусов.
Наверное, мне не стоило разрешать этот альпинизм, но я уверен, что ничего не случится. Градусов лезет первым и командует, Люська ойкает и взвизгивает, Чебыкин кряхтит и пихает её в зад. Мы задираем головы, наблюдая их медленный подъём. Доски скрипят, на нас сыплется труха, в воздухе пылит извёстка. Последний марш Градусов проползает на брюхе и встаёт в проёме входа на звонницу.
– Делайте, как я, не каните, – пренебрежительно поясняет он.
Но Люська, застряв на ступеньках, канит.
– Дак чо… Не все же такие смелые и сильные…
Градусов гордо раздувается.
Наконец и Люська, и Чебыкин добираются до порога арки и уползают на площадку, где раньше хозяйничал звонарь.
– Долезли… – с сожалением вздыхает Тютин.
Обратно спускаются наоборот: впереди Чебыкин, который ловит Люську, позади Градусов. Люська цепляется за его гусарскую куртку, как за самую надёжную опору. Борман, видя это, плюёт и уходит к костру. Градусов, обнаглев, сходит вниз не сгибаясь, с сигаретой в зубах, и держится за кирпичи двумя пальцами.
Отдуваясь, Чебыкин и Люська спрыгивают к нам.
– Там так высоко!.. – с восторгом рассказывает Люська. – И видно всё-всё-всё! Я чуть не упала со страху! Как это Градусов не боялся?
– А мне-то что? – хмыкает со второго этажа Градусов. Он даже не смотрит под ноги. Его мушкетёрский сапог промазывает на ступеньку, и Градусов с грохотом кубарем летит по лестнице вниз.
После обеда снегопад наконец прекратился. Когда мы отчаливаем, облака над церковью разжижаются. В них проглядывает мутно-жёлтое пятно солнца. Нежно золотится одна грань шатра колокольни. Ледяная уносит нас вперёд, и увал постепенно загораживает плечом посёлок Гранит. Но церковь ещё долго виднеется над лесами, пока не превращается в льдинку, в белый язычок огня, и не растворяется в облаках.
Ледяная неспешно, спокойно изгибает перед нами свои протяжные широкие створы. Отяжелев от обеда, мы сонно лежим на своих рюкзаках и почти не гребём. Зачем? На катамаране по такой реке гребля не даст существенной прибавки скорости. Сейчас уже важно количество ходового времени. Мы плывём то правым бортом вперед, то левым.
Поныш был диким, свирепым, первобытным. Он был словно только что создан природой и брошен на землю, не готовую его принять. Он бурлил, бился в скалы, топил леса, пёр напрямик, выворачивал деревья. А Ледяная совершенно иная. Глубокая, спокойная и ровная вода мерно и мощно идёт в крепких берегах. Ложе реки ёмкое, и половодье не переливается за края, смешивая твердь и хляби. Здесь все кажется движущимся по прочному, надёжному, многократно себя оправдавшему порядку. На Поныше весна была катастрофой. На Ледяной весна – величественный, издревле ведущийся ритуал. Здесь кажется, что природа раздумывала веками, тщательно подгоняя дерево к дереву, выстраивая и приглаживая горы, прорисовывая линию русла, возводя по берегам скалы. Даже снег здесь лежит картинно – накрахмаленными скатертями полян, дворцовой лепниной еловых лап, яркой чеканкой и тонкой гравировкой куржака на рубчатых, грубых, бугристых стенах утёсов. На Поныше всё было как попало, а здесь – как положено. А может быть, просто в нас отзываются тысячи взглядов, что сотни лет отражали эти створы, берега, леса, утёсы.
Подмёрзнув, отцы через час поднимаются. Борман, Чебыкин, Градусов и Овечкин берутся за вёсла. Тютин и Демон предпочитают бездельничать. На них никто не орёт, даже Градусов. Люська вообще уснула, уткнувшись головой Маше в бок. Маша, закутавшись в спальники, полулежит на продуктовом мешке. Я привалился к этому мешку с другой стороны. Мне приятно лежать на том же мешке, что и Маша.
– Впереди мост, – вдруг говорит Чебыкин.
– Какой, нафиг, мост?.. – удивляюсь я и приподнимаюсь. – По карте нету тут ни дорог, ни деревень… Медведи его, что ли, построили?..
Впереди действительно мост. Крепкий бревенчатый настил покоится на двух быках-срубах, похожих формой на утюги. Быки доверху засыпаны землёй и камнем. Это ледоломы. Их носы обшиты ржавыми листами железа, исцарапанными былыми ледоходами.
– Странный какой-то мост… – негромко замечает Овечкин.
Мост и вправду странный. Прочный, надёжный, но – заброшенный. Поверху нанесло земли, и там растут кусты. А увалы по обоим берегам – сплошной ельник. Ни тропки, ни тем более дороги. Мост соединяет два лесных берега, бессмысленный и пугающий.
Нас постепенно втягивает под мост. Проходят мимо массивные ржавые форштевни быков. Над головами проплывает тяжёлый настил, из которого свисают бледные верёвки корней. Мы, задирая головы, провожаем его глазами.
– Понял! – говорю я. – Это зэки мост строили! Здесь были лагеря. Потом их закрыли. Не стало лагерей – и дороги сделались не нужны, вот и заросли. А мост сохранился.
Отцы, обернувшись, всё глядят на заброшенный мост, растянувшийся от ельника до ельника. И у меня самого непонятное ощущение. Мосты – самое доброе изобретение человечества. Они всегда соединяют. А здесь мосту соединять нечего.
Но мост уходит за поворот. Мы плывём дальше. Время идёт. Тянутся неторопливые километры. Клонится к вечеру день.
Вот на правом берегу мы видим просторную белую луговину. Это покос. Сбоку притулился вагончик косарей. Над его крышей вьётся тонкий дымок. На берегу лежит лодка с запрокинутым мотором.
Когда мы проплываем мимо, из вагончика выбираются два мужика.
– Туристы!.. – орут они и машут руками. – Плыви сюда!..
– Чего им надо? – недоверчиво спрашивает Борман.
– Может, помощь какая нужна?.. – щурясь, предполагает Чебыкин.
– А вдруг они нас убьют? – пугается Люська.
– Они-то? – хмыкает Градусов. – Отоварим по мозгам, и все дела.
– Давайте причалим, – решаю я. – Мало ли что.
Мы дружно гребём к берегу. Мужики поджидают нас, приплясывая от нетерпения. Когда мы выезжаем на мелководье, один из них, который в болотных сапогах, забегает в воду, хватает нашу чалку и мощно выволакивает нас носом на землю. Только тут я замечаю, что они вовсе не приплясывают от нетерпенья, а качаются, вдребезги пьяные. Всё это начинает мне резко не нравиться.
– Пацаны, давно плывёте? – радостно спрашивает тот, что с чалкой.
– Это… третий день… – неохотно отвечает Борман.
– Водку-то уже всю выпили, а?
– Не всю… – мямлит Борман. – Мы не пьём… Мы с учителем…
Я мысленно плюю с досады. За язык, что ли, тянут Бормана – болтать про водку-то? Градусов вертит пальцем у виска.
– Пацаны, выручите, дайте бутылку, – прочувственно просит мужик, не выпуская чалки. – Вас вон сколько, от одной не убудет… Не гнать же нам за бутылкой в Гранит за двадцать километров!..
– Нету у нас водки, дядя! – кричу я. – Не видишь: дети!
– А ты заткнись, не с тобой базар! Короче, распрягайтесь, парни!