– Все смотрели, – бурчит Градусов. – Не один ты такой резкий… Слушай, Географ, а как тут барки-то ихние причаливали? Тут же мелко, а они такие дуры были… – Градусов широко разводит руки.
И тогда я опять рассказываю отцам – про закопчённые заводы Демидовых и Строгановых, про плотины и пруды, про барки и сплавщиков, про весенний вал, на гребне которого летели к Перми железные караваны; рассказываю про каменные тараны бойцов, про риск и гибель, про нужду и любовь, которые снова и снова выстраивали людей в ряд у могучих вёсел-потесей.
– Эх, эротично было на барках плавать… – завистливо вздыхает Чебыкин. Отцы молчат.
– А куда же всё это подевалось? – негромко спрашивает Маша. – Сплавы, заводы, плотины, деревни?.. Плывём, и всё кругом заброшенное – и церковь, и мост, и пристань… Как будто кладбище…
Отцы глядят по сторонам, точно рассчитывают увидеть то, что пропало. Но, конечно, ничего нет. Только голый косогор с трухлявыми брёвнами, чёрный ельник, глухое урочище, старая пристань на берегу пустынной реки, посреди безлюдных таёжных путин. Отцы молчат, словно вбирают в себя этот немой простор, одиночество, древнюю тоску земли. Облака медленно текут над нами. С высоты пристани видно, как вдали излучина Ледяной то вдруг сталисто загорается от упавшего рассеянного света, то блёкло гаснет в тени. Я всё слышу Машины слова: «Как будто кладбище…» То, что раньше нам казалось здесь страшной глухоманью, дремучей дикостью, угрюмой угрозой, на самом деле было печалью, невысказанной болью, неразделённой любовью. И я чувствую, как снова нашу разношёрстную маленькую компанию посреди этого неприкаянного пространства сшивают незримые горячие нитки человеческого родства.
– Ладно, – как-то по-особенному сварливо говорит Градусов. – Почмондели, и будя. Дрова пора рвать, жрать охота.
В поисках сушины я забредаю в ельник и вдруг выхожу на поляну у берега Урёмки. Она притаилась в тихом месте и, обойдённая ветрами, отогрелась раньше всех. Она сплошь покрыта короткой ярко-зелёной травкой – такой непривычной взгляду после скупых, тёмных, строгих красок Ледяной. В траве повсюду, как горошины, разбросаны бледные подснежники. Запах их неуловим, но одуряющ, как вкус талой воды. Я набираю целый пучок полупрозрачных, нежных, ещё помнящих морозный морок колокольчиков. Сердце моё словно оголяется от их застенчивой, неброской красоты.
На полпути до пристани я сталкиваюсь в ельнике с Люськой.
– Вот тебе подснежники, Люся. – Я отделяю ей половину букетика.
– Цветочки!.. – вопит Люська и вытаращивает глаза так, словно я протягиваю ей букет скорпионов. Она хватает подснежники, засовывает в них нос и заговорщицки предлагает: – Давайте я вас поцелую?
Она обхватывает меня за шею. Поцелуй её отнюдь не целомудрен. Но едва я приобнимаю Люську за плечи, как она сразу шепчет:
– Только не говорите никому про это! А то меня убьют!
– Слово пацана! – клянусь я, и тотчас Люська убегает.
Когда я выхожу из ельника, она уже на пристани среди отцов. Она визжит, прячет букетик за спину и отпихивает от себя Градусова.
Градусов, мрачный, как кровник, встречает меня у пристани.
– Географ, – тихо говорит он, – ты чего это цветы даришь?
– Успокойся, – советую я. – И морду сделай проще.
Вторую половину букетика я протягиваю Маше, которая сидит на валуне. Не глядя на меня, Маша молча берёт цветы и кладёт их рядом.
Чебыкин развёл на пристани здоровенный костёр, в котором почти не видно котлов. Тютин суетливо бегает вокруг с поварёшкой.
– В момент котелки закипели! – хвастается он, заваривая чай. – Учитесь, как надо обед готовить! Пык-пык, и сделано! Это вам не Демон, это мы с Чебой – монстры!.. Ага, вот и супчик поспел!
Чебыкин режет хлеб. Все держат наготове тарелки. Тут Тютин штормовкой зацепляется за костровую перекладину. Рогатка вылетает, как табуретка из-под ног висельника, перекладина падает, и котёл опрокидывается. Суп широкой звездой размазывается по земле, взрывается на углях. Все молчат, потрясённые. Градусов отлепляет от сапога кусочек мяса, кладёт его в рот и в полной тишине говорит:
– Вот и покушали… Низкий поклон тебе, Тютин.
На Тютина жалко смотреть. Все прячут глаза.
Отплываем голодные и злые. Перед отплытием я обхожу пристань посмотреть, не забыто ли чего. На валуне у чёрного круга кострища белеют подснежники, оставленные Машей. Я не беру букетик. Посреди старой пристани он похож на те букетики, которые кладут на могилу Неизвестного Солдата.
Плывём. Начинается дождь. Сплошная рябь слепотой затягивает реку. Дальние концы плёсов как в тумане. Мутное неровное небо шевелится над скалами.
Моя гондола совсем сдулась. Видимо, разошлась одна из склеек, которые я вчера намострячил. Катамаран перекосился на мою сторону. Мой угол каркаса ушёл в воду. Гондола мятой бесформенной грудой пучится подо мною.
– Всё, отцы, – говорю я. – Я своё веслом отмахал.
Я откладываю весло и налаживаю насос. Отцы продолжают грести, то и дело оглядываясь на меня. Я качаю. Плечи мои ходят вверх-вниз, воздух шипит в шланге, катамаран колыхается.
– Это похоже… – начинает сравнение Демон.
– Не говори! – вопит Люська.
Отцы ухмыляются. Я тоже знаю, на что это похоже.
– Это оно самое и есть, – подтверждаю я.
Люська стонет, Маша возмущённо фыркает, отцы ржут.
Мы плывём.
– Географ, – раздумчиво окликает меня Борман. – А вот если до деревни Межень километров двадцать осталось, так ведь мы и самосплавом к завтраку доплывём, да? Тогда, чтобы не мокнуть, можно всем залезть под тент и не грести, да?
– Хрена ли! – тут же орёт Градусов. – Вы сюда зачем приехали – грести или как? Подумаешь, на лысину капает! А вдруг чего впереди – порог или «расчёска»? Мы и попадём в них, как телега с навозом!..
Но все уже расправляют тент и лезут под него от дождя.
– А-а, ну вас! – серчает Градусов. – Я один грести буду!
– Я тогда тоже, – говорит Чебыкин. – Чего мне дождь? Фигня.
Теперь я качаю под тентом. Здесь тепло и влажно.
– И зачем только люди в походы ходят? – заводится Тютин. – Голодают, мёрзнут, мокнут, не высыпаются, устают и пашут как негры… И это по собственному желанию, за свои же деньги…
– Не стони, – обрывает Тютина Овечкин.
Крен катамарана постепенно уменьшается. Гондола принимает прежние размеры. Впрочем, через час она опять всё равно сдуется. Я откладываю насос и ложусь на продуктовый мешок. Под тентом тихо, все слушают, как ропочет дождь по полиэтилену, и, видно, потихоньку засыпают под шум дождя, как под бабушкину сказку.
Я просыпаюсь от того, что Градусов тычет меня веслом.
– Географ, кажись, гроза будет! – говорит он.
Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдаёт холодом. Дождик прекратился. Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе удивительно чётко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с чёрными подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких тёмно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала – как разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенём.
С севера надвигается мощный грозовой фронт. Облачный бруствер обрезал полнебосвода. Он темно-сизый, точно пороховой. Отгибающиеся на сторону полотнища дождя метут тайгу километрах в пяти от нас. В туче проносится вспышка. Через некоторое время доползает угрюмый гром. Ёлки по берегам раскачивают верхушками и лапами, точно крестятся и кладут поклоны.
– Верно, гроза будет, – соглашаюсь я. – Залезайте под тент.
– А кто грести будет? – злобствует Градусов. – Пока вы дрыхли, тут одни острова пошли! Натащит в протоке на завал, проткнёмся, Борман сапоги промочит – беда же будет! Давай, сам залезай под тент, какой с тебя прок! Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо будет!
– А я вот весь в тоске, – говорю я, – почему это мне Градусов приказать забыл?
Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается, распахиваясь, как пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментально отключается. В полумраке свистит падающая на нас, захлопывающаяся челюсть грозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я стремительно натягиваю на себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, – это ярко-жёлтые пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их перед собой, как каратели гонят овчарок.
Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрывается над нами. Все спавшие на катамаране мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжёлые капли, как первый перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразу рушится ливень. Полиэтилен грохочет, как жесть. Градусов и Чебыкин снаружи воют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные пласты падают сверху, скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем телом воспринимается его жидкий, бегучий вес. По макушке, по затылку, по ушам и по плечам я ощущаю щелбанную дробь.
– Нифига себе!.. – охает кто-то.
– Гроза-то прямо над нами… – дрожащим голосом говорит Люська.
– Такая сильная гроза не надолго, – успокаивает Овечкин.
– Только бы молния в воду не ударила, – заклинает Тютин. – Тогда всем конец… У нас в деревне…
– Заткнись, – обрывает его Борман.
Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса по нервам. Небо словно лопается под колуном и разваливается антрацитовыми глыбами. Гром катится через нас, как поток через камни порога. Катамаран медленно опускается на мой угол. Отцы кренятся, хватаясь за рюкзаки. Люська визжит. Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза её сумасшедшие, губы прыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит:
– Вик!.. Сер!.. Географ! Шланг выдернул!..
– Тонем!.. – визжит Люська и страшно взвывает Тютин.
Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, и теперь воздух прёт обратно, а мы действительно тонем.