Маша встаёт и молча уходит в палатку.
Я остаюсь у костра один.
Последние сутки
Отцы уже завтракают. Меня разбудили последним. Я иду к реке, присаживаюсь на истоптанной бровке и умываюсь жгучей, калёной водой. Словно невидимый нож срезает омертвевшую кожу на душе. Я всей душой ощущаю простор, волю, холод. Боже, как хорошо – выспался, не с похмелья, и погода моя любимая: хмурая, облачная, ветреная. Ветер сразу вздувает рубашку, оборачиваясь по ребрам холодным полотенцем. Воздуха – океан. Пространства – не вздохнуть. Широкая и темная полоса Ледяной мощно утекает вдаль. Облака бегут сплошной отарой – мутно-белые, шевелящиеся, беспокойные.
Моя миска полна каши. Но я, усевшись у костра, сначала закуриваю. Градусов отклоняется от огромной головни, которую я вытянул из углей, чтобы зажечь сигарету.
– Ты бы ещё бревно взял, бивень!.. – орёт он.
– Отжимайся, – блаженно советую я, тихо млея от первой затяжки. В голове становится облачно и пасмурно, словно тают недоснившиеся сны.
– Географ, сегодня у нас, значит, Долгановский порог, а потом из деревни Межень мы уезжаем домой, да? – спрашивает Борман.
– Наконец-то домой… – вздыхает Тютин.
– Охота, что ли? – удивляется Чебыкин. – Я бы ещё год плыл!
– Дак плыви, – разрешает Тютин, осмелев от близости возвращения.
– Надо ещё деревню заценить, – говорит Чебыкин. – Странная она какая-то…
Я оглядываю берег, густо заросший ивняком и берёзками. По берегу то здесь, то там высятся кирпичные развалины. Именно и странно, что кирпичные. Заброшенная Рассоха совсем не похожа на заброшенный Урём. Там – плешь с брёвнами, тут – заросли с руинами. А в принципе, конечно, одно и то же.
– Надо сходить, – поддерживает Чебыкина Тютин. – Вдруг там клад?
– О господи, – говорит Маша, прикрывая глаза ладошкой.
После завтрака мы дружно отправляемся в деревню. Через кусты на склоне мы ломимся к ближайшему зданию. В зарослях неожиданно обнаруживается ровная, как по линейке, полоса бурьяна. Мы топаем дальше по ней. Вдруг Тютин визжит и кувыркается на землю.
– Ну что там, Жертва? – раздражённо орёт Градусов.
– На гвоздь наступил!.. – жалуется Тютин и поднимает ногу.
Однако никакого гвоздя в его подошве нет. От сапога тянется жёсткая толстая нить. Мы подходим ближе и глядим в изумлении. Чебыкин присаживается на корточки и выдёргивает из резины длинную ржавую жилу колючей проволоки.
– Да она ж тут везде!.. – пристально вглядываясь в бурьян под ногами, говорит Борман. Мы тоже смотрим на землю. Среди бурой листвы и гнилых стеблей репейника ползут, извиваясь, рыжие шипастые железные нитки. Демон присвистывает.
– Да это ж не деревня, а зона! – тихо говорит Овечкин.
Люська вскрикивает и зажимает рот ладонью.
И вправду: мы – в брошенном лагере. И от этого мир словно нахмуривается. Облака бегут – словно хотят побыстрее уйти от этого места. Река не течёт – неудержимо утекает отсюда. Солнце заслонило лицо локтем. Даже утёс, выдвинувшийся из дальней горы, словно прикрылся плечом. Эта земля зачумлена.
– Да ладно! – злобно говорит Градусов. – Чего тут охать!
Мы идём по брошенному лагерю. Здания окружены грудами щебня и битого кирпича. Крыш нет. Внутри кучи мусора, полусгнившие балки, рухнувшие стропила. Блестят осколки стекла. Корёжится выдернутая, изогнутая арматура. Кое-где громоздятся ржавые остовы каких-то машин. Облака все бегут и бегут над облупленными, выщербленными стенами. В проёмы окон всовываются голые ветви. Запустение. Тоска.
– Люди ушли, а их тоска осталась, – вдруг говорит Маша.
В кустах, как обломки затонувшего корабля в водорослях, чернеют разные железяки: обводы автомобильных колёс, трубы, какие-то смятые конструкции, проржавевшие котлы. Кое-где нам встречаются большие, сплошь заросшие прямоугольные ямы – видимо, тут стояли бараки. В одном месте вверх дном лежит кабина от грузовика. В другом высится целая гора двухэтажных нар, сквозь которую проросли тонкие берёзки. То и дело наш путь пересекают бурьяновые полосы заграждения, на которых, как бакены, лежат рыжие колпаки фонарей.
– Вот времена-то были, а, Географ? – говорит мне Градусов.
– Ваще жара, – соглашается Чебыкин.
– Я бы здесь умерла, если бы сюда попала, – признаётся Люська.
– У нас в деревне один мальчик сидел в тюрьме, – говорит Тютин. – Так, рассказывает, ничего, жить можно.
– Жить можно где угодно, – замечает Маша.
– Я бы, блин, отсюда сразу в побег ушёл, – заявляет Градусов.
– Ну и сдох бы в тайге.
– В тайге-то эротичнее, чем здесь, – говорит Чебыкин.
Мы попадаем к массивному одноэтажному зданию, по окна врытому в землю. На его крыше растут кусты.
– О, карцер! – делано беззаботно говорит Градусов. – Кондей!
Я чувствую, как по всем нам промахнула волна жути. Словно гуляли по заброшенному кладбищу и вдруг увидели свежеразрытую могилу.
Первым сквозь решётку на входе в карцер пролезает Чебыкин.
– А-а! Тут скелет прикованный!.. – гулко кричит он изнутри.
– Мамочка, я боюсь! – стонет Люська.
Отцы запихивают её внутрь и лезут сами. Последним лезу я.
Полумрак. Какие-то клетушки. Белые нитки корней, свисающие с потолка, бесплотно касаются лба и ушей. Под ногами шуршит хлам. Толстые, совсем крепостные стены и узкие-узкие проходы. Амбразуры окон перекрыты двумя слоями могучей решётки.
Отцы разбредаются по камерам. Овечкин на пробу качает решётку на окне. Чебыкин корчится на нарах. По его лицу видно, что он прислушивается к своим ощущениям. Маша стоит в стороне, обхватив себя руками за плечи. Она ошарашенно озирается. Глаза её поблёскивают в темноте. Градусов пинает по стенам, словно испытывает их на прочность. Люська, встав на цыпочки, таращится в окно и вдруг дико визжит. Всех подбрасывает.
– Щас как дам в бубен! – в сердцах орёт Градусов.
– Вон там, смотрите!.. – жалобно говорит Люська, показывая в окно.
Поначалу из окна видны только тёмные спутанные заросли – голые и дикие. И тут вспышка страха бьёт в виски. Оказывается, в зарослях, почти неразличимые, ещё стоят столбы с натянутой проволокой. Они словно древние чёрные идолы, вышедшие из пугающих, зловещих тайн язычества.
– Как лешие, – в лад моим мыслям вздыхает Демон.
– Всё это – чертовщина какая-то! – с силой говорит Маша и проводит по глазам ладонью, словно снимает паутину.
Приглушённо переговариваясь, отцы наконец выбираются из карцера. Я же присаживаюсь в уголочке камеры на нары покурить. Пальцы мои дрожат. Эта Рассоха меня доконала. И тут за стенкой я слышу голоса.
– Маша, ну что опять?.. Чего ты психуешь?..
– Ничего… Место такое… нехорошее. Концлагерь.
– Не ври… О чём ты вчера говорила с Географом?
– Что за допрос, Овечкин? Я тебе кто, жена, что ли?
– Маш, ну ты же всё понимаешь, чего я тебе буду объяснять…
– Ну да, понимаю… И ты ведь тоже понимаешь.
– Что?
– Ты хороший человек, – помолчав, с трудом отвечает Маша. – И ты мне очень нравишься… Но я тебя не люблю. Вот чего.
Овечкин ничего не говорит. Кажется, он даже не дышит.
– Извини, – искренне добавляет Маша. – Я не хотела сделать тебе больно. Но это правда. Не расстраивайся, пожалуйста. Бывает и хуже.
«Бывает и хуже», – согласно думаю я, сидя на нарах в старом карцере посреди брошенного лагеря.
Из Рассохи мы выплываем с большим опозданием. И опять створы, леса, дальние, серые в хмурую погоду хребты, белые скалы, мглистый простор. По берегам появляются приметы жилья: луговины с жердями для стогов, броды, просеки. В бегущих облаках проскальзывают тяжёлые тёмные вислобрюхие тучи, как льдины в шуге. И точно – через полчаса опять начинает сеяться мелкая, нудная морось.
Отцы тотчас забираются под тент и начинают резаться в дурака. Снаружи уже не остается никого. Всем кажется, что поход как бы уже закончился, осталось только переждать время. В разговорах пересыпаются имена тех, с кем скоро предстоит увидеться, и через слово – «дома», «дома», «дома»… А я молчу. Я и сам не знаю, где я – дома. И пока что я не хочу уезжать с Ледяной. Я чувствую, что очень многого недобрал. Мне мало.
– Географ, глянь, – зовёт меня Борман. – Это не Хромой камень?
Я откидываю тент. Изгиб реки в дождевой дымке, и над ним – кривоплечая скала с черным гребнем леса поверху. Это Хромой.
– Причаливаем, – говорю всем я. – Пойдём на разведку порога.
Мы причаливаем, выбираемся на берег и тотчас сбиваемся в кучу. Сообразительный Чебыкин волочит тент и накрывает им сразу всех.
– Надо ведь катамаран привязать, – вздыхает Борман.
– Ну и шуруй, ты же капитан, – злорадно отвечает Градусов.
– А пойдёмте все вместе, – предлагает Чебыкин, жалея Бормана.
Эта мысль неожиданно всем нравится. Мелкими шажками, пиная друг друга по пяткам, мы ползём за чалкой и привязываем её к кусту.
– Зыко получается! – хохочет Чебыкин.
Дальше мы просто стоим, пережидая дождь. Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютин наклоняется почесать колено и получает пинок под зад от Градусова.
– Слушайте, давайте, чтоб не мёрзнуть, водки замахнём? – предлагает Борман.
– Ну ща! – подаю голос я. – Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли?
– В кои-то веки Географ против выпивки, – хмыкает Овечкин.
– Оскотинился, – соглашаюсь я. – Бивень. Лучше пойдёмте на разведку порога, если замёрзли. Не ливень всё же, так – морось.
– А как сейчас, слоником, идти можно? – спрашивает Люська.
– А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега.
Мы разворачиваемся все в одну сторону и идём по поляне, как рыцарский конь в доспехах. Просёлок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползёт вдоль реки. Вскоре Ледяная под склоном начинает шуметь. Это внизу потянулась шивера, предваряющая Долгановский порог. Мы ползём дальше.
– Стой, – говорю я. – Зырьте, вон табличка.