Отцы приподнимают тент козырьком. Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стенке над дорогой.
– «В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист Сергей Долганов. 1948–1967 гг.», – читает Чебыкин.
– Потому порог и называется Долгановский? – спрашивает Люська.
– Да. Географ же тыщу раз объяснял, – говорит Борман.
– Дак чо, – неизменно отвечает Люська.
– Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, – ворчит Борман. – А то вторую табличку вешать придётся…
Мы идём дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на несколько неравных потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокруг друга, обрастая пеной, и в сплошном мыле начинается порог. В густом кипении торчат каменные зубцы. То взблёскивают, то пропадают желтоватые струи – как спины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул и рокот. Я отчётливо вижу три рельефных пенных барьера – три каскада Долгана. Да, Долган – это штука серьёзная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший наш катамаран.
Я вылезаю из-под тента и пальцем указываю, где что, вычленяя из хаотичной круговерти основные звенья. Вот кинжальный слив, вот бочка, вот бульник, вот косые валы, вот воронка, вот обливной валун, вот плита-полоз, вот противоток, вот улово, вот заверть, вот подрезная струя, вот суводь, вот слив ромашкой, а вот – подковой. Я напрягаю глотку, перекрикивая шум порога. Я объясняю, как нам надо проходить Долган. Я объясняю каждому, кому как надо работать. Я называю ориентиры. Я даже признаюсь, что командирское место – моё и мне с Борманом придётся поменяться.
Борман слушает меня, морща лоб и шевеля губами. Градусов засовывает руки в карманы, косится на реку, презрительно щурится и сплёвывает. Чебыкин млеет, слыша грозные и красивые слова: «пульсирующий вал», «отбойная струя», «телемарк», «оверкиль». Физиономия Тютина выражает предсмертную тоску. Демон, как всегда, безмятежен. Овечкин хмур и недоволен, как перед скучной и тяжёлой работой. Люська таращится на меня в ужасе, открыв рот. Маша глядит чуть виновато, а может, даже грустно: стоит ли напрягать разум и силы, если перед нами – стихия, не знающая закона? Все эти пышные термины – та же пена на поверхности судьбы.
Мы добираемся до конца Долгана и оглядываем порог снизу вверх, задом наперёд. И отсюда видно, что весь порог – это длинные стёртые выщербленные ступени речного русла, по которым несётся и скачет бешеная, слепая вода.
– Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, – говорит Борман. – Может, вы всё-таки сами поведете катамаран?
– Нет, – отвечаю я. – Поведёшь ты. Лидер – это тот, кто лидер до конца. Будь уверен в себе. И если припечёт, то не вспоминай, чему тебя учили. Лучше последовательно делай то, что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим, иногда труднее, чем командовать самому.
Отцы долго и задумчиво глядят на порог.
– Эротично… – наконец говорит Чебыкин.
– Страшно, – возражает Люська. – А можно по берегу пойти?
– Можно. Кто боится – идите по берегу. Ну, есть ещё вопросы?
Вопросов нет.
– Значит, так, – говорю я. – Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед. А я пойду в Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз в день к четырём часам туда приходит автобус со станции Гранит. Мы на него не успеваем. Но я успею и договорюсь с водителем, чтобы он снова приехал за нами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в десять уедем на станцию и ночью – домой. Расклад ясен?
– Ясен, – кивает Борман.
– Может, кто хочет со мной пойти, за компанию? – спрашиваю я.
Переться в дождь дураков, естественно, нет.
– Я хочу, – вдруг говорит Маша. – Возьмёте меня, Виктор Сергеевич?..
…Подняв капюшоны, мы с Машей идём по просёлку. Слева – лес, справа – Ледяная. Мы не разговариваем. Я держу руки в карманах и широко перешагиваю через лужи в старых колеях.
– Виктор Сергеевич… – наконец говорит Маша. – Виктор Сергеевич… Я хочу вам сказать… Простите меня.
– За что? – охрипнув, спрашиваю я.
– За то, что наговорила вам вчера. И вообще… Сегодня мы уезжаем, и у меня такое чувство, что всё это время я потратила даром…
Надо же… Всегда вела себя безупречно – а чувство то же самое, что и у меня. Значит, есть на свете и грех праведности.
– Я вот думала, что всё поучала вас… А зачем? Ведь есть Овечкин, который все делает правильно. Но я его не люблю.
Я искоса гляжу на Машу. Маша смотрит себе под ноги.
– И ещё я поняла, что мне-то легко в вас влюбиться. Ученицы всегда влюбляются в учителей… А вам? Может, вы больше тосковали, чем веселились… А я вам морали читала, дура…
– Да брось ты, Маш… – без голоса говорю я.
У меня вдруг рождается дикое желание, чтобы после этого разговора у меня с Машей что-то продолжалось. Неужели такое понимание пришло зря, слишком поздно? Ведь нам не по восемьдесят лет, и живём мы не в разных полушариях… Почему же душу мою гложет ощущение неминуемой вечной разлуки?
– А вы меня и вправду любите, Виктор Сергеевич?
– Вправду, Маша. А ты меня?
– А я, наверное, без вас жить не смогу.
Я усмехаюсь, пряча лицо в капюшон штормовки. Сможешь, Маша. И я смогу без тебя. Вопрос – как? Раны-то заживают, но потери не восстанавливаются.
Просёлок выводит нас на берег маленькой речки – притока Ледяной. Вот так раз! Половодье раздуло эту речонку метров до семи шириной. Течение мощное, вода рыжая, оба берега – подмытые глиняные обрывчики. Через речонку переброшено старое склизкое бревно.
– Хлипенькое какое… – говорю я, трогая бревно ногой. – Может, Маш, ты вернёшься обратно, а я дальше один?..
– Что уж, я по бревну не проползу? – усмехается Маша.
Я усаживаюсь на бревно верхом и лезу вперёд, опираясь на ладони и подволакивая зад. Вода несётся в нескольких сантиметрах от моих сапог. На середине бревна я оглядываюсь. Маша пробирается за мной. Я лезу дальше и тут нутром чую беду. Под нашей тяжестью здоровенный ломоть берега, на котором лежит конец бревна, начинает медленно отклеиваться от массива. Чавкнув, раскрывается красно-бурая, мясная трещина. В ней видны тёмные жилы корней.
– Маша, назад!.. – кричу я, и тут же мы рушимся в воду.
Я переворачиваюсь через голову, точно в невесомости. Дикий холод вспышкой окатывает тело. Я пулей вылетаю на поверхность. «Маша!..» Машина голова выныривает рядом, облепленная волосами, прошлогодней травой и чёрными листьями. Лицо у Маши бледное, как у покойницы. Я выбрасываю руку и хватаю Машу за что придётся – за капюшон. Речонка могуче несёт нас к Ледяной. Я пробую встать на близкое дно. Течение валит меня, ноги пробуксовывают в полужидкой глине. Тогда я левой рукой цепляюсь за ветку ивы, пролетающую над головой. Ветка натягивается как шнур. Нас с Машей разворачивает по дуге и швыряет в прибрежные кусты. Сквозь заросли мы пауками карабкаемся на склон и падаем на землю.
Некоторое время мы лежим без движения. Потом я сажусь. Маша лежит ничком и корчится. Её рвёт водой. Я пробую поднять Машу за плечи. Она впивается пальцами в землю, боясь от неё оторваться. Я слышу едва звучащий, но сводящий с ума вой – не горлом, не грудью, а чревом, самой жизнью. Я глажу Машу по спине, успокаивая, целую в макушку. Под моей ладонью пролетают молнии судорог запоздалого звериного страха. «Ничего, ничего, всё обошлось…» – заклинаю я.
Наконец Маша успокаивается, медленно поднимается на ноги, только сильно и крупно дрожит. Я умываю её водой из лужи. Ладонью я чувствую её пульсирующие веки, окаменевшие скулы, застывшие губы.
– В-виктор С-сергеев-вич, из-звините м-меня… – шепчет Маша.
– Дурочка… – отвечаю я и гляжу назад, на злую речонку. – Всё, Маш, обратная дорога нам отрезана. Теперь только вперёд, в Межень, отогреваться…
Просёлок, невдалеке вынырнувший из брода, круто уходит в тайгу, опасливо огибая Хромой камень. Через Хромой в Межень напрямик ведёт тропа. Мы бредём по голому мокрому лугу к громаде горы. Дождь, словно увидев, что мы промокли до костей, решил больше не сдерживаться и хлещет по земле, как конь хлещет хвостом себя по крупу. Маша спотыкается. Я держу её за руку.
Хромой камень нависает над Ледяной, как форштевень. По осыпи я поднимаюсь первый, Маша идёт за мной. Вершина камня громоздится впереди и вверху бесформенным белым блестящим кубом. С высоты открывается вид на плоскость реки, и кажется, что Ледяная медленно заваливается набок. Тропа под крутым склоном покатая, узкая, каменистая. Я то и дело скольжу, хватаясь за выступы скалы. Крупный обломок вывёртывается у меня из-под сапога и, как лягушка, скачет вниз по осыпи. Я теряю равновесие, взмахиваю руками и кувыркаюсь вслед.
Я грохаюсь о камни лбом и животом и еду вниз на бедре, а потом останавливаюсь. От удара не искры, а, наверное, целые шаровые молнии брызнули у меня из глаз. Я лежу, словно разломленный на куски. В голове молотит тяжёлое пламя. От боли всё темно. Огонь влажно ползёт от колена к бедру.
– Виктор Сергеевич, что с вами?! – в ужасе кричит Маша.
Я поднимаюсь и вылезаю обратно на тропу. Мышцы лица не слушаются.
– Чуть не скопытился… – делано бодро бормочу я. – Дальше не пойдём, дальше тропа ещё опаснее. Поскользнёмся и оба улетим. Спускайся, Маш. Пойдём в Межень по дороге.
Мы спускаемся обратно на залитый дождём луг. Голова моя кружится, ноги подгибаются. Маша оглядывается на меня, и вдруг лицо её искажается. Она словно ломается по суставам и опускается на корточки. Сначала она молчит, потом начинает плакать и наконец рыдать.
– Ну что ещё, что? – измученно допытываюсь я, опускаясь рядом.
– Я не могу, Виктор Сергеевич! Не могу! – Маша трясёт головой.
Я вижу, как на её спину падают бурые капли дождя. Солёный дождь течёт по моим губам. Я провожу ладонью по лицу. Ладонь алая, как кровь. Точнее, это и есть кровь. Я разбил нос. Вся грудь штормовки в крови. Я зажимаю нос пальцами.