Но после я встаю и щупаю одежду. Она почти высохла. Я одеваюсь. Затем осторожно, как куклу, одеваю голую Машу. Наконец зажигаю сигарету, беру банку с брагой и открываю дверь.
Дождь кончился.
И вот я, Географ, Виктор Сергеевич, бивень, лавина, дорогой и любимый, сижу на пороге пекарни и смотрю на спящую деревню Межень. Я курю. Я пью брагу. Дождя нет, луны нет, но тёмное густое небо в зените словно подсвечено каким-то тусклым туманом. Я вижу тяжёлые дымные облачные бугры. А по горизонту, над тайгой, небо охвачено полосой угрюмой тьмы. Расползаясь по склону, слабо громоздится деревня Межень. Чуть светлеют покатые крыши, да кое-где горят огоньки. В ночи шумит на невидимых камнях Ледяная, одиноко брехает вдали собака – то ли облаивая свои собачьи кошмары, то ли откопав в огороде мышь, – и беззвучно, просторно гудит тайга, словно жалуется, переполнившись дождём.
Маша спит. Я думаю о Маше, сидя на пороге пекарни. Теперь Маша уже никогда не будет моею. Теперь моя радость уж точно позади. Но я спокоен, потому что выбора мне никто не навязывал – ни люди, ни судьба, ни сама Маша. И пускай скоро Маша, ничего не поняв, отвернётся от меня и уйдёт в свою свежую, дивную и прекрасную жизнь. Что ж, у неё – первая любовь, которая никогда не бывает последней. А я Машу всё равно уже не потеряю. Потерять можно только то, что имеешь. Что имеем – не храним… А я Машу не взял. И Маша останется со мною, как свет Полярной звезды, луч которой будет светить Земле ещё долго-долго, даже если звезда погаснет.
И ещё я не взял Машу потому, что тогда всё мое добро оказалось бы просто свинством. А я его делаю немного и очень им дорожу. Оказалось бы, что я вылавливал Машу в злой речонке, утешал на лугу, тащил по просёлку и даже, хе-хе, кровь проливал не потому, что боялся за неё, как человек на земле должен бояться за человека, не потому, что я её люблю, а потому, что меня взвинчивала похоть. А настоящее добро – бесплатное. И теперь у меня есть этот козырь, этот факт, этот поступок. Что бы я ни делал, как бы мне ни было худо, чего бы про меня ни сказали – и алкаш, и дурак, и неудачник, – у меня всегда будет возможность на этот факт опереться. И я не уверен, что в нашей дурацкой жизни Маша бы послужила мне более надёжной опорой, чем этот факт.
И я вспоминаю весь наш поход – от самой Перми-второй до деревни Межень. И сейчас, здесь, глубокой ночью на пороге пекарни, неясный смысл нашего похода становится мне вроде бы ясен. Мы проплыли по этим рекам – от Семичеловечьей до Рассохи – как сквозь судьбу этой земли, – от древних капищ до концлагерей. Я лично проплыл по этим рекам, как сквозь свою любовь, – от мелкой зависти в темной палатке до вечного покоя на пороге пекарни. И я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное её подобие. Я повторяю её смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души. Я думал, что устроил этот поход из своей любви к Маше. А оказалось, что я устроил его просто из любви. И может, именно любви я и хотел научить отцов – хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину, любить трудно. Я не знаю, что у меня получилось. Во всяком случае, я, как мог, старался, чтобы отцы стали сильнее и добрее, не унижаясь и не унижая.
И я всё сделал неправильно. Не как учитель, не как руководитель похода, не как друг, не как мужчина. Овечкина опрокинул, отцов бросил, Машу обманул. Я даже проломил свой главный принцип: стал залогом счастья для Маши и сделал её залогом счастья для себя. Маша, Маша, Маша… Дома друзья-приятели охнут: ну и лопух же ты, девку прошляпил! А подружки сморщатся: как не стыдно, пристал к девочке, малолетке, собственной ученице… Но если в душе моей сейчас такой великий покой, значит, я всё-таки был прав… А кто меня поймёт? Кто оценит эту правду? Никто. Разве что время… Будущее. Только вот у него ничего не вызнаешь.
Но что это я? Есть ведь одно существо, которое способно понять меня. Многоголовое, сварливое, вечно орущее, вечно грызущееся само с собою существо. Отцы. Только сам-то я как увижу, что они поняли?
И теперь я уже думаю про отцов. Отцы стоят перед Долганом. На рассвете я должен бежать к ним, чтобы застать их до отплытия. Долган – штука серьёзная. Без меня отцам его плыть нельзя. Машу я оставлю перед Хромым камнем – потом подберем её. Злую речонку переплыву, да и фиг. Сегодня мы должны уехать домой. Пора. Я взял от похода всё.
Я гляжу на восток. За кручей Хромого камня уже рябит первая муть рассвета. Я залпом допиваю брагу.
…Как дочитанную книгу, я закрываю дверь пекарни, беру прислонённый к стене брус, всовываю его в скобы и шагаю по дорожке вдоль забора к улице. Маша шлёпает по лужам за моей спиной. Деревня неподвижна. От её неподвижности острее воспринимается движение ветра. Ветер раскачивает шесты со скворечниками, играет провисшими проводами. От того места, где должно взойти солнце, на белёсом небе кругами расплывается облачная хмарь, словно солнце – это камень, брошенный в ряску небесного пруда. Тайга просторно дышит на вершинах окрестных увалов. Шумит река.
Мы идём посреди улицы, разбрызгивая лужи. По сторонам в окнах домов белеют задёрнутые занавески. На крылечках стоят блестящие галоши. Слева за огородами виднеется чёрная полоса Ледяной и несколько белых валунов у противоположного берега, одетого в еловую волчью шубу.
На перекрёстке мы останавливаемся у колодца. Я раздеваюсь по пояс и окатываюсь холодной водой. Холодное утро робко обнимает меня, как девушка. Холод словно перетряхивает меня, и всё встаёт на свои места. Жизнь вставляется в тело, разум – в голову, мужество – в душу. Глядя на меня, Маша зябко передёргивает плечами и затягивает на горле шнурки капюшона. Я вспоминаю, что под штормовкой у Маши нет даже свитера, а утро студёное.
– Дать тебе мой свитер, Маша? – спрашиваю я.
– Что ж вы сразу-то не предложили? – усмехается Маша.
Почему я не предложил? Потому что я с ней уже простился.
Мы переодеваемся и идём дальше. Окраина. Неизменные сараи, навесы, ржавые трелёвочные трактора и штабеля леспромхоза. Улица превращается в грязную разъезженную дорогу и уходит в сторону от реки. Дальше стоит сосновый перелесок. Через него вдоль Ледяной к Хромому камню ведёт тропа. Мы шагаем по тропе и вскоре выходим к склону, заросшему малиной. Кое-где из малины торчат белые останцы.
– Маша, – говорю я. – Тебе надо остаться здесь. Я приплыву с отцами и заберу тебя.
– Почему это мне надо остаться? – удивляется Маша.
– Ты разве не помнишь, как я вчера с Хромого звезданулся?
– Вчера был дождь, слякоть. И мы были на взводе. Не Эльбрус же Хромой камень, чтобы на него было трудно подняться.
В общем-то, Маша права. Хромой – обычный утёс. И даже не очень высокий. Чего это я вдруг так испугался? Сам не знаю.
– Но тебе всё равно ведь придётся ждать меня, когда я уплыву за ту речонку, где бревно упало. Не лучше ли подождать здесь?
– Я тоже переплыву. Я пойду с вами, – твёрдо говорит Маша.
– Боишься одна остаться? – я злюсь и бью ниже пояса.
– Нет, не боюсь. Просто я хочу с вами. И всё.
Маша обходит меня и первой начинает подниматься на Хромой камень. Пыхтя, я лезу за ней. Я сдаюсь. Вершина Хромого – это массивный каменный надолб, с одной стороны поросший кривыми кряжистыми соснами. Их корни вспороли, пробурили монолит, расслоив его на разновысокие ступени. По этим ступеням мы и поднимаемся наверх. Маша по-прежнему идёт впереди меня.
Она добирается до самой макушки и вдруг застывает на последнем шаге.
– Виктор Сергеевич!.. – отчаянно кричит она. – Пацаны заходят в порог!..
Я ракетой взмываю наверх. Широкая дуга Ледяной как на блюде. Зрение моё пугающе обостряется, будто глаза вывинчиваются, как окуляры бинокля. Тяжёлый молот бьёт в виски. Я вижу всё чётко-чётко, хоть и мелко. По шивере к Долгану плывёт наш катамаран.
Видно, кто-то из отцов пошёл за нами в Межень и увидел злую речонку. Отцы поняли, что мы на другом берегу. Поняли, что мы заночевали в Межени. И чтобы мы, дураки, возвращаясь поутру, не сунулись эту речонку переплывать, отцы решили поскорее плыть в Межень сами. И вот они плывут. Без меня. В одиночку. Через порог.
Душа моя замерзает.
Даже с такого расстояния я вижу, что заплата на моей гондоле переместилась. Отцы переставили гондолу задом наперёд. Теперь её можно подкачивать прямо в пороге тому, кто сидит посередине катамарана. Всё наше снаряжение завёрнуто в тент и неоднократно перемотано веревкой. На этом тюке сидит Люська. Я вижу, как ветер треплет её длинные волосы. Люська безостановочно работает насосом. У правого носового гребца на кончике весла красная точка. Овечкин обмотал рукоять своего весла красной изолентой. Значит, он сидит на месте Чебыкина. У левого носового гребца лопасть весла выкрашена жёлтой краской. Это весло Бормана. Значит, Борман где сидел, там и остался. Справа и слева от Люськи сидят, без сомнения, Тютин и Демон. Чебыкин сидит там, где сидел Градусов. Градусов занял моё место. Командирское место. Я узнаю Градусова по рыжей башке. Теперь Градусов – капитан. Борман ли отказался, сам ли Градусов вылез, или отцы переизбрали начальника – скорее всего и то, и другое, и третье разом, я не знаю. Но сейчас Градусов ведёт катамаран через порог.
Отсюда, с Хромого камня, всё кажется таким микроскопическим, таким ничтожным… Но я знаю, как сейчас вокруг отцов до неба вздыбятся валы и рёв порога, хрип пены будут рвать перепонки.
Душа моя – ледяной истукан.
И вот катамаран, как трактор в борозду, грузно сваливается рылом в первый каскад. И его начинает месить и швырять, лупить волнами, душить пеной, контузить литыми водяными зарядами, хлестать струями. Он дёргается, как лошадь под плетью. То, как ракеты, взлетают носы гондол, и ноги Бормана с Овечкиным болтаются в воздухе. То взбрыкивает корма, и Градусов с Чебыкиным валятся на спины, отгибаясь. То погружается левый борт, и я вижу весь катамаран в плоскости – маленький решётчатый прямоугольничек с семью человечками. То ухает правый борт, и левый задирается, обтекая пеной, как слюной истекает пасть бешеного пса. Вода катится поверх каркаса, завихряясь вокруг се