Они помолчали, глядя друг на друга.
– Мы с вами после похода даже не разговаривали… Я так соскучилась… – жалобно добавила Маша. – К вам сейчас не подступиться, вы такой популярный стали… Пацаны всё время вокруг вас вертятся, девчонки все перевлюблялись…
– Ну что мне ваши девчонки? – улыбнулся Служкин.
– Вы меня ещё не забыли, Виктор Сергеевич?
– Конечно нет, Маша. – Служкин со стула пересел на край своего стола и протянул руки: – Иди ко мне…
Маша неуверенно подошла поближе. Служкин, улыбнувшись, подтянул её вплотную и осторожно поцеловал.
– Вы меня любите, Виктор Сергеевич? – тихо спросила Маша.
– Очень люблю.
– А я вас – больше всех на свете…
Голос Маши чуть дрогнул, и Маша обвила руками шею Служкина, словно бы силой объятия покрывала слабость своего голоса. Служкин тоже под пиджачком обнял Машу за талию, поцеловал Машу в розовое ушко под светлой изогнутой прядью волос, и взял губами её серёжку, как вишенку с ветки.
– Виктор Сергеевич… А что мы дальше будем делать?
Какая-то недетская, неюношеская тоска прозвучала в Машином вопросе, и Служкин выпустил серёжку из губ.
– Не знаю, Маша… – тяжело ответил он. – Кругом тупик…
– И нет выхода?
Служкин молчал и потёрся кончиком носа о Машину скулу.
– Ты ещё такая маленькая, а я уже такой большой… – прошептал он. – И за моей спиной целый воз всякой поклажи, которую мне едва под силу волочить…
– Но ведь не может всё вот так кончиться!.. – с болью произнесла Маша, глядя ему в глаза.
– Кто знает… – не отводя взгляда, негромко ответил Служкин.
И тут сквозняк снова встрепал его волосы, всплеснул крыльями Машиного банта.
– Эт-то что такое?.. – раздался обескураженный возглас.
В проёме двери стояла Роза Борисовна.
Маша дёрнулась, но Служкин не выпустил её.
– Закройте, пожалуйста, дверь, – еле сдерживая бешенство, сказал Служкин Угрозе. Но Угроза шагнула в кабинет и закрыла дверь совсем не с той стороны, с которой хотелось Служкину. Маша убрала руки со служкинских плеч и, полуобернувшись, исподлобья посмотрела на Угрозу.
– Маша, вон из кабинета! – голосом мертвеца приказала Угроза.
– Не твоё дело! – негромко, но с ненавистью ответила Маша.
– Вон, шлюха, я сказала! – тихо, одними интонациями рявкнула Угроза.
– Роза Борисовна… – утробно зарычал Служкин, но Маша быстро закрыла ему рот ладошкой, потом вдруг сильно дёрнулась, освобождаясь из его рук, и мимо Угрозы выбежала из кабинета.
Служкин молчал, сидя на столе. Он тяжело дышал, опустив голову, стискивал кулаки и челюсти. Угроза, повернувшись к нему спиной, необыкновенно долго запирала замок на двери.
– Не трудитесь запирать, Роза Борисовна, – охрипнув, сказал Служкин. – Лучше выйдите из кабинета… И больше никогда не входите без стука и не называйте при мне девушек шлюхами…
Угроза медленно развернулась на Служкина, как артиллерийское орудие.
– Я и без вас разберусь, как мне называть свою дочь, – отчеканила она.
– Дочь?!.. – обомлев, беззвучно переспросил Служкин и впервые взглянул Угрозе в лицо.
Роза Борисовна стояла у доски, закрыв лицо ладонями. Из-под ладоней по щекам протянулись вниз чёрные стрелки потёкшей туши.
Служкин не мог даже рта закрыть, потрясённый видом и словами Розы Борисовны.
– Не смотрите на меня, Виктор Сергеевич… – вдруг каким-то человеческим, женским голосом попросила она. – Я вас очень прошу, Виктор Сергеевич, немедленно уйдите отсюда и подайте директору заявление… Экзамен проведём без вас.
Через четверть часа Служкин положил на директорский стол заявление с просьбой о расчёте сегодняшним днем. Директор, не глядя на Служкина, хмыкнул, пожал плечами и наискосок подписал: «Не возражаю». Отныне и присно Служкин больше не был географом.
А вечером к нему домой припёрлись все двоечники во главе с Градусовым и подарили бутылку дорогущего вина. Все они сдали экзамены на уверенные тройки. Только Градусову достался билет из тех, что не влезли на парты, и он получил «отлично».
Глава 49Умение терять
Служкин сидел на кухне, пил чай, курил и читал газету, выкраденную из соседского почтового ящика. Надя у плиты резала картошку для ужина. Тата в комнате играла в больницу. Пуджик сидел в открытой форточке и смотрел на птичек.
– Ну что ты всё читаешь, читаешь, – раздражённо сказала Надя. – Дома как бирюк, слова от тебя не дождёшься. Поговорил бы со мной.
– Надо дочитать побыстрее, – не отрываясь от газеты, оправдывался Служкин. – Сунуть обратно в ящик, чтобы не заметили…
– Брать не надо чужое.
– Так на своё денег нет…
– Так заработай! Кстати, ты так и не объяснил, почему уволился.
– А чего тут объяснять? – Служкин пожал плечами. – Разодрался с начальством, да и всё. Начальство решило, что в лице меня оно взрастило глисту длиною в версту.
– Наверное, так оно и есть.
– Ну как вот с тобой разговаривать, Надя, если на каждое моё положение от тебя унижение? – вздохнул Служкин.
– Чего заслужил, – буркнула Надя. – И где ты теперь работать собираешься? Я тебя кормить не намерена, учти.
– А-а, не знаю. Будет день, будет хлеб. Будкин звал куда-то в свою фирму. То ли колеса шиповать, то ли колбасу воровать…
Надя поставила сковородку на газ, прикрыла крышкой и уселась за стол напротив Служкина.
– Я не хочу, чтобы ты работал у Будкина, – твёрдо сказала она.
– Это ещё почему? – удивился Служкин, отодвигая газету.
– Не хочу ни в чём от него зависеть, – Надя закурила. – И не желаю, чтобы у него был лишний повод приходить в мой дом.
– Уже что-то новенькое, – серьёзно заметил Служкин, окончательно откладывая газету. – Вообще-то Будкин не нуждается в поводах, чтобы приходить в гости… Он сам себе повод. Но ведь вроде бы до сих пор, извини, ты была рада его лицезреть…
– Не суйся в это! – грубо оборвала Служкина Надя.
– Тогда, пожалуй, я всё же дочитаю газету, – помолчав, сказал Служкин. – Э-э… где же эта статья про каторжный труд манекенщиц?..
Надя в упрямом молчании докурила сигарету и только потом произнесла – твёрдо и безразлично:
– Отныне у меня с Будкиным всё кончено.
Служкин вздохнул и опять свернул газету.
– А что у вас стряслось, пока я был в походе? – спросил он.
– Ничего, – мрачно ответила Надя.
– Как же так? Ни с того ни с сего – развод?
– Ни с того ни с сего, – кивнула Надя. – Просто я поняла, что мне этого не нужно. Есть ребёнок, дом, работа, какой-никакой муж – в общем, видимость нормальной жизни, ну и достаточно этого. А Будкин – уже лишнее.
– Я не понял, – осторожно подступился Служкин, – вы что, больше не любите друг друга, или только больше не спите, или вообще не разговариваете – как?..
– Будкин для меня – пустое место.
– Позволь, а причина?
– Нет причины. Я почувствовала, что хватит, – и закончила, вот и вся причина. Не для чего это всё.
– А ты его по-прежнему любишь?
– Да.
– А он тебя?
– И он меня.
– Странно всё это… Самомучительство какое-то…
– Тебе не понять. Но так надо. А ты сам знаешь: если я чего решила – так и будет. В отличие от тебя я не безвольная тряпка.
Служкин задумчиво закурил другую сигарету.
– И что, тебе сейчас очень плохо?
– Очень, – спокойно и искренне призналась Надя. – Но в твоих утешениях я не нуждаюсь.
– Да я бы и не полез тебя утешать… Что ж, сама вызвала – сама и держи удар. Умение терять – самая необходимая штука в нашей жизни. А в твоём решении виноват, конечно, я?
– Ты больше всего.
– Как это понимать? Я встал поперек вашей любви? Или ты решила, что остаться со мной надёжнее? Или что иное?
– Да всё вместе, – равнодушно ответила Надя. – И первое, и второе, и третье, и десятое.
– Ну а мне что делать? Перелететь с диванчика на кроватку?
– Нет, – Надя устало покачала головой. – Живи на своём диванчике. Между нами всё остается по-прежнему. И навсегда.
Глава 50Одиночество
Двадцать пятого мая утром Служкин отвёл Тату в садик и снова завалился спать. Теперь ему некуда было торопиться. Проснувшись, он не стал ни бриться, ни причёсываться, попил на кухне холодного чаю и вышел на балкон покурить.
По улице, понизу, ветер тащил смятые обрывки какой-то музыки. Служкин курил. Узнать мелодию было практически невозможно. Но вдруг какими-то завихрениями воздуха в каменных коридорах улиц мелодия очистилась от шумов, откристаллизовалась на мгновение, и Служкин разобрал слова старого школьного вальса: «Не повторяется, не повторяется, не повторяется такое никогда…»
В его школе проходил Последний звонок.
Служкин заметался по балкону, как тигр по клетке. Он бросил вниз сигарету и, как был – непричёсанный и небритый, в заляпанной краской рубашке и заштопанных домашних джинсах, – сунул босые ноги в кроссовки и выскочил в подъезд.
Он добежал до школы, пока ещё не успел доиграть вальс. В открытых окнах учительской на втором этаже стояли динамики. На волейбольной площадке длинной шеренгой выстроились выпускники – сначала одиннадцатый класс, потом девятые. Вокруг площадки толпились учителя, родители, школьники помельче. Директор, дождавшись тишины, начал какую-то речь, издалека блестя очками. Его голос долетал до Служкина, но слов разобрать было нельзя.
Служкин двинулся вдоль сетчатого школьного забора, механически перебирая пальцами ячейки. Он обошёл волейбольную площадку и, подальше от толпы, перемахнул ограду. Он не стал приближаться к торжественной линейке, а замер поодаль, укрывшись за сосновым стволом.
Ему был виден весь ряд девятиклассников. Он различил и Машу – такую красивую в бантах, – и Люську, и ехидного Старкова, и Скачкова, спавшего в чемодане, и всю красную профессуру, и всю зондеркоманду, и рыжего Градусова с его присными, и двоечников Безматерных и Безденежных, и отцов – Бормана, Чебыкина, Овечкина, Тютина, Демона, и всех, кто целый год мотал ему нервы, бездельничал и пакостил, или зубрил и терзал вопросами, или болтал с соседями, не обращая внимания на Географа.