– Вы Новый год каждый раз так встречаете?
– Нет, в первый раз, – ответил Служкин.
– Что? Вы здесь в первый раз?! – поразился Тютин.
– В Новый год впервые. А просто так я здесь сто раз бывал.
– Здесь зыко, – согласился Чебыкин. – И я бы сюда хоть каждую неделю ходил.
– Я очень люблю ходить на Шихан, – признался Служкин. – И не ради пещеры, а просто так, ради всего этого… – Служкин неопределенно махнул рукой. – В девятом классе я даже стих про это сочинил…
– Прочитайте, – тут же предложили отцы.
– Так ведь это лирический стих, не «Поляки»…
– Ну и что. Нам по фиг.
– Как хотите, – сказал Служкин.
Снежная, таежная станция Валёжная.
Тихо-неприметная, сонно-предрассветная.
Небеса зеркальные, а леса хрустальные.
Из снегов серебряных
Подымалось медленно
От мороза красное
Солнце над тайгой.
Снегопады белые,
Что же вы наделали?
Мне бродить до полночи
В тишине такой.
Над землею снежною темнота безбрежная.
Тонкий месяц светится, а над ним Медведица.
Синевой охвачена, ветром разлохмачена.
Станция Валёжная,
Ты судьба дорожная:
Приезжаешь – радуйся,
Уезжаешь – плачь.
Скоро поезд тронется,
Взмоет ветра конница,
И над косогорами
Понесется вскачь.
Отцы слушали непривычно серьезные.
– А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, – уважительно сообщил Чебыкин.
– Бог с тобой, – отрекся Служкин. – В этом стихе нет ничего особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что он простой и искренний. А хорошие стихи может писать любой человек, знающий русский язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я – творческая личность.
– Наверное, поэтому вы и ходите в походы, – сделал вывод Бармин.
– Эх, блин, так в поход захотелось… – вздохнул Чебыкин. – Виктор Сергеевич, вы уже придумали, куда мы пойдем?
– Отстаньте от меня, еще сто лет до весны. Сами еще миллион раз передумаете, а меня уже всего затеребили…
– Нет, я не передумаю, – пообещал Тютин.
– А про тебя, Тютин, может быть, я сам передумаю. Уж больно ты ныть горазд.
– Я не ною! – воскликнул Тютин. – Я просто человек такой! Тоже творческий! Ну и предусмотрительный!
– И все-таки, Виктор Сергеевич, – не отставал Чебыкин, – куда?
– Есть хорошая речка, – сдавшись, рассказал Служкин. – Называется Ледяная. Первая категория сложности с одним порогом четвертой категории. Вот на Ледяную и пойдем.
Дощатые стены вагончика, озаренные качающимся костром, создавали ощущение уюта и защищенности. Только в углах, колеблясь, дрожала паутина мрака. Служкин поглядел на часы, включил приемник и сдвинул шкалу настройки, чтобы ни одна станция мира не отвлекла отцов от его речи.
– Отцы, – сказал Служкин. – До Нового года остается полчаса. Прошедший год был разный – хороший и плохой, тяжелый и легкий. Давайте в оставшееся время помолчим и вспомним то, чего потом не будем уже вспоминать, чтобы войти в будущее без лишнего багажа.
Отцы замолчали, задумчиво глядя в огонь. Молчал и Служкин. Стояла новогодняя ночь с открытыми, всепонимающими глазами – сфинкс среди северных снегов. Это было время негатива, когда белая земля светлее, чище и больше черного неба. Приемник свистел, шипел, булькал, словно торопился сказать людям что-то важное, нужное. Земля летела сквозь таинственные радиопояса вселенной, и холод мироздания лизал ее круглые бока. Тонкие копья вечной тишины хрустальными остриями глядели в далекое, узорчато заиндевевшее небо. Искры бежали по невидимым дугам меридианов над головой, а из-за горизонта тянулся неслышный звон качающихся полюсов. Дым от костра сливался с Млечным Путем, и казалось, что костер дымит звездами.
– Время, – сказал Служкин и снова шевельнул шкалу настройки.
Гулкая тишина в динамике замаялась, заныла, и вдруг как камень в омут ахнул первый удар колокола. Следом за ним перезвоном рассыпались другие колокола, словно по ступенькам, подскакивая, покатилось ведро. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел, и вот, каясь, чугунным лбом в ледяную плиту врезался главный колокол и начал бить поклоны так, что шевельнулись волосы, и каждому стало больно его нечеловеческой мукой. Служкин встал, и отцы поднялись на ноги. Губы подрагивали, отсчитывая удары.
Дюжина.
– С Новым годом, – сказал Служкин.
– С новым счастьем, – нестройно отозвались отцы, сдвигая кружки.
И бряканье этих кружек было трогательным провинциальным отголоском державного грома кремлевских курантов.
Фотография с ошибкой
Служкин зашел за Татой в садик, но ее уже забрала Надя. В раздевалке среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу.
– С наступившим, Лен, – сказал Служкин. – Привет, Андрюха.
По инерции он заглянул в шкафчик Таты и увидел на верхней полочке завернутый в газету пакет. Видимо, его забыла Надя. Служкин взял его и развернул. В пакете лежали три цветных фотографии с новогоднего утренника. Тата стояла под елкой с большим медведем в руках. Елка была украшена разнокалиберными шарами и большими звездами из фольги, но без гирлянд, мишуры, дождика – казенная, неживая, зря погубленная елка. Медведя Служкин видел и раньше. Медведь сидел в группе на верхушке стеллажа. Играть с ним не разрешалось, с ним можно было только фотографироваться. Тата неловко прижимала к себе медведя, словно бы отпрянувшего от нее, и испуганно глядела в объектив. На ней было надето незнакомое, мешковатое платье Снежинки, которое совершенно не смотрелось с красными туфельками и бантом.
Служкин долго рассматривал фотографию, потом подошел к Андрюше и присел. Лена в это время натягивала Андрюше валенок.
– Андрюха, а чье это платье на Татке? – спросил Служкин.
– Это Машки Шветловой.
– А почему Тате надели это платье?
– Вошпитательница шкажала, што у нее коштом плохой.
Служкин вышел на крыльцо садика и закурил. Был вечер. Небо за домами смущенно розовело, и в нем висела зеленоватая, как незрелое яблоко, луна. Детские домики, горки и веранды на площадках среди высоких сугробов казались уютным, заповедным городом гномов. Вдали в сизой мгле сочно багровел рубин светофора.
Сзади на крыльцо вышли Андрюша и Лена, волочившая санки.
– Ты что, Витя, расстроился? – заметила Лена, вынула из кармана его пуховика фотографии и посмотрела снова. – Платье, конечно. Плохо сидит – велико… – словно оправдываясь, сказала Лена.
Служкин пожал плечами и неохотно пояснил:
– Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье.
– Ну это же мелочь – костюмчик… – примирительно сказала Лена.
– Мелочь, – согласился Служкин. – Но именно мелочи глубже всего задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг – бац… По такой мелочи и чувствуешь, что ребенок твой – это как душа без оболочки. Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время – такая несправедливость! – уже отдельные от нас существа…
– Они с самого начала от нас отдельные, – грустно улыбнулась Лена. – Андрюша, садись в санки… Если бы ты, Витя, сам родил да возился с ребенком, убирал, кормил, пеленки стирал, то не расстраивался бы так по мелочам, проще относился.
– Я возился, стирал, – вяло ответил Служкин.
– Все-таки красный костюмчик – не для Нового года. – Лена мягко коснулась руки Служкина. – Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли чего ей хотелось. Балуешь ты ее.
– Да я не балую… У меня ощущение страшной вины перед ней…
– Какой вины, ты чего?
– Ну как какой?… Папаша я никудышный, семьи толком нет… Если Тата сейчас семейной любви не увидит, она в будущем себе всю судьбу покривит. А все мои отношения с Надей только и держатся на том, что у нас дочь. Вырастет Тата и поймет, что из-за нее у родителей жизнь не в ту сторону пошла, – и каково ей будет жить с этой виной, в которой она-то и не виновата? Каково ей будет, если она поймет, что родилась нежданная, нежеланная, по залету, по нашей ошибке? Что она о нас думать будет и о себе самой?… Извини, Лен, что я тебе все это говорю. Ты ведь поймешь меня, да? Ведь день твоей свадьбы и день рождения Андрюши нетрудно сопоставить…
Лена тяжело молчала. Она была одета в длинную недорогую шубу, в валенки, на руках – расшитые бисером рукавички. В овале теплого толстого капора ее лицо, чуть румяное от мороза, казалось иконописным ликом, но все равно оставалось живым – тонким, красивым, усталым русским лицом. Андрюша возился в санках, усаживаясь поудобнее.
– А тебе, Витя, не хотелось бы начать все сначала? – негромко вдруг спросила Лена.
Служкин помолчал.
– Этот вопрос нельзя задавать, – сказал он. – И думать об этом тоже нельзя. Желать начать все сначала – это желать исчезновения нашим детям.
– Ну… не детям… хотя бы ошибки исправить…
– Мы никогда не ошибаемся, если рассчитываем на человеческое свинство, – сказал Служкин. – Ошибаемся, лишь когда рассчитываем на порядочность. Что значит «исправить свои ошибки»? Изжить в себе веру в людей?… Самые большие наши ошибки – это самые большие наши победы.
– Ты всегда думал в таких широких масштабах… – усмехнулась Лена.
– Наоборот, – возразил Служкин. – Я думаю в самом узком масштабе – только человек. Я, Лена, стараюсь думать лишь о том, что рядом, – как получается, конечно.
– Наверное, ты прав, – кивнула Лена. – Я тоже чувствую, что это плохо – когда желаешь вернуться обратно… И все равно иногда очень хочется начать все сначала.
«Эти глаза не против»
С утра отключили воду – всю: значит, надо было идти на ключик. Неумытый и раздраженный, Служкин напялил пуховик и ботинки и потопал в подвал, в кладовку. Канистру он нашел сразу, а в поисках крышки от нее пришлось перевернуть весь хлам – мешки со старыми игрушками, связки макулатуры, узлы тряпья, обрезки досок и фанеры, обломки лыж, какие-то чайники, коробки, пыльные бутылки, хоккейные каски, велосипедные рамы, рваные раскладушки и вообще невесть для чего хранящиеся вещи вроде половинки корпуса от стиральной машины или упаковки минерального удобрения.