– Географ, а в эти ущелья соваться-то можно? – спрашивает Чеба.
– Суйтесь, – разрешаю я. – Только не звезданитесь откуда…
Чебыкин исчезает в одном из ущелий. Остальные почему-то медлят. Неожиданно Чебыкин показывается на одном из зубцов-Братьев.
– Эгей, бивни-и!… – орет он и машет руками.
– Слезай немедленно!… – хором в ужасе кричат Маша и Люська.
Но Чебыкин, довольно хохоча, карабкается дальше, исчезает за выступами, спускается в расщелины, появляется снова, ползая по скалам, как муха. С ледяным шаром в животе я слежу за его передвижением. Я боюсь даже вздрогнуть, словно этим могу его столкнуть. Отцы кряхтят, инстинктивно сжимая кулаки и напрягая мышцы. Люська закрывает лицо ладонями. Я трясущимися руками вставляю в рот сигарету фильтром наружу и прикуриваю ее, ничего не замечая. Чебыкин взбирается на последний, самый высокий, острый и недоступный зубец. Он что-то вопит, размахивает шапкой, поворачивается к нам задом и хлопает по нему.
– Ну, все, конец Чебе, – цедит сквозь зубы Градусов.
– Там пещера-а!… – доносится до нас крик Чебыкина.
Потом он быстро и ловко лезет обратно и где-то на полпути сворачивает, чтобы выбраться к пещере покороче.
– Давайте тоже к пещере двинем, – говорю я отцам. – Вон туда…
Мы спускаемся в мшистое, сырое, холодное и темное ущелье. Оно круто и ухабисто падает вниз. Отцы цепляются руками за мокрые камни, скользят на сгнившей хвое и склизких бревнах. Кое-где нам приходится спрыгивать с невысоких обрывчиков. Отцы снизу страхуют девочек. Маша меня сегодня просто не замечает.
Я иду последним и думаю об этом. Мне уже не стыдно за вчерашнее, и мне не больно от Машиного невнимания, а может, и от открытой неприязни. Мне кажется, что в душе я заложил Машу кирпичами, как окно в стене. В душе лишь легкий сквозняк от новой дыры где-то в районе сердца – откуда я выломал кирпичи.
Впереди и внизу мелькает Чебыкин.
– Иди сюда, козел! – злобно орет Градусов.
– Отжимайся! – советует Чебыкин и с хохотом убегает за уступ.
Наконец мы выходим на ровную, голую площадку. Над нею в стене треугольная дыра пещеры. Отцы взбираются к входу и заглядывают.
– Там обрыв, – говорит Овечкин.
– А как же Чебыкин спустился? – удивляется Люська.
– Бу-бу-бу-бу! – жизнерадостно доносится пояснение из пещеры.
– Ага, – скептически соглашается Борман. – Не все же такие макаки.
– У нас в деревне один мальчик лазил-лазил по скалам, упал и разбился, – говорит Тютин.
– У вас в деревне живые-то мальчики хоть остались? – интересуется Маша.
– Знаете, куда Чеба залез? – спрашиваю я. – В древности эта пещера была…
– …сортиром! – подсказывает Градусов и ржет.
– …святилищем, и здесь, на площадке, стояли идолы.
– Каким святилищем? – удивляется Люська. – Разве здесь кто-то жил?
– Здесь жили великие народы, о которых человечество уже давно забыло. Здесь были крепости, каналы, капища. Были князья, жрецы, звездочеты, поэты. Шли войны, штурмами брали города, могучие племена насмерть дрались среди скал. Все было. И прошло.
Отцы слушают непривычно внимательно. На уроках в школе я такого не видал. По их глазам я понимаю, что они ощущают. Они, конечно, как и я, у Чертового Пальца тоже почувствовали незримый и неизъяснимый взгляд. И вот теперь у них под ногами словно земля заговорила. До самых недр, до погребенных костей звероящеров, она вдруг оказалась насыщенной смыслом, кровью, историей. Эта одухотворенность дышит из нее к небу и проницает тела, как радиация земли Чернобыля. Тайга и скалы вдруг перестали быть дикой, безымянной глухоманью, в которой тонут убогие деревушки и зэковские лагеря. Тайга и скалы вдруг стали чем-то важным в жизни, важнее и нужнее многого, если не всего.
– Географ, говори погромче!… – слышится крик Чебыкина.
– Лучше вылезай! – кричит в ответ Борман.
– Фигушки, вы драться будете… Географ, погромче!…
– Археологи проводили здесь раскопки, – рассказываю я то, что читал и слышал про Семичеловечью, – нашли множество костей жертвенных животных и наконечников стрел…
– Ты, что ли, мослы растерял, Жертва? – Градусов пихает Тютина в бок.
– Нашел! Нашел! – возбужденно орет из недр пещеры Чебыкин. – Наконечник стрелы нашел!…
Отцы взволнованно заметались перед пещерой.
– Вылезай, урод! – кричит Градусов. – Не тронем! Слово пацана!
Через некоторое время Чебыкин вылезает и протягивает мне продолговатый камень. Отцы благоговейно смотрят на камень, трогают кончиками пальцев. Камень – обычный обломок.
– Что это? Стрела? Копье? – сияя, спрашивает Чебыкин.
– Кусок окаменевшего дерьма мамонта, – говорю я.
Отцы хохочут. Чебыкин сконфуженно прячет камень в карман.
– Для вас, бивней, может, и дерьмо… – независимо говорит он.
Мы уходим обратно вверх по ущелью. Я иду последним. Пацаны учесали вперед и забыли про девочек. Когда я хочу подсадить Машу, она оборачивается и взглядом отодвигает меня.
– Не надо! – зло говорит она и, помолчав, добавляет: – Я вообще не хочу, чтобы вы ко мне прикасались!
Пообедав, мы собираем вещи, чтобы отплывать. Борман потихоньку берет у меня консультации. А Маша меня не замечает. Она это делает не демонстративно, что само по себе означает какое-то внимание. Она не замечает меня, как человек не замечает развязавшийся шнурок. Но я спокоен. Я знаю, что Маша – моя. Я только не знаю, что мне с ней делать. В своей судьбе я не вижу для нее места. От этого мне горько. Я ее люблю. И я тяжелой болью рад, что мы сейчас в походе. Поход – это как заповедник судьбы. Собирая у палатки рюкзак, я слышу, как Маша разговаривает с Овечкиным. Они в палатке вдвоем. Им кажется, что стены отделяют их от мира.
– Ты сегодня непонятная… – осторожно говорит Овечкин.
– Я нормальная, – твердо отвечает Маша. – Убери руки.
– Это из-за Географа?
– Не твое дело.
– А как же я? – после молчания наконец спрашивает Овечкин.
– Решай сам.
Мне жаль Овечкина. У Маши слишком крепкий характер. Другая песня – Люська. Когда мы спускались с Семичеловечьей, она грохнулась на склоне, а потом начала ныть и проситься на руки.
– Ладно, давай донесу, – согласился Борман.
Он усадил Люську на закорки и, покрякивая, потащил к лагерю. Благо что до него было метров двести.
– Градусов, ты сегодня дежурный, – на обеде напоминает Борман.
– Иди котлы мой, – поддакивает Люська, увиваясь вокруг Бормана.
– Одному западло! – рычит Градусов. – Пусть и Географ чешет!
– Он за тебя в завтрак дежурил, а ты спал.
– Меня не колышет! Будить надо было! И вообще, Борман мне не начальник! Я был против него!
– А его большинство выбрало, значит, он – командир!
– Пусть тогда большинство и моет котлы!… А ты чего раскомандовалась, если он командир? Сильно невтерпеж – так командуй своим Борманом, а не мной, поняла, Митрофанова?
– Почему это Борман мой? – опешила Люська.
– Он же тебя на горбу таскает, как мешок с дерьмом…
– Ну и пусть я в него влюбилась! – злится Люська. – А тебе завидно, потому что ты рыжий и нос у тебя вот такой! – Люська широко разводит руки.
– Было бы чему завидовать! – яростно кричит Градусов и хватает котлы. – Да пускай, на фиг, он тебя любит, дерьма не жалко!
Демон пугается, видя такую битву вокруг Люськи. Он пытается всунуться, но никто его не замечает. Тогда ленивый Демон в отчаянии решается на подвиг. После обеда он рапортует Люське, что привязал ее рюкзак на катамаран.
– Ой, спасибо… – мимоходом радуется Люська и тотчас кричит: – Борман, а че Градусов грязью кидается!…
Градусов ходит злой, ко всем придирается, пинает вещи. В конце концов перед отправлением оказывается, что только он еще и не готов. Он носится по поляне и орет:
– Борман, где мой рюкзак? Я его самый первый собрал!
– Вон твой рюкзак, – спокойно кивает Борман в кусты.
Градусов выволакивает рюкзак и брезгливо кидает его на землю.
– Это вообще какой-то чуханский, а не мой!
– Это мой… – тихо пищит Люська.
Демон беспомощно улыбается и пожимает плечами.
С грехом пополам мы выплываем.
Вновь нас несет желтая, пьяная вода Поныша. Вновь летят мимо затопленные ельники. Низкие облака нестройно тащатся над тайгой. Длинные промоины огненно-синего неба ползут вдали. На дальних высоких увалах, куда падает солнечный свет, лес зажигается ярким, мощным малахитом. На склонах горных отрогов издалека белеют затонувшие в лесах утесы. Приземистые, крепко сбитые каменные глыбы изредка выламываются из чащи к реке, как звери на водопой. Вода несет нас, бегут мимо берега, и линия, разделяющая небо и землю, то нервно дрожит на остриях елей, то полого вздымается и опускается мягкими волнами гор – словно спокойное дыхание земли.
Под вечер у берегов начинают встречаться поваленные ледоходом деревья. Я тревожусь. Такие «расчески», упавшие поперек реки, могут запросто продрать наши гондолы. Впереди я вижу длинную сосну, треугольной аркой перекинувшуюся над потоком. Достаточно порыва ветра, чтобы сосна рухнула вниз и перегородила дорогу, как шлагбаум. Я встаю на катамаране во весь рост и гляжу вперед. Я вижу одну, две, три, еще сколько-то елей, рухнувших в воду. Дело худо. Мы проплываем под сосной, как под балкой ворот. Ворота эти ведут в царство валежника.
Катамаран обходит одну «расчестку», потом, чиркнув бортом, другую. Борман командует толково, без нервов. Но третью «расческу» мы зацепляем кормой. Градусов сражается с еловыми лапами и вырывается из них красный, лохматый, весь исцарапанный.
– Бивень! – орет он на Бормана. – Соображай, куда командуешь!
И тотчас нас волочит на другую елку.
– Падайте лицом вниз и вперед! – кричу я.
Экипаж, как мусульмане в намаз, падает лицом вниз. Мы влетаем под елку. Сучья скребут по затылкам, по спинам, рвут тент, прикрывающий наше барахло. За шиворот сыплется сухая хвоя, древесная труха. Поныш свирепо выволакивает нас по другую сторону ствола.