Мы называем людей, управляющих социальной машиной, организаторами, но под это общее определение обыкновенно подпадают представители сразу двух категорий. Во-первых, есть администраторы, которые, строго говоря, не являются организаторами: они – не зачинатели, если можно так выразиться, новых органов в организме. Функция администратора заключается в том, чтобы поддерживать работающую социальную машину в исправном состоянии и следить за ее работой. Когда работники умирают или, по здоровью или возрасту, выходят на пенсию, администратор обязан заполнить освободившиеся рабочие места заранее подготовленными новичками. Типичный образчик администратора – это прораб. Судья отправляет закон, в тех случаях, когда действительно, а не только в теории, может это сделать. В работе администратора как таковой не заложена идея прогресса. При определенной организации эффективность является его идеалом – идеальная плавность работы. Достижение заданной организационной эффективности – вот его идеал: он жаждет бесперебойной деятельности. Недаром распространенная болезнь администраторов зовется пристрастием к красным ленточкам[81]. Сложное, хорошо управляемое общество, на самом деле тяготеет к стагнации, как в Китае, в силу самой своей природы. Добрую волю устоявшегося и хорошо управляемого бизнеса зачастую можно приобрести за крупную сумму на рынке. Быть может, наиболее яркой иллюстрацией социального устремления и социальной инерции будет неподвижность самих рынков. Каждый продавец хочет попасть туда, где имеют обыкновение собираться покупатели, чтобы обрести уверенность в сбыте своих товаров. С другой стороны, каждый покупатель, если это возможно, рвется туда, где сосредоточены продавцы, чтобы купить товар подешевле из-за конкуренции продавцов. Власти часто и тщетно пытаются децентрализовать лондонские рынки.
Чтобы правильно оценить иную категорию организаторов, а именно творцов общественных механизмов, давайте ненадолго обратимся к революциям и типичному их ходу. Некий Вольтер критикует действующий порядок, воплощенный в правительстве условной Франции; некий Руссо воображает идеал более счастливого общества; авторы некоей «Энциклопедии»[82] доказывают, что у такого общества имеется материальная основа. Мало-помалу новые идеи овладевают умами отдельных благонамеренных энтузиастов, неопытных в трудном для постижения искусстве изменения привычек среднего человека. Эти энтузиасты ловят возможность преобразовать структуры условного французского общества. Тем самым они, к сожалению, мешают обществу функционировать. Прекращение работы механизма, уничтожение орудий производства и прежнего правительства, устранение опытных администраторов, приход необученных дилетантов – все это оборачивается снижением темпов производства предметов первой необходимости, а в результате происходит рост цен, доверие к власти ослабевает. Вожаки революции, вне сомнения, готовы на время обеднеть, чтобы осуществить свои идеалы на практике, но ведь их окружают голодающие миллионы. Чтобы выиграть время, этим миллионам внушают, будто нехватка еды объясняется происками свергнутых властей, и такие объяснения неизбежно порождают террор. Наконец люди превращаются в фаталистов и, отрекаясь от идеалов, принимаются искать организатора, который сумеет восстановит порядок в обществе. Насущная необходимость порядка подкрепляется тем фактом, что из-за рубежей на национальную территорию вторгаются враги, а сокращение производства и ослабление дисциплины подрывают оборонительную мощь государства. Но организатор, способный реконструировать порядок, не просто администратор; он должен уметь проектировать и строить, а не просто смазывать шестеренки социальных механизмов. Потому-то Карно[83], «организовавший победу», и Наполеон с его Гражданским кодексом[84] заслужили вечную славу своими творческими усилиями.
Возможность организации как конструктивной деятельности зависит от дисциплины. Жизнеспособное общество состоит из множества взаимосвязанных людских привычек; если требуется преобразовать действующую социальную структуру, хотя бы внести какие-то сравнительно малые изменения, изрядное число мужчин и женщин должны одновременно изменить собственные привычки – взаимодополняющими способами. Невозможно навязать переход на летнее время без указа правительства, поскольку частные инициативы здесь неминуемо ввергли бы общество в хаос. То есть переход на летнее время подразумевает социальную дисциплину, которая, таким образом, заключается не в частных привычках, а в возможности единовременного и общего изменения этих привычек. В упорядоченном государстве приверженность дисциплине становится, если угодно, врожденной, и полицию редко привлекают для ее утверждения. Иными словами, социальная дисциплина, или изменение привычек по желанию или распоряжению, сама становится привычкой. Военная дисциплина, насколько ее можно описать как совокупность отдельных действий по команде, более проста, однако профессиональный солдат хорошо знает разницу между повседневной дисциплиной и боестолкновением, с техникой или без хорошо обученных людей.
В периоды беспорядка взаимосвязь продуктивных привычек разрушается звено за звеном, и общество в целом становится все беднее, хотя разбойники в широком значении этого слова могут временно обогащаться. Впрочем, еще трагичнее выглядит отказ от привычки к дисциплине, поскольку он подразумевает утрату стремления к выздоровлению. Подумайте, чем обернулся для России год следовавших одна за другой революций; ее состояние в итоге напоминало ужасный паралич, когда разум воспринимает и пытается направлять, но нервы не могут добиться отклика от мышц. Нация, конечно, не умирает при таком поражении ее тела, но весь общественный механизм придется восстанавливать как можно быстрее, при условии, что мужчины и женщины, пережившие обнищание, не забудут о своих привычках и не лишатся способностей, от которых зависит цивилизация. История доказывает, что только сила может сформировать новое ядро дисциплины в таких обстоятельствах; но организатор, который полагается на силу, неизбежно вынужден думать лишь о восстановлении порядка как о своей конечной цели. Идеализм при таком управлении не расцветет. Именно потому, что история содержит убедительные доказательства подобного развития событий, многие идеалисты последних двух поколений сделались интернационалистами; военное восстановление дисциплины обычно достигается либо посредством завоевания другой державой, либо (случайно) посредством успешного национального сопротивления иностранному вторжению.
Великий организатор – это великий реалист. Не то чтобы ему не хватает воображения – вовсе нет; просто его воображение обращено на поиски практических мер, а не на достижение эфемерных целей. Его разум – разум Марфы, а не Марии[85]. Будь он капитаном индустрии, для него важны труд и капитал; веди он за собой армию, его мысли будут занимать численность солдат и наличие припасов. Его усилия направлены на промежуточные цели – на деньги у промышленника, на победу у военачальника. Однако деньги и победы являются лишь ключами к достижению скрытых целей, а последние от него постоянно ускользают. Он умирает, продолжая делать деньги, или, окажись он победоносным полководцем, сетуя, как Александр, что больше нечего завоевывать[86]. Его единственная забота состоит в том, чтобы дело или армия, им организованные, хорошо управлялись, и потому он суров со своими администраторами. Превыше всего он ценит привычку к дисциплине; его механизм должен сразу откликаться на поворот рычага.
Организатор неизбежно воспринимает людей как инструменты. Его мышление принципиально отличается от мышления идеалиста, ибо он перемещает людей бригадами и потому должен учитывать материальные ограничения, тогда как идеалист взывает к каждому из нас по отдельности, его крылатая душа парит. Отсюда не следует, что организатор не заботится о благополучии общества; напротив, он ценит общество как источник живой силы, которой нужно обеспечить надлежащие условия существования. Так мыслят и военные, и капиталисты, если они прозорливы и дальновидны. В политике организатор считает, что люди существуют на благо государства – этого Левиафана, как писал Гоббс, философ эпохи Стюартов[87]. Но демократический идеалист едва терпит государство, поскольку оно ограничивает свободу, видя в нем необходимое зло.
В устоявшихся демократических государствах Запада идеалы свободы превратились в предрассудки рядового гражданина, и именно от этих «привычек мышления», а не от мимолетных экстазов идеалистов, зависит безопасность наших свобод. На протяжении тысячи лет эти предрассудки укоренялись в Великобритании, отделенной морем от континента; они суть плоды непрерывного эксперимента, и к ним следует, по крайней мере, относиться с уважением, если только мы не готовы признать своих предков глупцами. Один из таких предрассудков гласит, что неразумно назначать специалиста членом кабинета министров. Недавняя война, когда свобода даже в условиях демократии должна ограничиваться ради выживания страны, обнаружила некоторое число тех, кто утверждал, что, раз в военные годы отдельные специалисты занимали ряд высоких постов, им должны наследовать другие специалисты, а предрассудок, о котором идет речь, давно устарел. Тем не менее, даже в годы войны Великобритания вернула гражданского военного министра! Дело, конечно, в том, что беспомощность действующей британской конституции отражает факт несовместимости демократии с организацией общества, необходимой для войны против автократий. Когда нынешний чилийский премьер-министр впервые прибыл в Англию, его встречали несколько членов палаты общин. Рассуждая о «матери всех парламентов», наблюдаемой из отдаленного уголка мира, и реагируя на непрестанное ворчание по поводу парламентского правления, столь привычное для Лондона, этот человек воскликнул: «Вы забываете, что одно из главных назначений парламента – мешать что-либо делать!»